Поэты-радищевцы

Я пышность, знатность презираю, —

В них нет блаженства для меня;

Но с завистью всегда взираю,

Любезный Дафнис, на тебя!

Твоею участью прельщаюсь,

О милый, нежный пастушок!

Твоим блаженством восхищаюсь!

Ты царь: твой скипетр — посошок.

Твое владенье — средь лужочка,

Народ твой — несколько овец,

Престол тебе — седая кочка,

Хвала — от дружеских сердец;

Но ты еще спокоен, волен,

Не хочешь покорить весь свет.

А царь бывает ли доволен?

Случается... но чаще нет!

Жилище мирное, святое,

Уединенное, простое,

Любезна хижинка моя!

Всегда тобою восхищенный,

Твоим убожеством прельщенный,

Стремлюсь теперь воспеть тебя.

Стремлюсь, хочу тебя прославить,

Превыше зданий всех поставить

И их огромность устыдить;

Богатство, пышность пред тобою

Назвать блестящею мечтою.

В них можно ль счастье находить?

Ничто тебя не украшает,

Не мрамор на стенах сияет,

И не блестит нигде металл;

Но я смеюся над тщетою,

Одной пленяюсь простотою:

Тебя не зодчий созидал.

Твой кров березы осеняют,

Они смиренно охраняют,

Чтоб не потряс тебя Борей;

Перед тобой ручей струится,

Волной сверкает и гордится,

Служа оградою твоей.

И холм, украшенный цветами,

Где боги жить могли бы сами,

Приютом служит для тебя.

Твой друг, от шума удаленный,

Людьми, судьбою угнетенный,

В тебе счастливым чтит себя!

Пускай богач над сундуками

Сидит за крепкими замками

И деньги — от себя хранит;

Богач спокоен ли бывает?

Когда он сладко засыпает?

Он жизнь свою в тоске влачит.

Пусть честолюбец ищет славы,

И зрит в войне свои забавы,

И ближних кровь как воду льет;

Пускай он лавры собирает, —

Его проклятье угнетает:

Он братии смерти предает.

Пускай, по крыльцам бар скитаясь,

Чинов, отличий добиваясь,

Подлец проводит целый век;

Пускай возвышен он чинами

И грудь осыпана звездами —

Он всё презренный человек.

Чины того лишь украшают,

В ком добродетели блистают

Подобно солнцу в небесах;

А кто чрез лесть их получает,

Напрасно быть великим чает:

Он мал, хоть и в больших чинах.

В тебе, в тебе, мой друг любезный,

В сей век испорченный, железный,

Златые дни я провожу;

В тебе блаженство обретаю,

Сует и горестей не знаю, —

В тебе Астрею нахожу.

Она тех зданий убегает,

Где роскошь, пышность обитает;

Она не может вместе быть

Ни с униженными льстецами,

Ни с горделивыми глупцами, —

В одной тебе лишь хочет жить.

В тебе одной! — и я желаю:

Да жизнь мою в тебе скончаю,

Быв другом ближним и себе;

Душа моя тобою пленна,

В тебе умру, благословенна!

Мой прах останется в тебе!

Несправедливый бог! безжалостный отец!

О ты, который сам весь в золоте сияешь

И золота сего творец!

Зачем детей своих им мало наделяешь?

Скажи, жестокий! мне, зачем — когда ты сам

На славной четверне вседневно разъезжаешь

По гладким, светлым небесам, —

Детей своих пешком таскаться допускаешь?

Возможно ль не роптать, когда тебя

Амброзией и нектаром питают,

Когда ты всем довольствуешь себя, —

А дети с голоду едва не умирают!

Тобой живится вся земля,

Тобой цветы цветут, деревья зеленеют

И одеваются все бархатом поля, —

А дети платья не имеют!

Твой славный, чудный храм

И злато, и сребро, и мрамор украшают,

И благовонный в нем курится фимиам, —

А дети в чердаках под кровлей обитают!

Ах! сжалься, всемогущий бог!

На участь горькую детей твоих взирая!

Переменить ее легко бы ты возмог,

Одних лишь добрых здесь богатством награждая!

Зяблик, летая,

Вольность хвалил;

Чижичек в клетке

Слушал его.

«Милая вольность! —

Зяблик сказал. —

Ты мне дороже

В свете всего!

Там я летаю,

Где захочу, —

Нет мне преграды

Вечно нигде.

В роще, долине,

В темном лесу,

Лишь пожелаю,

Быть я могу.

Здесь я с подружкой

Милой резвлюсь,

Там, с нею сидя,

Песни тою.

