Поэты-радищевцы

Над кем мой взор встречает

Сей памятник в полях?

Чей остов истлевает

В песчаных сих степях?

Над кем стоит ветвистый

Дуб гордый, наклонен?

Над кем сей камень мшистый,

Тяжелый положен?

Нет надписи на оном,

10 Нет в ветках соловья,

Унылым чтобы тоном

Дал знать: могила чья?

Вокруг лишь раздается

Стон мертвый птиц нощных;

Полынь густая вьется

В рассединах гробных.

Конечно, путник бедный

Из дальния страны

В степи уединенной

20 Свои окончил дни,

И руки незнакомы

Его здесь погребли, —

Ах! где и наши домы?

Всяк пришлец на земли!

Недавно я святою

Был дружбой съединен, —

Теперь един с собою

Один жить осужден.

Твою ль, мой друг, объемлю

30 Гробницу ныне я?..

Увы! — лобзаю землю,

Скрывающу тебя.

Но или сквозь сыпучий

Песок холодный сей

Источник слез горючий

Не пройдет до твоей

Гробницы сокровенной?

Внемли печальный зов:

«Сними пред мною темный

40 Ты вечности покров!

Сними!» — Не отвечает

Никто моим словам;

Лишь ветр вдали взвывает,

Бушуя по лесам.

Из облак чуть выходит

Луны померклый зрак;

Угрюмый страх наводит

Безмолвной нощи мрак.

Едва в лесу катится,

50 Едва ручей журчит;

Нарушить он боится

Безмолвье — и молчит.

Простерта всюду с тьмою

Уныла тишина;

Всё предано покою,

Весь мир в объятьях сна.

Ничтожества картину

Я зрю в моих глазах,

Всё приймет здесь кончину

60 И скроется в гробах.

Счастливый и несчастный

Отсель туда прейдут,

Где радости всечасны

В рядах веков текут.

Где ныне те народы,

Что жили на земли?

Где скорби их, заботы

Среди мгновенья мглы?

Почто же здесь терзаться?

70 Почто сует искать,

Игрой мечты пленяться,

Коль должно умирать?

Хоть в граде — иль пустыне,

Хоть в рубище — в парчах,

Подвергнется судьбине

Истленья бренный прах.

И нас, и нас со времем

Покроет сей песок;

Простимся с жизни бремем —

80 Постигнем все злой рок!

Но длань его железна

Не умертвит меня:

Со вечностию смежна

Душа и мысль моя!

Состав мой истребится,

Но вечен будет дух, —

Он к жизни возвратится

Там, где мой милый друг.

Божество Амур прекрасно,

Царь небесный и земной,

Всё тебе везде подвластно,

Царствуй также надо мной.

Долго счастья я искала,

Прелестей твоих не знав,

Наконец его узнала,

Всё во власть тебе отдав.

Я готова, друг мой нежный,

Цепи ввек твои носить.

Ах, один ты в жизни слезной

Можешь счастье нам дарить.

Так прими же в жертвы новы

Моей верности обет,

Пусть тобой, о бог любови!

Счастье дней моих цветет.

Ах! всё красится тобою,

Всё огнем твоим живет;

Летом, осенью, весною

Радость взор нам твой лиет.

Охраняй меня ты вечно,

Будь вождем моей судьбе, —

За сие клянусь сердечно

Верной быть по гроб тебе!

Лейтесь, вина ароматны,

В кубки сребряны, златы,

Обвивайтесь вкруг, приятны,

Свежи, розовы цветы.

Лиру взяв, с Анакреоном

Я хочу гремящим тоном

Вакха юного хвалить:

Славься, славься, сын Семелы!

Восклицайте все в весельи:

10 Вакх повсюду да гремит!

Вакх веселый любит хоры,

Любит пляски, хоровод,

Истребляет злость, раздоры,

Гонит скуку, тьмы забот, —

В юных радость поселяет,

Старым младость возвращает

И любовью всех живит.

Славься, славься, сын Семелы!

Восклицайте все в весельи

20 Вакх повсюду да гремит!

Пусть герои ищут славы,

На полях врагов разят —

В недрах тишины, забавы

Мы счастливей их стократ.

Мы счастливы — хоть забвенны.

Наши лавры — плющ зеленый,

Наша честь — побольше пить!

Славься, славься, сын Семелы!

Восклицайте все в весельи:

30 Вакх повсюду да гремит!

Вакх, мечтой нас забавляя,

Облегчает тем труды

И, надеждою питая,

Учит презирать беды.

Всех равно к себе приемлет,

Всех как братиев объемлет

И блаженство всем дарит.

Славься, славься, сын Семелы!

Восклицайте все в весельи:

40 Вакх повсюду да гремит!

