Поэты-радищевцы

Сад Таврический прекрасный,

Как люблю в тебе я быть,

Хоть тоски моей ужасной

И не можешь истребить.

Только лишь одной природы

Ты имеешь красоты,

Просто всё в тебе: и воды,

И деревья, и цветы.

Просто всё в тебе и мило.

Для меня ты лучший сад.

Как приятно и уныло

Твой, лиясь, шумит каскад!

Ах! на травке на зеленой

Как люблю я здесь сидеть,

Дух имея утомленный,

На струи в слезах глядеть.

Ах! как временем вечерним

Хорошо в тебе гулять

По тропинкам искривленным

И о милом помышлять.

Как в тебе я ни бываю

И как много ни хожу,

Только им лишь мысль питаю,

Но его не нахожу.

Он меня не повстречает

Никогда в аллеях сих,

Вздохов он не примечает

И не видит слез моих.

Сад Таврический прекрасный,

Нету мне в тебе утех,

Но зато в тебе несчастной

Можно плакать без помех.

Где холодно, цветы все худо там растут.

Лишь выходишь, они показываться станут,

То солнечные им лучи потребны тут,

Но вместо солнца дождь, снег, град — они и вянут.

Канада есть сия холодная страна,

Цветы — писатели, а солнце — одобренье;

И наша нация, к несчастью, есть одна,

Где авторы в таком находятся презренье.

Утешьтесь, бедные! и прочие науки

Все одобряются не более у нас;

Возьмите, юноши, не книги, карты в руки,

Вертитесь, кланяйтесь — чины, места ждут вас.

Бостоном,[29] танцами составить счастье можно,

А с просвещением в леса сокрыться должно.

Однажды — кто б поверить мог? —

К Царю в его чертог

Вошла вдруг Истина нагая!

Царь в гневе закричал: «Бесстыдница какая!

Как смела ты войти и кто ты такова?»

— «Я Истина». — «Зачем?» — «Сказать лишь слова два:

Льстецы престол твой окружают;

Народ вельможи угнетают,

Ты нарушаешь сам нередко свой закон...»

— «Вон, дерзкая! вон! вон!

Гей! стражи, гей, войдите,

Возьмите, отведите

Ее в смирительный иль в сумасшедший дом».

Хорош был Истине прием!

Вздохнула бедная и вмиг из глаз пропала.

Охота после ей припала

Идти опять к Царю; подумала, пошла,

Но уж не голая, как прежде, —

В блестящей дорогой одежде,

Которую на час у Вымысла взяла.

Смягчивши грубый тон, к Царю она с почтеньем

Приближилась и с ним вступила в разговор.

Царь выслушал ее с великим снисхожденьем;

Переменился скоро двор:

Временщики упали,

Пришел на знатных черный год,

Вельможи новые не спали,

Царь славу приобрел, и счастлив стал народ,

Что слышу? Пнин уже во гробе!

Уста его навек умолкли,

Которы мудростью пленяли!

Навеки Сердце охладело,

Которое добром дышало!

Навек рука оцепенела,

Котора истину писала!

Навеки мы его лишились!

О смерть! исчадье ада злое!

Зачем, зачем его сразила?

Он был еще в цветущих летах!

А часто изверги ужасны,

Которы землю оскверняют,

Которы кровь пьют беззащитных,

Живут до старости глубокой!

Зачем не их, его сразила?

Как древо юное весною

В саду при солнце зеленеет

И, будучи покрыто цветом,

Плоды обильны обещает,

Плоды, которые бывают

На нем всегда год года лучше, —

Все им любуются и перстом

Его друг другу указуют...

Но мрак спускается на землю —

Валится цвет и лист зеленый...

Вотще садовник истощает

Свое искусство попеченья:

Прекрасно древо сохнет, сохнет,

И глядь... совсем уже засохло, —

Так точно Пнин погиб несчастный!