Всё мне к веселью

Служит везде, —

Всё мое счастье,

Вольность, в тебе!

Чижичек! — полно

В клетке сидеть,

Станем со мною

Вместе летать!»

Только лишь зяблик

Речь окончал,

Видит мой зяблик —

Коршун летит.

«Где мне укрыться?..» —

Чуть он успел

В страхе ужасном

Только сказать, —

Коршун стрелою

Вмиг налетел,

Вмиг вольнодумца

В когти схватил.

Чижичек вздрогнул,

Сел в уголок

И потихоньку

Так говорил:

«Мне здесь и в клетке

Жить хорошо,

Только б хозяин

Добренькой был».

Ах! не лебедь ходит белая

По зеленой травке шелковой!

Ходит Дуня, ходит, бедная,

С томным сердцем, в мыслях горестных!

Не любуется цветочками,

Красным утром не пленяется,

И певуньи малы пташечки

Уж не могут веселить ее!

Снегобелым рукавом своим

Закрывая очи ясные,

Только слезы льет красавица,

Только думу крепку думает:

«На кого меня покинул ты,

На кого, сердечный, милый друг?

Не клялся ли ты любить меня?

Не клялась ли я тебя любить?

Я отстала от подружек всех

И от батюшки, от матушки;

Я покинула сестер моих

И сторонушку родимую;

Убежала и поверилась

Другу милому, сердечному;

Расплела я косу русую

И с весельем отдалась тебе.

Мне светлей казалось солнышко

И цветочки всё душистее,

Как в твоих объятьях сладостных

Забывалась я, несчастная!

Ах! раскройся, мать сыра земля!

Поглоти меня, преступницу!

Для кого ж мне жить осталося,

Если милый мне неверен стал!..

Тут пошла она по берегу,

По крутому, по высокому,

И, всплеснув руками белыми,

Погрузилась в волны быстрые!

В то время пчелы как царями управлялись,

Все счастием они, покоем наслаждались,

Их труд довольство им, богатство доставлял,

И мед засеки их доверху наполнял.

Но вёдру ведь всегда последует ненастье!

И сих блаженных пчел прошло, исчезло счастье.

Не то чтобы для них цветы уж не цвели,

А что влетели к ним ленивые шмели.

Все тунеядцы те работать не хотели,

Лишь увещания да поученья пели.

«Пчела, — по их словам, — им давшая свой мед,

Дорогу в небеса легчайшую найдет,

И счастье, кое там получит непреложно,

Ни сердцу, ни уму представить невозможно,

Хотя б и до смерти ужалила кого,

Они ей всё простят, не будет ничего».

Все бросились на то, спасенья пожелали,

И воск и мед к ногам шмелей сих жадных склали.

Что ж вышло из того? — Повсюду голод стал.

Кто рая захотел, тот ад здесь испытал,

Иные померли, иные истощились

Так-так, что на ногах насилу волочились

И были помощи принуждены просить —

Последний царь ее не преминул явить.

Тогда опомнились и обще для покоя

Они условились изгнать шмелей из роя;

Изгнали — и опять все стали процветать.

Ах! скоро ли пчелам мы станем подражать?

Феокритова идиллия

Однажды Купидона

Ужалила пчела

За то, что покушался

Из улья мед унесть.

Малютка испугался,

Что пальчик весь распух;

Он землю бьет с досады

И к матери бежит.

«Ах! маменька! взгляните, —

В слезах он говорит, —

Как маленькая, злая,

Крылатая змея

Мне палец укусила!

Я, право, чуть стерпел».

Венера, улыбнувшись,

Такой дала ответ:

«Амур! ты сам походишь

На дерзкую пчелу:

Хоть мал, но производишь

Ужасную ты боль».

Вчера под ветвями древес

Развесистых, пушистых,

Как лучезарный царь небес

Уже в водах сокрылся чистых,

Я милой Маши дожидался.

Тогда покоился весь мир

В объятьях сладостных Морфея;

Не спал игривый лишь Зефир,

Желанье будто бы имея

Поцеловать любезну Машу,

Луна уж на горах была

И свет повсюду разливала;

Но Маша всё еще не шла,

Несносна грусть меня терзала,

И сердце билось, сильно билось.

Не безрассудно ль говорят,

Тогда я мыслил, человеки,

Что как мгновения летят

Не только годы, даже веки

И все, как призрак, исчезают.

Сие тогда я отвергал:

Без Маши каждое мгновенье

Я доле века почитал

И сделал тотчас заключенье,

Что крылий не имеет время.