Если счастие не служит

И наскучил здешний свет, —

Много тот пускай не тужит,

Дружно с Вакхом заживет.

Он беды свои и горе

Сбросит с плеч, как камень в море.

Вакх златой всем век дарит.

Славься, славься, сын Семелы!

Восклицайте все в весельи:

50 Вакх повсюду да гремит!

Вакх жезлом своим волшебным

Усмиряет тигров, львов;

Хором дружеским, веселым

Музы с ним поют любовь.

Он смягчает и морозы,

На снегах сбирает розы,

Чудеса везде творит.

Славься, славься, сын Семелы!

60 Восклицайте все в весельи:

Вакх повсюду да гремит!

Вакх — любитель правды строгой,

Он жить правдой учит нас;

Всяк иди своей дорогой

И тверди на всякий час,

Что минуты жизни скоры:

Не успеешь кинуть взоры,

Как всё в вечность улетит.

Славься, славься, сын Семелы!

Восклицайте все в весельи:

70 Вакх повсюду да гремит!

Что ж? Какие жертвы славны

Мы ему за всё явим?

Эти рюмки и стаканы

Вмиг до капли осушим!

И наместо драгоценных

Приношений, жертв священных,

Станем, станем ввек гласить:

«Славься, славься, сын Семелы!

Восклицайте все в весельи:

80 Вакх повсюду да гремит!»

Сияюща в лучах сребристых,

Угрюмая природы дочь,

Царица стран холодных, льдистых,

Уже от нас сокрылась прочь.

И се, спускается младая

С высот эфирных к нам весна!

Одежда розово-златая

На ней струится как волна;

Небесно-голубые взоры

Ее повсюду свет лиют,

Красней всходящия Авроры

Блестит румянец сладких уст.

Где ступит — там цветы алеют,

Где кинет взор — там тьма отрад,

Вослед ее зефиры веют,

Повсюду льется аромат.

Приход весны встречая красный,

Певцы пернатые лесов

Поют в честь гимны сладкогласны

И славят в ней творца — любовь.

Приемлют новый вид долины,

Тучнеет хладная земля,

В цветущи благовонны крины

Оделись холмы и поля.

Куда, куда ни обращаюсь,

Несчетных творческих красот

В разнообразии теряюсь,

Всё к пению мой дух влечет!

Взгляну ль на небо голубое,

На лес, на горы, на моря,

Как всходит солнце золотое,

Как гаснет тихая заря.

Се! зрю в тумане волн струистых

С горы стремится водопад,

Порывы вод его сребристых

Чаруют мой и слух и взгляд.

Он в яростном своем стремленья,

Промчавшись с шумом за брега,

Чрез камни, мохом покровенны,

Течет на бархатны луга,

Где, разливаясь в долах злачных,

Едва струи свои катит

И, как в стекле, в водах прозрачных

Предметов разных кажет вид.

Тут лебедь, белизной своею

Гордясь, меж тростником плывет,

Жемчужной белою струею

Кипит за ним волна вослед.

Пужливы рыбы сребробоки

При свете солнечных лучей,

Оставя недра вод глубоки,

Гуляют на верху зыбей.

Древа, одетые весною,

Желая видеть свой наряд,

Над ясной тихою водою,

Вершины наклонив, стоят.

Жестоки бури не дерзают

Теперь на них свирепо дуть,

Лишь зефиры вкруг них играют

И птички на ветвях поют.

Поля, обильем жатвы полны,

Цереры взрощены рукой,

Переливаются, как волны

Тумана, утром, пред зарей.

Селяне ждут с восторгом часа,

Когда за верны их труды

Богиня жатвы светловласа

Велит им собирать плоды.

Везде дары весны сияют —

В полях, в садах, среди лугов,

Везде богиню провождают

Свобода, радость и любовь.

Но тщетно разум мой дерзает

Несчетны красоты сочесть,

Которых нам ниспосылает

Творец всего, что в мире есть.

Я только смею лишь дивиться

Его деяниям благим,

Кем всё цветет, животворится,

Тому дела его суть — гимн.

Престол немого разрушенья,

Жилище мертвой тишины!

Где среди мрака и истленья

Текут свинцовы время дни;

Где алчный зев его пространный

Столпы поверженны грызет

И ржавую печать на камни

И горды мраморы кладет.

На башнях, желтым мхом покрытых,

10 В окошке тощий вран сидит,

Над ним, на шпицах изогнутых,

Разбитый флюгер ветр вертит

И скрыпом томным наполняет

Сырой, глухостенящий свод,

Седой где филин лишь летает

И птица нощи гнезда вьет.