Сего ль, друзья, мы ожидали?..

Почтим же прах его слезами,

Цветами гроб его украсим

И памятник ему воздвигнем

Над хладною его могилой,[30]

Хотя он памятник поставил

Еще давно себе и вечный —

В сердцах у нас, в своих твореньях.

О Пнин! друг милый и почтенный!

Мир праху твоему навеки!

Твое век имя будет славно

И память вечно драгоценна

Для нас и для потомков наших!

Когда писать что должен буду

Для пользы я моих сограждан,

Тогда, о Пнин, мой друг любезный!

Приду я на твою могилу

И, тень твою воображая,

Твоим исполнясь вдохновеньем,

Писать тут лучше, лучше стану.

Когда же мне судьба сулила

Еще прожить на свете долго

И небо мне сынов дарует,

То им доставлю воспитанье

По правилам, изображенным

В твоем полезнейшем журнале.[31]

Тебя в пример им ставить буду

И приведу на то их место,

Где прах теперь твой почивает.

Слезами мы его окропим,

И с благодарностию будем

Произносить твое мы имя,

Пока с тобой не съединимся.

Я хочу, чтоб смерть застала

С трубкою меня в руках;

Чтоб в то время предо мною

Пунш на столике стоял;

Чтоб Милена на коленях

У меня тогда была.

«О всемощная богиня! —

Так бы смерти я сказал. —

Погоди-ка ты немножко,

Дай стакан мне мой допить,

Дай проститься мне с Миленой,

Буду я готов сей час;

Между тем мою ты трубку,

Если хочешь, покури».

Тут бы мигом пунш я допил,

Тут бы уж в последний раз

Милую мою Милену...

К сердцу крепко я прижал

И в минуту восхищенья

Закричал бы так на смерть:

«Что ж ты, глупая, зеваешь,

Ну! рази теперь скорей».

Великий это Аруэт,

Историк, философ, поэт.

Его глупцы критиковали,

Его монахи проклинали,

Его монархи почитали,

Которых почитал весь свет,

Его несчастные любили, прославляли.

Мир праху твоему, великий Аруэт.

Приятную тебе скажу я, друг мой, весть.

Скажите, маменька.

Жених тебе уж есть:

Отец поговорить об нем велел с тобою.

Вы видели его? Хорош ли он собою?

Вчера у князя мы играли с ним в бостон,

И нам понравился обоим очень он:

Умен, достаточен и знатного же рода...

А сколько лет ему?

Да... шестьдесят два года.

Неужто вы меня хотите погубить?

Могу ли, маменька, я старика любить?

А почему ж не так? Он женится по страсти;

Имение его в твоей всё будет власти:

Сто тысяч с деревень дохода одного...

Извольте, маменька, иду я за него.

Я месяц в гвардии служил,

А сорок лет в отставке жил.

В деревне я курил табак,

Наливки пил, учил собак,

Сам птиц стрелял, крестьян сам сек —

Вот в чем провел я целый век.

«Ты друг мне?»— «Друг». — «А чем докажешь?»

— «Что ни прикажешь,

Всё сделать рад».

— «Дай денег мне взаймы». — «Изволь.. давай заклад».

В лесу Соловушко зарей вечерней пел,

А Филин на сосне нахмуряся сидел

И укал что в нем было мочи,

Как часовой средь ночи.

«Пожалуй, дядюшка, голубчик, перестань, —

Сказал Чиж Филину, — ты Соловью мешаешь».

— «Молчи, дурак, молчи, ты ничего не знаешь.

Что Соловей твой? Дрянь!

Ну так ли в старину певали?

И так ли молодцы из нас теперь поют?»

— «Да кто же? Соловья мы лучше не слыхали,

Ему здесь первенство все птицы отдают».

— «Неправда! Он поет негодно, вяло, грубо,

А хвалит кто его, несет тот сущий бред.