Но что белеется вдали?..

Не ангела ль я созерцаю?

Не божество ли на земли?

Не Машу ль!.. Так! — уже лобзаю

Я грудь ее белоатласну.

Мы сели — и какой восторг

По нашим чувствам разливался!

Какой, какой счастливый бог

Тогда со мною бы сравнялся!..

Ах, Маша! ты богинь прелестней!

Не знаю, долго ль с ней сидел,

Не знаю, долго ль восхищался,

Но вдруг... уж солнце я узрел...

Исчезло всё, чем утешался...

Я должен был расстаться с Машей!

Расставшись с милою моей,

Какую ощутил скорбь люту!

Я мнил, что находился с ней

Стократно меньше, чем минуту!

Восторги все мне сном казались.

Тогда я истинно узнал,

Что время всё одно бывает,

И с горестью в душе сказал:

«Оно свой ход не пременяет;

В нем разность — наше положенье».

Двум гордым Львам,

Которым не было совсем причины вздорить,

О храбрости пришло на ум поспорить.

Дав волю наперед словам,

Два сильные сии героя

Дошли уж и до боя;

Покрыла землю кровь,

Стон воздух наполняет,

И каждый их удар лишь злость воспламеняет

И с большей яростью велит им драться вновь.

Желая ж кончить спор скорее,

Напружились они в последний раз сильнее...

Как вдруг

Их слух

Ужасный хохот поражает:

Львы глядь — Осел стоит, со смеху помирает,

Кривляется Осел и дразнит Львов.

Тут Львы опомнились. «Не стыдно ль нам? — сказали, —

На то ли кровь мы проливали,

На то ли мучились, чтобы смешить Ослов?»

О вы, которые Природою благою

Назначены пленять умом и остротой,

Любимцы муз! зачем всегдашнею враждою

Глупцов увеселять за собственный покой?

Храните дружбы вы и ненависть забудьте!

Как музы все сестры — все братьями вы будьте!

Фиалка из травы головку чуть казала;

Пред ней Подсолнечник стоял

И вечно скромницу собою затемнял.

Фиалка, видя то, однажды так сказала

Соседу своему:

«Подсолнечник! к чему

Ты солнечных лучей ко мне не допускаешь?

Иль ты желаешь,

Чтобы я и цвести нисколько не могла?

Чтобы я высохла и после умерла?

Или ты жалости не знаешь,

Мой друг?..» — «Негодница! как смеешь ты просить,

Как голос свой ко мне ты смеешь возносить?

Тебе назначено расти и быть чуть зримой;

Терпи лишь и молчи!

А я, я Феба сын любимый,

Я стану ли с тобой делить его лучи,

С такою низкою, презренной!

Тебе ли здесь цвести? Где я, краса вселенной,

Тебе тут места нет!»

Едва Подсолнечник окончил свой ответ,

Вдруг ветер засвистал; Фиалка приклонилась,

И ветер пролетел — Фиалка распрямилась

И что же видит пред собой?

Подсолнечник, который красотой

И силою гордился

И всех пренебрегал,

У корня своего сломился

И сам к ее ногам упал!

Вельможи гордые! здесь вам урок!

Вы сильны, но и вас сильнее рок!

Кого вы гоните, пред кем гордитесь,

Быть может, завтра с тем сравнитесь.

На сопротивных берегах

Леандр и Геро жили;

Давно уже в сердцах

Они взаимную любовь носили,

Которую Нептун лишь разрывал.[38]

«Любезная! — Леандр сказал. —

Ужель безжалостное море

Век будет умножать мои напасти, горе?

Пускай пожрет оно меня!

10 И здесь умру я без тебя!

Мои все чувствия исполнены тобою;

Пусть смертью приведет оно меня к покою!

Смерть для несчастного — не зло,

О ты, которую оно произвело

Из недр своих, Венера милосердна!

На токи слез моих воззри!

Да не послужит мне сия могилой бездна,

Ее поверхность усмири!»

Сказав сие, Леандр от брега удалился.

20 Плывет — и ночь и тишина

Благоприятствуют; надеждою полна

Душа его, и он нимало не страшился.

«О боги сих морей!

Вернейшего любовника спасите,

На ветры цепи наложите!

Ни лютый Аквилон и ни Борей

Похитить жизнь его да не посмеют!»

Плывет Леандр; казалось, небеса

Участие в любви его имеют,

30 Он зрит уже тот брег, где юная краса

Его с светильником на башне ожидает

И все мгновения считает;

Он зрит уже... как вдруг... о, лютый час!