Где токи мутные струятся

Покрытой плесенью воды,

Змеи в расщелинах гнездятся

20 И ищут тьмы средь темноты;

Светило дневно не дерзает

Расторгнуть мглу навислых стен:

Там с страхом смерти обитает

Гробовой нощи черна тень.

Зверь дикий, из лесов дремучих,

Вкруг утлых бродит пней;

Подъяв главу в тернах колючих,

Блеск кажет огненных очей.

Близ каменных оград поникших

30 Лежат остатки его жертв;

Трупы и кости полусгнивши

Красноголовый точит червь.

Ворота тяжкие, широки,

С железных крючьев сорваны;

Дубовы вереи высоки

К падению наклонены.

Не прийдет боле в зной полдневный

Под ними странник отдохнуть:

Он зрит развалин вид плачевный

40 И с скорбью продолжает путь.

Тропинки все травой покрыты,

Крапивой окна заросли,

Плющом колонны перевиты

Лежат разбиты на земли.

О, как ужасен час вечерний!

Сей медленно идущий час!

В туманные здесь дни осенни,

Когда с ним бурь несется глас!

Уже, внимая глас сей грозный,

50 Текущий со хребта холмов,

Шумит, клонясь, тростник болотный

Во глубине окружных рвов.

Древа, возникши на чертогах,

Роняют сучья и листы,

Дрожат на крыльцах и порогах,

Качаясь, желтые кусты.

В разверсты двери ветер дует

И воет с галками в трубе,

В эфире облако волнует,

60 Мча громы, молньи на себе;

Развеять ветхо зданье грозит,

Тес, черепицы с кровли рвет;

Кирпич, как легкий пух, разносит

И в трещинах, ярясь, ревет.

Вдали там бор, трясясь, синеет,

Катится гул его в полях,

Катится — и едва уж млеет

На отдаленнейших горах.

Напрасно светлый шар сребристый

70 Стремится выскользнуть из туч;

Дождливы облака и мглисты

Глотают каждый кроткий луч.

А здесь!.. Все чувства цепенеют —

То стынет кровь, то вдруг кипит.

Глаза раскрыться в тьме не смеют,

Везде, на всем могилы вид.

Не призраки ль одни витают

Среди руин теперь в глуши?

Не ваши ль тени здесь блуждают,

80 О человечества бичи!

Не вы ль дрожащими стопами

Скитаетесь в вечерний час,

Звуча железными цепями,

Что Тартар возложил на вас?

Не ваши ль песни сокрушенны

В разностенящих голосах,

Мешаясь с свистом бурь смятенным,

Наводят трепет в сих местах?

Ах, нет! обитель здесь покоя, —

90 Ничтожность в наготе своей.

Где слава мудреца? Героя?

И всех дышавших тут людей?..

Давно, давно они сокрылись,

Как легки утренни мечты;

И храмы в прах преобратились,

А их — погибли и следы.

О суета! тиран душ слабых,

Блаженства ложного предмет,

Мучитель бедных и богатых,

100 Причина горестей и бед!

К тебе от всех текут рекою

Несчетны приношенья в дар;

Но зри — се! тленности рукою

Попран, повержен твой алтарь.

Упали зданья горделивы,

Тобой подъяты к небесам,

Как волны падают игривы,

Взнесясь к кремнистым берегам.

Сюда придите научаться,

110 О человеки! как сносить:

Гордец — чтобы не возвышаться,

Несчастный — слез чтобы не лить.

Беды и счастие не вечность:

Предел им также положен;

Сразит их время скоротечность,

Преобратит всё в прах и тлен.

Проснитесь, существа надменны;

Лишь шаг — и вы поглощены;

Утешьтесь, горестью пронзенны!

120 Лишь шаг — и вы... и все равны!

В каком-то городке земли Магометанской

Селим, супруг Фатимы молодой,

Веревкой ли султанской,

Приспевшею ль чредой,

Иль силою пилюль турецкого Санграда,

Как ни было б, но ко вратам отшел он ада,

Чрез кои в райские поля

Все шествовать должны. Прекрасная земля!

Не воды там в реках — шербеты протекают,

10 Не груши — гурии растут на деревах[58];

Блаженны души разъезжают

На Альборагах[59], не на лошадях.

(Спросите муфтия, факиров иль иманов,

Хоть дервишей седых: они то ж скажут вам;

А не поверит кто правдивым их словам,

Того замучит сонм шайтанов[60]).

В такую-то страну отправился Селим.

Чего, казалось бы, жене его терзаться

И наполнять гарем[61] стенанием своим?

20 Ах! раем дервишей неможно, знать, пленяться

Оставшимся в живых супругам нежным? — Нет!

Жалеют все о том, кто в тот прекрасный свет

Из здешнего убрался.

Фатимин дух от скорби волновался.