Вот Ворон, мой сосед,

Когда закаркает, то, право, сердцу любо!

Изряден также черный Грач:

Хоть мал, а свил гнездо под крышкой храма славы!

Кукушкин на кладбище плач

Нам тоже делает забавы.

Но Сыч! Вот из певцов певец!

Его брать должно в образец:

Кричит без умолку, прекрасно!

Скажу пред всеми беспристрастно,

Что нет здесь равного Сычу...

Зато я сам его учу!»

О ужас! О досада!

Гомера перевел безграмотный Глупон!

От лошади погиб несчастный Илион,

А от осла погибла «Илиада».

«Что это за житье? Терпенья, право, нет!»

(Так Лиза, девушка четырнадцати лет,

Сама с собою говорила.)

«Всё хочет маменька, чтоб я училась, шила,

Не даст почти и погулять.

Едва ль три раза в год бываю я на бале,

А то вертись себе без кавалера в зале!

Куда как весело одной вальсировать!»

Тут Лиза тяжело вздохнула,

Отерла слезку и взглянула

Нечаянно на верх окна,

И что ж увидела она?

Любимый чиж ее в решетчатой темнице,

Конечно, вспомнив про лесок,

Сидел на жердочке, повесивши носок.

«Ах! вольность дорога и птице! —

Сказала Лизонька. — Я по себе сужу.

О бедный Пипинька! Уж боле

Тебя не удержу,

Ступай, лети, мой друг, и веселись на воле...»

С сим словом отперла она у клетки дверь.

Встряхнулся Пипинька, летит в окно, кружится,

На крышу ближнюю садится.

Запел... «Как счастлив он теперь!» —

Мечтает Лизонька и видит из окошка,

Что к Пипиньке подкралась кошка,

Прыгнула на него и при ее глазах

Бедняжку растерзала!

В раскаяньи, в слезах

Вот Лиза что сказала:

«Как смела я на маменьку роптать!

Теперь я вижу очень ясно,

Что волю тем иметь опасно,

Кто слаб и сам себя не может сохранять».

«Куда как я ужасно похудела! —

Наседка хвастала перед сестрой своей. —

Подумать: двадцать дней

На яйцах сидела, —

Всё время не пила, не ела,

Скажу, что много было дела!..»

— «А много ль у тебя, скажи, цыпляток всех?» —

Подруга у нее спросила.

— «Да нет ни одного, попутал как-то грех,

Все яицы передавила».

Как эта курица, точь-в-точь,

Иной твердит: «Сижу за делом день и ночь!»

И подлинно сидит, от места не отходит,

Да перья попусту с бумагой переводит.

Стояла лестница однажды у стены.

Хотя ступени все между собой равны,

Но верхняя ступень пред нижними гордилась.

Шел мимо человек, на лестницу взглянул,

Схватил ее, перевернул —

И верхняя ступень внизу уж очутилась.

Так человек иной на вышине стоит,

Гордится — и глядишь: как раз наниз слетит.

Возьмем в пример Наполеона:

Как сатана с небес, так он слетел со трона.

Пьянюшкин, отставной квартальный,

Советник титулярный,

Исправно насандалив нос,

В худой шинелишке, зимой, в большой мороз,

По улице шел утром и шатался.

Навстречу кум ему, майор Петров, попался.

«Мое почтение!» — «А, здравствуй, Емельян

Архипович! да ты, брат, видно,

Уже позавтракал! Ну как тебе не стыдно?

Еще обедень нет, а ты как стелька пьян!»

— «Ах! виноват, мой благодетель!

Ведь с горя, мой отец!» — «Так с горя-то и пить?»

— «Да как же быть!

Вот Бог вам, Алексей Иванович, свидетель:

Есть нечего, все дети босиком,

Жену оставил я с одним лишь пятаком.

Где взять? Давно уже без места я, несчастный!

Сгубил меня разбойник пристав частный!