Светящий луч луны погас,

Расторгнув цепи, ветры полетели,

Вздымаясь, волны закипели,

Перун весь свет сожечь стращал,

И гром повсюду раздавался.

Ах! тщетно с бурею Леандр сражался,

40 Он тщетно теплые моленья воссылал:

Их будто заглушить сей спор стихий старался,

Весь ад против него восстал —

И с жизнью он расстался.

Погиб сей юноша, гонимый злой судьбой,

И буря жертвы сей лишь только ожидала:

Утихла бездна вод, утих и ветров вой,

И тишина везде настала.

Но что же сделалось с тобой,

О Геро бедная, любовница несчастна!

50 Зачем ты утушить любови огнь не властна!

И вот она вниз с башни сходит,

Едва дыханье переводит,

Бледнеет и дрожит,

И к месту, где души любимца ожидала,

Где в мыслях счастие встречала,

С какой-то робостью бежит...

И, ах! не тщетно сердце билось!

Какое зрелище глазам ее открылось!

«Леандр! Леандр! мой друг!» —

60 Едва вскричать могла — и вдруг...

О боги! ваше ли сие определенье,

Чтобы прекрасное погибло так творенье?..

С высокий нависнутой скалы,

Что средь сердитых бурь бестрепетно стояла,

Несчастная повергнулась в валы

На труп любезного и с ним свой век скончала.

Амур! несчастий всех творец,

Злодей чувствительных сердец!

За что ты обожаем нами?

70 За то ль, что нас разишь безжалостно стрелами?

За то ль, что в душу страсть

С улыбкою вдыхаешь

И после, чтоб явить нам божескую власть,

Во бездну зол ввергаешь?

Немилосердый Купидон!

Тебе приятен плач и стон.

Ах! где сии страны блаженны,

В которых счастливо любовники живут?

Повсюду фурии, тобою наученны,

Сердца их рвут

80 И мучат тем сильнее,

Чем несчастливцы те вернее!

Но нет — пускай беда

На нас стремится за бедою,

И за любовь нам смерть грозит косою —

Мы не расстанемся с любовью никогда!

Не бушуйте, ветры буйные,

Перестаньте выть, осенние!

Не к тому ли вы бушуете,

Чтобы стоны заглушить мои?

Ах! скорей, скорей утихните!

И без вас она не слышит их...

Терем милой далеко стоит

За горами за высокими,

За лесами непроходными...

Лучше грамотку снесите к ней;

Я слезами напишу ее,

Я скажу ей в этой грамотке:

Вянет травушка без солнышка,

Сохнет сердце без любезныя,

С ней в разлуке нет отрады мне,

Вся отрада горьки слезы лить!

Полетите, ветры буйные,

Вы отдайте милой грамотку!

Если милая вздохнет тогда,

Принесите мне вы вздох ее!

Но вы всё еще бушуете,

Вы не слышите несчастного,

Вы не внемлете мольбе его!

Так усильтесь, ветры буйные,

Вы умножьте бурю грозную,

Ускорите смерть несчастного

И развейте после прах его!

Тьфу, пропасть! как ни бьюсь, стихи на ум нейдут,

И рифмы от меня и мысли прочь бегут!

За что ж наказан стал теперь я небесами?

Я помню, что ко мне ходили рифмы сами;

Бывало, никогда совсем их не искал

И целые листы не думавши писал!

А ныне — боже мой! раз по сту начинаю,

Хочу писать — хочу — но что писать — не знаю,

И сколько сам себя я много ни люблю,

10 Но, видя то, и сам себя уж не хвалю.

Возьмусь ли, например, победы славить громки,

О коих знать могли б и поздные потомки;

Уже с Херасковым я на Парнас лечу,

Как он их воспевал, подобно петь хочу;

Я чистых девять сестр в пособье приглашаю,

Фигуры с тропами рачительно сбираю,

Хочу прославиться — и весь подлунный свет

Пусть скажет обо мне: великий он поэт!

Но что ж! Лишь запою... увы! я сам терзаюсь!

20 Вы знаете, друзья, кому уподобляюсь:

Строфами длинными читателя душу

И слогом Библии реляции пишу.

(Лишь раз я сочинил изрядную поэму;

Скажу не хвастая: удачно выбрал тему,

Петра воспел, — и двум народам угодил —

И Карла и Петра везде равно хвалил.)

Воспеть ли захочу торжественную оду

К Христову Рождеству, на Пасху, к Нову году...