«Увы! Селим! увы! — несчастна вопиет, —

О милый мой супруг, любезный!

Нежнейшия любви предмет!

Селим! услышь мой вопль; увидь поток сей слезный

И к жизни возвратись, но ты молчишь — ты мертв...

30 Где нож?.. пусть и меня пожрет злой смерти зев...

(Тут спрятали ножи, все сабли и кинжалы,

А то б...) Жестокие! старанья ваши малы —

Напрасны, чтоб меня от смерти отдалить:

Хочу — и буду я с Селимом вместе жить.

Селим! Селим!» — «Прерви, любезная Фатима! —

Тут мать сказала ей, — прерви свой горькой стон

Хоть для меня: или я боле не любима

Фатимою моей? Утешься, твой урон

Велик, но ты его оплакиваешь тщетно:

40 Забудь...» — «Что слышу я? Забыть? Нет, вечно

Клянусь его не забывать,

Клянусь лить слезы век!» Умолкла мать.

Селима отвезли ко предкам погребенным,

И так как был богат, то мрамором нетленным

Покрыли тленный прах. На нем араб-пиит

За деньги написал: «Постойте, проходящи!

Взрыдайте над костьми, под камнем сим лежащи,

Заплачьте: здесь лежит

Селим, проведший жизнь в делах богоугодных,

50 Селим — честнейший из людей...»

И прочая потом, как пишут на надгробных

Усопших богачей,

В щедротах чтобы их служили увереньем.

Меж тем прошло дней пять: вдова всё слезы льет,

Терзает белу грудь, власы прекрасны рвет.

А мать, как мать, опять к Фатиме с утешеньем:

«Послушай, дочь, прими мой матерний совет —

Оставь умершего; слезами ты своими

Его не воскресишь, — займись живыми.

60 Послушай-ка, мой свет,

Моя любезная Фатима!

Вот только лишь сей час один паша прислал

Со просьбою к тебе, что очень бы желал

Он место заступить покойного Селима.

Прекрасен, молод и богат — так говорит

Весь город наш о нем; зовут его Герцид».

— «Да будет проклят он! Скорее иссушится

Архипелаг, скорей Стамбул весь развалится,

Скорее имя я свое могу забыть,

70 Чем тени соглашусь супруга изменить.

Герцид? Злодей! Как он осмелился решиться

Помыслить, что вдова Селима согласится

Вступить с ним, негодяем, в брак?» —

Фатима тут озлилась так,

Что мать принуждена молчать о сочетаньи.

Прошло еще дни три во вздохах и стенаньи,

Но только не в таких, как в первый день. Потом,

К исходу двух недель, с подругами тайком

Вдова чему-нибудь смешному улыбнется,

80 Но так, что чуть опять слезами не зальется,

Потом под вечерок зайдут и гости к ней.

Потом — как отказать в прошении гостей? —

Фатима к ним. А там тихохонько в молчанье

Подале спрятали печально одеянье, —

Ведь плакать можно и в цветном.

Чрез месяц томным голоском

Фатима песенку запела.

Прошла еще неделя —

И ах! — Архипелаг водою весь залит,

90 Стамбул, как был, таков и есть, — один Герцид,

Злодей Герцид, проклятый и негодный, —

В объятиях Фатимы непреклонной!..

То правда, что избрал слепцов вождями он,

Его ведут — Гомер, Мильтон.

Кто б ни был ты! склонись перед младенцем сим:

Он был владыка твой, иль есть, иль будет им.

Воздух колеблют бури ревущи,

Небо покрылось вмиг темнотой,

Быстро несутся влажные тучи,

Дождь на долины льется волной.

Всё возвещает осень печальну:

Хмурясь нисходит мрачный Сентябрь.

Ветер, вздымая волны седые,

Гонит с стремлением тихи ручьи,

Гонит — трепещут рощи густые,

10 Сыплются кучей листья в струи;

Мрак и безмолвье лес окружают,

Громкопоющий смолк соловей!

Войте, бури раздраженны,

По долинам и лугам;

Разносите вопль смятенный,

Войте! — я смеюся вам!

Пусть лилеи, розы вянут —

Можно сосной заменить;

Пусть и птички петь престанут

20 Будем без музыки пить.

Презрим осени оковы:

Вакх нисходит с Сентябрем,

С ним забавы — вина новы,

Ободритесь, и нальем!

Пажити тучны пусты, унылы:

Пестрых не видно стад на полях, —

Только зловещий вран чернокрылый,

Пищи алкая, бродит в браздах;

Голосом хриплым кличет ненастье,

30 Хладные вьюги, спутниц зимы.

Светлое солнце бег сокращает,

Нощи угрюмой стелется тень:

В сумраке черном жить начинает —

В сумраке меркнет пасмурный день.