Я до отставки не пивал:

Спросите, скажет весь квартал.

Теперь же с горя как напьюся,

То будто бы развеселюся».

— «Не пей, так я тебе охотно помогу».

— «В рот не возьму, ей Богу, не солгу;

Господь порукою!..» — «Ну, полно, не божися,

Вот крестникам снеси полсотенки рублей».

— «Отец!.. дай ручку!..» — «Ну, поди домой, проспися,

Да чур, смотри, вперед не пей».

Летит Пьянюшкин наш, отколь взялися ноги,

И чуть-чуть не упал раз пять среди дороги;

Летит... домой? — О нет! — Неужели в кабак?

Да, как бы вам не так!

В трактир, а не в кабак зашел, чтобы промена

С бумажки беленькой напрасно не платить,

Спросил ветчинки там и хрена,

Немножко так перехватить,

Да рюмку водочки, потом бутылку пива,

А после пуншику стакан,

Другой... и наконец — о диво! —

Пьянюшкин напился уже мертвецки пьян.

К несчастию, еще в трактире он подрался,

А с кем? за что? — и сам того не знал;

На лестнице споткнулся и упал

И весь, как чорт, в грязи, в крови перемарался.

Вот вечером его по улице ведут

Два воина осанки важной,

С секирами, в броне сермяжной.

Толпа кругом. И кум, где ни возьмися, тут.

Увидел, изумился,

Пожал плечами и спросил:

«Что, верно, с горя ты, бедняк, опять напился?»

— «За здравие твое от радости я пил!»

У пьяницы всегда есть радость или горе,

Всегда есть случай пьяным быть;

Закается лишь только пить,

Да и напьется вскоре.

Однако надобно, чтоб больше пил народ:

Хоть людям вред, зато откупщикам доход.

«Я видел вас вчера в трагедии моей.

Вам нравится она?» — «Нимало».

— «А что ж вы плакали?» — «Сказать ли? Жаль мне стало,

Что дал за креслы пять рублей».

«Не знаю, как отмстить мне моему злодею,

Зоилу-демону?» — «Изволь, от всей души

Подам тебе совет: под притчею своею

Его ты имя напиши».

«Ветрана по уши в тебя, брат, влюблена;

Женись-ка ты на ней: богата ведь она,

Пять сот душ...» — «Разве я взбесился?»

— «А что? Небось стара? Ей, правда, пятьдесят...»

— «Напротив, молода: когда бы шестьдесят

Ей было, право бы, женился».

«Послушай, маменька мой друг, —

Супруге говорит супруг. —

Ванюшка давиче мне в ноги повалился...»

— «Что, верно, пьян вчера напился?

Ну, папенька, прости для праздника его».

— «Нет, маменька, не то, он, знаешь ли, влюбился»,

— «Влюбился! а в кого?»

— «Да в горничную Катерину:

Охотою идет Катюша за него...»

— «Велю я положить женитьбу им на спину!»

— «Ты шутишь?» — «Никогда я с вами не шучу».

— «Послушай, маменька...» — «И слушать не хочу!

Жените их, а я уж на своем поставлю,

В деревню их отправлю

И там свиней пасти заставлю.

Вот вздумали женить слугу!

Да я, сударь, терпеть женатых не могу».

Щегленок дикий залетел

На дачу знатного, большого господина;

В саду, средь цветника, на куст серены сел,

На всё с вниманием вокруг себя смотрел

И в первый раз еще увидел тут Павлина.

Подняв вверх голову, тот важно выступал,

Не шел, а, так сказать, едва передвигался,

И лишь с сереной поравнялся,

Как бы нарочно стал

И хвост свой распустил дугою.

Блеснуло золото с лазурью, бирюзою,

При солнечных лучах то яхонты горят,

То изумруды отливают.

Все радужны цветы мелькают и блестят

И яркостью своей Щегленка взор прельщают.

От удивленья был Щегленок вне себя.