Легка лишь красная бывает мне строка;

30 А тут — кричу, кричу: «Взнесись за облака,

Взнесись, пари, мой дух! пляшите, холмы, горы!

Ликуйте, берега! Все ветры, скройтесь в норы!

Внемли, вселенна, мне! Я зрю в кругу планет!..»

Высоко, хорошо, да только смыслу нет.

Советуют мне сжечь — охотно соглашаюсь

И, отдохнув, писать другую принимаюсь:

Большому барину на орден иль на чин,

Который дан ему в день царских именин;

Или как у него сынок иль дочь родится

40 И тем любовь его к супруге наградится, —

Начну, как водится, смиренно восхвалять,

Великим в древности мужам уподоблять

И, если он читать немножко хоть умеет,

Пишу, что разума он больше всех имеет,

Что Локк, Невтон пред ним не значат ничего

И вряд достойны ли учиться у него;

Пишу — хоть не бывал он век на ратном поле —

Вселенная гласит: Смоленского ты боле!

Ведь можно и тому весьма искусно лгать,

50 Кто рифмы кое-как умеет прилагать.

Однако я и в том читателю признаюсь,

Что в одах таковых лишь с теми я равняюсь,

Которые всегда готовы всех хвалить,

Чтоб сотенку рублей или чинок схватить,

Которые на Пинд с большим стремятся жаром

Затем лишь, что себе там хлеб находят даром.

Когда же написать я оды не могу,

То в поле пестрое или к ручью бегу,

Лилеи, ландыши с фиалками сбираю

60 И чистою рукой венки из них сплетаю;

Или на холмике возвышенном сижу

И с холмика на кедр, обросший мхом, гляжу;

Вдали зрю рощицу зеленую, густую,

А тамо хижинку убогую, простую —

И слез чувствительных тут столько я налью,

Что ими омочу не только грудь мою,

Но даже холмик весь, и все его цветочки,

И все сплетенные из ландышей веночки.

Когда ж растрогаю сим сердце, разум мой,

70 Тогда я полечу стремглав к себе домой

В намереньи писать такое, что бы было

Разумно, и остро, и гладко, и уныло,

И в сильном том жару присяду я к бюро,

Бумаги десть беру, чернильницу, перо,

Все пальцы я себе в восторге искусаю

И мысли новенькой печальной ожидаю, —

Полна их голова, а что ж из головы?

К читателям летят лишь ахи да увы,

Для сердца и ума ужасное страданье!..

80 Хочу ли испытать и в притчах дарованья?

Бюффон передо мной — вот список всех зверей!

Вот птички, мотыльки, чудовища морей!

Любых беру, а всё — мученье со скотами! —

То голубь у меня является с зубами,

То уж с коленами, то прыгает паук,

То мухе смерть пришла от ласточкиных рук!..

Недавно и с ослом я до поту пробился:

Лишь начал я, а он в ослицу превратился,

И вышла чепуха. О Федр! о Лафонтен!

90 Зачем не дожили до нынешних времен!

Итак, по совести теперь признаться должно,

Что мне прославиться стихами невозможно.

Жестокой Аполлон! немилосердый бог!

Скажи, я чем тебя прогневать столько мог,

Что взор свой на меня никак не обращаешь,

Моления мои и жертвы презираешь!

Еще ли мало их тебе я посвящал?

Уже я от стихов как спичка истощал,

Не сплю от них, не ем, и день и ночь страдаю,

100 А пользы никакой и впредь не ожидаю!

Что делать мне? увы! — «Не сочиняй стихов».

О глас божественный! не рад я, да готов.

А вы, товарищи, сотрудники любезны,

Лиющие от рифм, как я, потоки слезны!

Внемлите мне, я к вам мой обращаю глас:

Оставим для других утесистый Парнас!

Напрасно мы хотим на верх его взмоститься:

Безумно воробьям во след орлов стремиться!

Должны ли воду мы Кастальскую мутить?

110 Не нам ее судьба определила пить.

Когда не чувствуем небес мы вдохновенья,

То наши нежные и громкие творенья,

Какой бы нам собой ни приносили труд,

Покажутся на свет и — тотчас перемрут.

Не лучше ли сие рукомесло оставить?

Послушайтесь — пора подобных нам убавить.

Амина! сказано неложно,

Что счастие в любви одной

Искать на свете смертным должно;

Любовь небесная собой

Людей всегда переменяет.

Дает их чувствам новый вид,

Любить добро их заставляет, —

Она лишь только злых страшит.