Бледное утро чуть лишь покажет

Томные взоры — вечер спешит.

Мраки, тучи — всё пустое!

Свет бутылки светит в тьме.

Стужа грозит — выпьем вдвое!

40 Не бывать у нас зиме.

Пусть наденет шлем алмазный,

В руки примет снежный щит,

Облечется в льды ужасны

И на мразах к нам слетит:

В миг зардятся щеки белы

(И зима, я чаю, пьет!),

Если милый сын Семелы

Хоть полчаши ей нальет,

Скоро засыплют иней мшисты

50 Желтые стебли мертвых цветов;

Скоро иссякнут реки сребристы,

Скроются в сводах зеркальных льдов;

Скоро — но мне ли сетовать с Хлоей?

С нежной подругой радость одна.

Пусть извергают хляби небесны

Ярые бури, ветры и хлад:

Хлоя с тобою, друг мой любезный!

Найдет несчетны сонмы отрад.

Молнии блещут... громы катятся...

60 К сердцу Аминта!.. Стихла гроза!

К сердцу?.. что вы! Всё напрасно.

Там вина ни капли нет,

А без вин везде ненастно:

Скучен-темен белый свет.

Нежность скоро простывает,

Кровь под старость не кипит.

Кто ж любовь с вином мешает,

Вечно-вечно тот горит.

Молньи блещут, гром катится..

Что ж за дело! Всякой знай:

Где любовь и Вакх сдружится,

Там сентябрь — веселый май!

Зри! — там звезда лучезарна

В синем эфире,

Светлой протягшись чертою,

Тихо померкла.

Рок то; звезда, путь оконча,

В бездне затмилась:

Смертный великий[62] со славой

В вечность отходит.

Слышишь?.. Чу! — стонет медяный

Колокол смерти;

Стонет, и своды земные

Бой потрясает.

В мирной ограде покоя

Гений рыдает;

Долу повержен, дымится

Пламенник жизни.

Ветви навислые ивы

Кроют могилу;

Листвия с шумом колеблют

Ветры пустынны.

Лира Поэта при корне

Древа безмолвна,

Острый кинжал Мельпоменин

В прахе сверкает.

Муза печальна, трепеща,

Урну объемлет,

Слезы по бледным ланитам

Градом катятся.

Кто извлекает стенанья

Девы Парнасской?

Кто сей, над коим тоскует

Дщерь Мнемозины?..

Ужасы хладныя смерти,

Как вы коснулись?

Горе! — певец Мельпоменин —

Шиллер — во гробе?..

Шиллер — пред кем цепенели

Оркуса силы,

Стиксовы воды мутились,

Фурии млели.

Скоро, ах! скоро умолкнет

Звон похоронный,

Камень надгробный истлеет,

Ива завянет.

Где же певец Мельпоменин?

Где его память?

Слава великих — кончина,

Память — творенья.

Гений, как в тверди светило,

Век не мерцая,

Греет, живит, восхищает

Взоры вселенной.

Яркий светильник не скроют

Мраки туманны;

Ночью луна свет приимет:

Узрят в ней солнце.

О бич душ нежных и злосчастных,

Утех и удовольствий тать,

Подруга эвменид ужасных,

Отчаяния грозна мать!

Оставь пещеры ада темны,

Оставь вертепы той страны,

Где тени тощи, изнуренны

Твоим мученьям преданы.

Явись, печаль! ты, коей силы

10 Противятся самим судьбам,

Чей трон — развалины, могилы,

Стенанья, вопли — фимиам.

Изыди, окруженна тьмою,

В туманных скорби облаках,

Приди беседовать со мною:

Ты не страшна в моих очах.

Приди! се грудь моя стесненна

Всей тяжестью твоих оков,

Душа отрад тобой лишенна,

20 На сердце мрачный твой покров.

С весною дней моих плачевных

Привык тебя я познавать,

Привык потери драгоценны,

Невозвратимы исчислять.

Теперь — тебя ли убоюся,

Когда всего лишен? — нет, нет!

С тобой в пустыни удалюся,

Паду под бременем злых бед

И утра не увижу боле,

30 Вовеки не открою глаз:

Стенящему в несчастной доле

Одна отрада — смертный час.

И ветерок надежды сладкой

От сна меня не возбудит.

Он, вея по равнине гладкой,

Над мшистым гробом восшумит;

Траву, растущу над могилой,

Колебля, тихо сотрясет, —

Но тихий ветерок унылый

40 Тяжелый камень не сорвет.

Всю жизнь за счастьем я гонялся —

И счастья в мире не нашел.

Всю жизнь искать друзей старался —

Увы! и друга не имел!