«Позволь спросить тебя, —

Сказал Синице он, — голубушка сестрица!

Какая это птица?»

— «Павлин». — «Не царь ли это птиц?..

Царь, точно, царь! Вот у него корона!

Красивей во сто раз щеглят он и синиц!

Как гордо он идет! Ну право, встал лишь с трона!

Какая шея, грудь, осанка у него!

А хвост!.. Не видывал я лучше ничего.

Но это что? О боги!

Смотри-ка: у него нехороши ведь ноги!»

— «Невежа! — вскрикнули тут хором Воробьи. —

Чьи ноги, чьи

Дурными называть ты смеешь?

Павлина? Да всех птиц прекраснее Павлин».

— «Так точно, ноги лишь...» — «Да что ты разумеешь?

Уверить хочет всех один!

Нет, братцы, этого снести никак неможно!

Павлина нашего ругать Щегленок смел!

Клевать его, клевать!» Щегленок улетел

И опытом узнал, что никогда не должно

О недостатках птиц почтенных говорить,

А позволяется лишь только их хвалить.

Беда некстати разболтаться!

В какой-то дом пришла

Служанка наниматься.

— «Скажи мне, душенька, где прежде ты жила?

Что делала? ..» — «Жила-с я у моста Тючкова,

У маклера Волчкова.

Женат, сударыня, на третьей он жене;

Дочь старшая меня немного помоложе;

Совсем почти уж сед, а приставал ко мне!

Бог знает что сулил, да честь всего дороже!

Я отошла. Потом жила у Покрова,

У Галкиной. Она вдова;

При флоте здесь служил ее муж комиссаром.

У ней жил мичман бедный... даром...

Племянник — по ее словам.

Уж правда или нет, о том судить не нам.

Хоть беден, но зато и молодец собою!

Ему осьмнадцать лет, а ей уж тридцать пять!

А как она ряба! худа! доска доскою!..

Изволила меня к нему приревновать!

У немца-доктора я после нанялася —

И тут не ужилася:

Муж мот, жена скупа.

Представьте: кофею мне даже не давала!

Да и сама какой пивала?

С цикорием! — Еще жила я у попа;

Немного пил старик; дочь у него невеста.

Скажу, что модница! Зато коса, глупа!..»

— «Прощай, голубушка, ищи другого места,

— «Помилуйте! Да чем я так противна вам?

Сшить, вымыть, выгладить умею,

Всё в доме сделать разумею,

И десять лишь рублей...» —

«Полушки я не дам»,

— «Да чем же так я несчастлива?

Чем не понравилась?» — «Болтлива!»

«Ну, матушка! О, дьявол! Стала!»

(Филат так кляче говорил

В лесу, где дров он пропасть нарубил

И воз престрашный навалил.)

«И с места не сошла еще, а уж устала!

Дворянка!.. Я тебе вот дам!»

При слове сем схватил Филат мой хворостину,

И ею ну возить он бедную скотину

И по спине и по бокам.

Упала кляча на колени,

Как будто милости хотела сим просить.

Филат неумолим, терпеть не может лени

И продолжает бить.

Приподнялась она тут нехотя на ноги

И кой-как потащила воз.

«Пошла! Пошла! легко: смотри, какой мороз!»

Но кляча стала вдруг опять среди дороги

И далее нейдет.

Опять Филат ее сплеча дубиной бьет,

Упала бедная и уже не встает,

Не тронется, не шевелится.

Филат, приметя то, дивится.

Посмотрит — кляча умерла.

Как взвоет мой мужик: «Одна лишь и была

Лошадушка — и та вот пала!

Пропала голова моя теперь, пропала!

Чем прогневил тебя, о господи! Филат?»

А сам, бездельник, виноват!

Уж нечего сказать, крестьяне

Как мучат бедных лошадей!

Не хуже, право, чем людей

В какой-нибудь глуши дворяне.