Так, милый друг мой! надо мною

10 Пример сей очевиден был:

С тех пор как я любим тобою,

Себя я больше полюбил;

С тех пор, мне кажется, Амина,

Что будто я добрее стал;

Счастливцев лестная судьбина,

Которой прежде я искал,

Меня теперь не восхищает:

Теперь друг нежный, страстный твой

В тебе всё счастье полагает

20 И хочет только быть с тобой,

Быть неразлучно, вечно, вечно!

Чего ж еще мне пожелать,

Когда любим тобой сердечно?

Ты всё мне можешь заменять!

Когда ж судьба своей рукою

Завяжет крепче узел наш,

Как будем властны над собою

И удалится всякой страж, —

Тогда, Амина, друг любезный,

30 Мы жертву принесем судьбе,

Жить будем в тишине прелестной,

Завидовать — самим себе.

Ах! сколь приятную картину

Теперь представить я могу!

Я вижу вдалеке Амину,

Сидящую на берегу,

Тогда как Шограш серебрится

Меланхолической луной,

И травка и цветок свежится

40 Душистой жизненной росой;

Я вижу — слышу голос милой,

Который, стройно согласясь

С гитарой томною, унылой,

То возвышаясь, то дробясь,

Мой пленный дух обворожает.

Я приближаюсь — всякий шаг

Восторг мой больше умножает;

Я с нею — ив ее глазах

Блаженство всё мое читаю,

50 И не владею сам собой,

К ногам любезной упадаю,

Тут ночь покров тенистый свой

Спускает тихо на вселенну,

И мы обнявшися идем

В ту хижинку уединенну,

Счастливей где царей живем.

Или мне вдруг на мысль приходит

В те дни, когда Борей седой

На всю природу сон наводит,

60 Я в горнице, сидя с тобой

Перед пылающим камином,

Канастером тебя дымлю;

Или за тихим клавесином

Тебя воображать люблю:

Ты нежишь, услаждаешь чувства —

Я в восхищенье прихожу,

Или нестройным, без искусства,

Припевом милую сержу.

Или, в кружок садясь с друзьями,

70 О новостях мы говорим,

Смеемся над собою сами,

Смеемся шалостям чужим,

Всё критикуем, разбираем,

Но не злословим никого;

Или, одни, в марьяж играем,

Или, отставши от него,

Ты вдруг садишься за работу,

Я принимаюсь за стихи,

К которым страшную охоту

80 Мне бог дал — видно, за грехи

Читателей моих несчастных;

Но будто бы нарочно тут,

От чувств, тобою пленных, страстных,

Стихи приятные идут:

И льзя ли быть им не такими,

Когда в предмет беру тебя?

Или твореньями чужими

Увеселяем мы себя;

Или... Но, ах! о том мечтая,

90 Лишь умножаю грусть мою!

Блаженство в мыслях обретая,

На деле слезы только лью.

Зачем, Амина! невозможно

В сем свете по желанью жить?

Зачем необходимо должно

Игралищем фортуны быть?

Ее мы просим, умоляем —

Злодейка не внимает нам!

Не живши, жизнь мы оставляем,

100 И знаем ли, что будет там?..

Смотря, как должно здесь терзаться

И в горе век свой провождать,

Тот может счастливым назваться,

О счастьи может кто мечтать.

О друг мой! будем терпеливо

Переносить мы жребий свой!

В подлунной всё превратно, лживо, —

И мы расстанемся с тоской!

И мы, Амина! вместе будем

110 Смотреть на бледную луну!..

Тогда вселенную забудем,

Чтоб помнить лишь любовь одну,

Теперь за грусть я награждаюсь

Любовью, милая, твоей;

Хоть часто, часто я терзаюсь —

Доволен участью моей!

Дивиться ль, смерть, твоей нам злобе?

Ты не жалела никого;

Ты вздумала — и Пнин во гробе,

И мы не зрим уже его!

Но тщетно ты его сразила:

Он будет жить в сердцах друзей!

Ничто твоя над теми сила,

Любим кто в жизни был своей.

В сем мире всё превратно, тленно

И всё к ничтожеству идет;

Лишь имя добрых незабвенно!

Оно из века в век пройдет!

Друзья! мы друга не забудем

В отмщение тиранке злой,

Мы помнить вечно, вечно будем,

Как Пнин пленял своей душой!

Как он приятной остротою

Любезен в обществе бывал

И как с сердечной простотою

Свои нам мысли открывал.

Мы будем помнить, что старался

Он просвещенье ускорить[39]

И что нимало не боялся

В твореньях правду говорить.