Мечты души моей прелестны

Недостижимы были мне,

Как смертным Орион небесный

В неизмеримой вышине.

Один, как странник, я скитаюсь

50 Меж миллионами людей;

К кому из них ни обращаюсь —

Знакомых нет душе моей.

О жребий, данный мне судьбою

На все мои прискорбны дни,

Печаль! ты движешь их собою,

С тобой и кончатся они.

Алой розою пленился

Златокрылый мотылёк,

Всё над нею он кружился,

Всё манил его цветок.

«Розы колются», — вещает

Здравый разум мотыльку.

Красота превозмогает

И влечёт его к цветку.

(Ах, не в нашей сердце власти!

Любим, любим мы любить!

Долго боремся, но страсти

Разум должен уступить.)

«Быть не может!» — обольщённый

Мотылёк в себе сказал,

И, любовью увлечённый,

Розу он облобызал.

Отклонися от опасной!

Бойся розы страшных игл!..

Поздно: мотылёк несчастный

С поцелуем... смерть вкусил.

В поле пусть никто не льстится

Розу без шипов найти;

Кто уколот быть боится,

Близко к ней не подходи!

Всего несноснее презренье,

Которым платят за любовь;

Тогда и жизнь — не жизнь: мученье;

Тогда под тяжестью оков

Злосчастный вмиг изнемогает;

Он стонет, сохнет, воздыхает,

В безмолвьи горьки слезы льет

И вдруг с отчаянья умрет.

«Жестокая! — кричит в отперто

Окошко рыцарь Гулливер. —

Моё намерение твердо:

Решился я — умру теперь!

Умру, сокроюсь в мрак могилы!» —

Сказал и, все собравши силы,

Вспрыгнул он на окно — стоит —

И быстро сверху вниз... глядит.

Настал обеда час; любовник,

Себя дивяся, вопросил:

«Как? Я — ещё я не покойник?»

(Тут нож он со стола схватил.)

«Тебе готова, Нина, жертва:

Увидев Гулливера мертва,

Познаешь, как тебя любил!» —

И ножик рыцарь... в хлеб вонзил.

Потом, накушавшись досыта,

Опять о смерти вспомнил он.

«Не будешь мною, смерть, забыта,

Скончаю жизнь, прерву мой стон;

Скончаю не ножом, не гладом,

А как мудрец афинский — ядом!» —

И тотчас выпил он до дна

(О ужас!) целый штоф... вина.

«Чего ж ещё на свете медлю! —

С досадой Гулливер вскричал. —

Подайте молот, гвоздь и петлю;

Довольно, бедный, я страдал!

Свершилось! Боле жить не смею;

Пускай меж небом и землею

Меня увидит мой предмет!»

И вот висит... его портрет.

«Нет, мешкать долее не буду! —

Он мыслит. — Долго ли терпеть?

Я Нины ввек не позабуду:

Итак, пора мне умереть.

Геройской дух явлю на деле:

Пойду и задушусь — в постеле,

Не встанет Гулливер с одра!»

Пошёл и... проспал до утра.

Клянусь, о Делия, навек тебя забыть!

Клянусь, неверная, что более любить

Не стану никогда! Мне женщины несносны;

Довольно я влачил оковы их поносны,

Довольно их душой и сердцем обожал.

Изменницы! теперь себя уж не унижу:

И Делию и вас навек возненавижу.

Клянусь, клянусь, что я... солгал!

«Наставь меня, мудрец, как счастие найти?

Тебе, я думаю, оно известно?»

— Ближайших три к нему пути:

Будь подл, но это, знай, и трудно, и бесчестно

Будь честен, но тогда возненавидит всяк;

Всего же легче: будь дурак.

Гремит!.. От общего смятенья

Я тотчас дале уберусь

И в погребе кругом запрусь.

Небось вы мыслите, что я ищу спасенья

От грому и янтарного огня?[63]}

Ошиблись! Я ищу — вина.

Чему смеетесь вы,

Что мой портрет без головы?

В числе несмысленных я авторов считаюсь:

И так не кстати ли без ней изображаюсь?

Задумал в брак вступить Кондрат;

Шутить не любит он, задумал и — женат.

«На ком?» — А бог знает! На девушке прекрасной, —

Так сам он говорит. Но ежели молве

Поверить беспристрастной,

То на вдове.

«Я слышал, ваш жених (чего не скажет свет!)

Уж будто бы рогат?» — «Ах, право, ещё нет».

Здесь Рюмкин схоронён; под Вакха знаменами

Весь век он славно прослужил.

Прохожий, не кропи его ты прах слезами:

Воды до крайности усопший не любил.

Супруга здесь моя погребена.

Покорнейше прошу вас, дале отойдите,

Покойницу вы как-нибудь не разбудите, —

Мне всё не верится, что умерла она.

Тут странник, мот лежит: он жизнь свою скончал

С досады, что никто взаймы уж не давал.

«Прочь, прочь, прохожие! вон там сатирик спит;

Кусался он живой, и мёртвый, может быть,

Укусит». — «Мудрено истлевшему». — «Нимало:

Перо и злой язык суть два такие жала,

Что ввек не тупятся: гниёт, а всё язвит!»

Без шуму через луг зеленый

Кристальный ручеёк бежит,

Древесной тенью покровенный,

Всё катится и всё молчит.

Приди, о странник, прохладися,

Приди здесь жажду утолить

И, глядя на ручей, учися

В молчании благотворить.

Мне Стелла сказала:

«Алексис, сложи

Ты песенку Стелле,

И будешь моим».

Вмиг песня готова.

Что ж Стелла? Она

Певца похвалила,

С улыбкой сказав:

«Отныне, Алексис,

Навеки ты мой,

Но я еще долго

Не буду твоей».

Ах, равная участь

В Темпейском лугу

Постигла и Феба:

Он гнался, летел

За милою Дафной,

И вместо ее

В объятиях страстных

Лишь лавр ощутил.

Ты невозможного, прекрасная, желаешь,

Не смею уголок тебе я в сердце дать:

Тем сердцем, коим ты давно уж обладаешь,

Не властен я располагать.

Но, ах, о чем, о чем я мышлю, дерзновенный!

Увы! в забвении души, тобой плененной,

Мой разум превратил

Мечту небесную в божественную... быль.

Прости! Я вижу: нас стремнина разлучает;

К тебе приближиться судьба мне запрещает.

Напрасно я стремлюсь чрез бездну преступить,

Напрасно к божеству взор томный обращаю,

Вотще объятия к блаженству простираю —

Вотще! Мне рок судил: тебя боготворить,

О счастии мечтать и несчастливым быть.

Во храм Пафосский я пришел,

Дабы там языку любви мне научиться.

Но что ж? Вступя в него, я тотчас онемел —

Немым я должен был оттоль и удалиться.

От неудачи я крушился и грустил, —

Внезапу Купидон прервал мое стенанье:

«Что плачешь? — так он мне, явяся, говорил. —

Утешься, юноша! Язык любви — молчанье».

Любовью к истине от юных лет пылал:

Учил людей, как жил, и жил, как научал.

Эван, эвое! победитель!

Зевеса златорогий сын!

Тебе послушны бурны воды,

Покорен Тартар и Олимп.

Столкнем наполненные чаши

Пенистым нектаром, столкнем!

Эвое! весело запляшем,

Твои победы воспоем!

Эван, эвое! победитель!

10 Рожден под грохотом громов,

Младыми нимфами взлелеян

В священной темноте пещер!

Увьем, увьем цветами чаши

И развевающи власы.

Эвое! весело запляшем,

Твои победы воспоем!

Так, верны ратники ироя,

Споспешники великих дел!

Пляшите, пусть земля трепещет

20 Под резвоскачущей стопой.

Венчанны розами и свежим

Зубчатолиственным плющом,

Пляшите! восклицайте с громом

Кимвалов, бубнов и цевниц!

Эвое! славный победитель

Грядет за вами в торжестве.

Се он под пурпурным наметом,

Грядет, шатаясь, на слоне,

На сыне дебрей аравийских...

30 Се гибкий тирс его свистит.

Я зрел, как он, еще младенцем,

Извлек для вас из тирса мед —

О чудо! — но пред чудесами,

Которые владыка наш

Явил при Ганге крутобрегом,

На глинистых холмах, — ничто.

Он повелел — и на бесплодной

Земле родился виноград.

Он рек — и на песчаных нивах

40 Возникло белое пшено.

На глас его народы дики,

Скитавшися в пещерах гор,

Или под кокосовой тенью,

Иль живши в низких шалашах

И почернелые от солнца, —

Пришли селиться в городах,

Степой высокой обнесенных.

Пришли — он их образовал

И дал премудрые законы.

50 Но громовержца грозный сын

Был встречен дерзостной толпою

Чудовищных людей. Смеясь

Над легионами сатиров

И восклицающих менад,

Предстали калистрийцы[64] с лаем,

Энотекеты[65] и кругом

В власах заросшие пигмеи.[66]

Тогда-то раздраженный бог

Дал к битве знак своей десницей!

60 Взревел мой тигр, сей верный зверь,

Готовясь к кроволитной брани,

И гибель возвестил врагам.

Объяты бешенством, фиады

Напали с лютостью на них,

И вдруг тирс каждый превратился

Во смертоносное копье...

О брань, исполненная славы!