Мы будем помнить — и слезами

Его могилу окропим,

И истинными похвалами

В потомство память предадим...

Блажен, кто в жизни сей умеет

Привлечь к себе любовь сердец!

Блажен! — надежду он имеет

Обресть бессмертия венец!

Между 17 и 23 сентября 1805

О ты, которая, как повествуют нам,

Происхождением обязана волнам,

Снисшедшая с небес, владычица вселенной!

О ты, которую в душе, тобою пленной,

Равняет человек лишь с благостью святой!

Рожденная богов улыбкою одной!

Тебя, о красота, воспеть я покушаюсь!

Но, ах! я сам тобой почти не наслаждаюсь;

Творение твое не веселит меня!

10 Уже природы вид весна переменя,

Приятной зеленью долины одевает,

От зимних тяжких уз ручьи освобождает,

Авроре блеск дает, лист новый древесам,

Всё оживляется, — одним моим глазам,

Покрытым мрачною завесой от судьбины,

Едва приметны те волшебные картины.

Мильтон, слепой Мильтон еще их меньше зрел,

Но он счастливей был: он их писать умел.

Когда, прелестные искусством и сердцами,

20 Свой голос ангельский сливая со струнами,

За жизнь, им данную, рождали в нем восторг,

Тогда твои дары, он коих зреть не мог,

В воображении мгновенно оживлялись

И с новой прелестью в стихах его являлись.[40]

Увы! я не могу с ним в славе равен быть,

Но также не могу и образ твой забыть.

Источник радости, приятностей, богатства!

Благодеяния ты льешь на все три царства.

То скрытно от очей, во глубине земной

30 Твоей искусною, всемощною рукой

Простые камни ты в рубины превращаешь,

Цветами разными металлы украшаешь,

Вливаешь огнь в алмаз и любишь, чтоб кристалл,

Сияньем радужным пленяя нас, блистал.

Иль, в Антипаросе ты чудо представляя,[41]

Альбастровые льды по капле собирая,

Велишь им ожидать, доколе Фебов свет,

Проникнув мрачный свод, им даст и блеск и цвет;

Или, изящное являя украшенье,

40 Живописуешь нам кусток, цветок, растенье,

В лазурь и золото спуская кисть свою;

На юных деревцах мы руку зрим твою,

На мрачных рощах сих, где призраки летают

И где прохлада, тень, безмолвье обитают.

Но одаренный род и жизнью и душой

От прочих отличен, всесильная, тобой,

И более к нему любовь твоя стремится.

И насекомое красой своей гордится!

Ты в перье звездное павлина убрала,

50 Ты дуновением жизнь бабочке дала;

Неукротимый лев и тигр, для всех ужасный,

С величеством своим имеют вид согласный;

Олень приятностью, проворством одарен,

Конь смелый гордою осанкой награжден:

Он, голову подняв и меру дав стремленью,

Летит с отважностью к играм, к любви, к сраженью.

Равно украсила ты мошку и орла.

К царю природы всей щедрее ты была.

Один лишь человек, всем тварям предпочтенный,

60 Челом возвышенным от прочих отличенный,

В удел свой получил тот кроткий, милый взгляд,

Улыбка и слеза в котором говорят.

И наконец его подруга в мир явилась.

Искусство дивное ты в ней явить потщилась,

Она есть лучшее творение твое,

Ты всеми прелестьми украсила ее:

Стыдливой скромностью ее ты одарила,

Душою пламенной и нежной наградила.

Один быв, человек взирал на блеск небес, —

70 Узрел ее — сей блеск в глазах его исчез,

Она вселенной всей прекрасней показалась, —

Ее произведя, сама ты любовалась!

В другом достойное лишь удивленья зрим,

Но в ней, но в ней всегда тебя боготворим!

Солнце красное! оставь ты небеса,

Ты скорей катись за темные леса!

Ясный месяц! ты останься за горой!

Вы оденьте всё ночною темнотой!

Дайте времечко укрыться от людей

И наплакаться об участи моей!

Люди бегают от горестей чужих, —

Людям нужно ль знать причину слез моих?

Ах! где милый мой, где ангел дорогой?

Не навеки ли простился ты со мной?

Нет ни грамотки, ни вести от тебя!

Напиши хоть, что забыл уж ты меня,

Дай отраду мне скорее умереть!

Мне на белый свет постыло уж смотреть!

В нем не видят ничего мои глаза,

Покрывает их горячая слеза.

Вы, подруженьки, вы сжальтесь надо мной,

Не шутите вы над лютою тоской!

Уделите часть вы горя моего!