Познали дерзкие враги

Устройство Вакха ратоборцев

70 И мощь сатиров и менад.

Мы ринулись — и трепет с страхом

Всех сопостатов обуял!

Слоны побегли столпоносны,

Побегли смелые враги —

Исчезли храбрость их и сила!

Смерть алчная пред нами шла

И злых чудовищ пожирала,

Свергая тысящами в ад.

Надменные с стыдом погибли!

80 Искоренен их гнусный род

Непобедимыми полками

Владыки неба и земли!

Эвое, грозный тирсоносец!

Богоотступных чад земли

Смиривый львиными когтями[67]

И виноградного лозой,

Удар смертельный Амфисвене

Нанесший в ядовиту пасть.

Эван, эвое! кто посмеет

90 Тебя, ужасный, раздражать?

Эвое, грозный тирсоносец!

Ты гнусный вид полнощных птиц

Дал нечестивым Минеидам;[68]

Ты повелел нам отомстить —

И се Пенфей[69] высоковыйный,

Растерзан, плавает в крови!

Эван, эвое! кто посмеет

Тебя, ужасный, раздражать?

О фавны, нимфы и фиады,

100 Вы, упоенные вином!

Кружитесь около ироя —

И всё последие кружись!

Да легки, радостные скоки

Повсюду видит славный Вакх.

Ликуйте! под его защитой

Остались невредимы вы

От острых стрел и ядовитых,

Которыми при студенцах

Многолесистого Мероса

110 Быстрогубящий Аполлон

На вас, как частым градом, сыпал.

Далекомещущий на гнев

Против ироя Диониза

Склонен царицею богов,

Она, питая к Вакху злобу,

Озлобила против его

Медоточивыми словами

Властителя парнасских дев.

И вдруг лучи огнисты Феба

120 Излили зной и мор на вас.

Тогда Юпитер, восприявши

Вид криворогого[70] овна,

Явился и к ключам прохладным

Томимых жаждою привел.

Спасенны вы от лютой смерти!

Порфирные столпы, плющом

И свежим гроздием обвиты,

Векам позднейшим возвестят

О чудах, сотворенных Вакхом.

130 Они поведают на бреге,

На бреге дальня океана

Велики Бахуса дела.

Зане столпы сии священны:

Из жертвенных агатных чаш

Мы вкупе с Вакхом возлияли

На них игривое вино.

Рекут и грады все и веси,

Чрез кои шли мы по цветам,

Между рядов златых кадильниц,

140 Курящих мирру, аромат,

Чрез кои шли сквозь виноградны

Плющом поросшие врата,

Веселым гласом восклицая:

«Да здравствует наш Бассарей!»

Все, все рекут: «Здесь шли со славой

Ирой Вакха в торжестве!»

Ликуйте ж, славны ратоборцы,

Споспешники великих дел!

Пляшите! пусть земля трепещет

150 Под резвоскачущей стопой;

Венчанны розами и свежим

Зубчатолиственным плющом,

Пляшите! восклицайте с громом

Кимвалов, бубнов и цевниц!

Эвое, мощный Вакх, эвое!

Мы пьем твой нектар из мехов

Глубокодонных и пространных.

О восхититель! Враг скорбей!

Непобедимый, благодатный!

160 Пиролюбивый! Князь утех!

Исполнены тобой, эвое!

Твое мы славим торжество!

Эвое, мощный Вакх, эвое!

Мы пьем вино твое из чаш,

Увитых свежими цветами, —

О пестун дружбы и любви!

О миротворец! жизнедавец!

Отец! и друг! и царь! и бог!

Исполнены тобой, эвое!

170 Твое мы славим торжество!

Когда мерцание серебряной луны

Леса дремучи освещает

И сыплет кроткие лучи на купины,

Когда свой запах разливает

Душиста липа вкруг синеющих лесов

И землю, от жаров унылу,

Свежит дыхание весенних ветерков,- —

Тогда, восклоньшись на могилу

Родных моих, друзей, мерцания луны

Я в горести не примечаю

И запах лип не обоняю,

Не слышу ветерков приятныя весны.

Увы! я с милыми расстался,

Все чувства рок во мне несчастьем притупил;

Ах! некогда и я пленялся

Луною в летню ночь, и я дышать любил,

Под свесом липы благовонной,

Прохладным воздухом, — но без друзей и ты,

Природа! вид прияла томной,

И ты утратила свой блеск и красоты.

«Как думаешь, — вопрос Менестрат сделал мне, —

Чего бы стоили мои картины:

Вот этот Фаэтон, сгорающий в огне,

И сей Девкалион, что тонет средь пучины?

Скажи по правде — не солги».

— «Я думаю, они достойны их судьбины:

Кинь в воду одного, другого же сожги».