Придет время, вы узнаете его, —

Страсть-злодейка не минует никого!

Ах! зачем нельзя без горести любить?

Ах! зачем нельзя неверного забыть?

Давно мне было должно

Тебе любовь открыть,

Но знаю, что неможно

Тебе моею быть.

Судьба мне заградила

Путь к сердцу твоему,

Она определила

Иметь препятствий тьму.

Начто ж с тоской напрасной,

С мученьем вечно жить?

Не лучше ль пламень страстный

В груди мне потушить?

Но нет! не в нашей воле

Любить и не любить!

Всегда пленяясь боле,

Могу ль холодным быть?

Какой влюбленный властен

Переменить себя?

Пусть буду век несчастен —

Умру, любив тебя!

Когда ж любви, друг милый,

Хоть искра есть в тебе,

Утешь мой дух унылый,

Подай надежду мне!

Скажи, что рок ужасный

Могу я умолить!

Хоть притворись согласной

Моею, Хлоя, быть!

Ах! лучше утешаться

Приятною мечтой,

Чем — с истиной — стараться

Прервать век горький свой!

Не более двух лет тебя я не видал,

Федюша! а уж ты в судьи теперь попал!

Чему ж вы, дядюшка, изволите дивиться?

Да где ж, скажи, мой друг, успел ты научиться?

Когда ты с нами жил, не потаю греха,

Ведь грамотка твоя куда была плоха!

Теперь другое уж настало просвещенье:

Теперь чины дают не за одно ученье.

Загадки для меня! Не подлостью ль какой,

Племянник, заслужил ты чин такой большой?

Ты должен завсегда гнушаться и названьем...

Нет, дядюшка, не тем.

Да чем же?

Танцеваньем.

Прекрасные теперь настали времена!

Вот участь всех граждан кому поручена!

Возможно ли в судьи определять танцоров!

Предместник твой служил лет тридцать до майоров,

Для блага общества себя он не щадил,

Трудился день и ночь; в нем всякой находил

Судью достойного, защиту и подпору.

Теперь дела пойдут — о боже мой! — к танцору!

Вы судите о всем по глупой старине.

Вам странно кажется, что дали место мне.

Чему дивиться тут? Повыше-то взгляните!

Ну, что ж я там найду?

Нет, лучше не глядите:

Вы слишком искренни и любите бранить.

За правду старика не должно ль извинить?

Теперь уж опоздал знакомиться я с лестью.

Да что же взяли вы с такой безмерной честью?

Вам лет уж пятьдесят, а всё вы капитане

Но знай, мне этот чин был не за пляску дан, —

Я кровь лил за него! Пусть люди то забудут, —

Свидетелями в том мои все раны будут!

Мой друг! когда я шел с оружьем на врагов,

Желал победы я, а не больших чинов.

Притом же я служил, как должен русской воин»

О том я не просил, чего был недостоин,

В передних у вельмож полов не натирал,

Так удивительно ль, что я не генерал?

Простите, дядюшка, я должен вас оставить,

Куда ж так рано? В суд?

К начальнику — поздравить.

Теперь он в радости: вчера родился сын,

Ступай, мой друг! Авось за то получишь чин.

Амур за бабочкой гонялся,

Амур — дитя, хоть он и бог;

Однако ж, сколько ни старался,

Никак ее поймать не мог.

Я был с силком, мне жалко стало,

Притом я знал, служу кому.

Не медливши тогда нимало,

Я бабочку поймал ему.

Малютка бог мне скок на шею

И ну как друга целовать.

«Чего ты хочешь? Я умею

Заслугам цену полагать».

— «Чтобы Амина...» — «О! с охотой

Ее заставлю полюбить!

Я славлюсь этою работой,

Люблю сердцами я дарить».

Тут оба вместе мы спустились,

Не знаю как, лишь знаю то,

Что пред Аминой очутились.

Нам чудное — богам ничто!

В прохладной рощице тенистой,

Близ чуть журчащего ручья,

На травке шелковой, душистой

Сидела милая моя.

Ничем она не украшалась,

Была лишь в платьице простом,

И с сею простотой казалась

Она прелестным божеством.

Я был в священном исступленье,

Амур как вкопанный стоял,

Казалось, что за преступленье

Пред милой тронуться считал)

Но, вспомня важную заслугу,

Со вздохом на меня взглянул,

«Какое слово дал я другу!» —

Сказал — и ручку протянул

В колчан невольно за стрелою,

Безмолвен я тогда взирал

На всё с дрожащею душою!

Потом он на колени встал.

Амины к сердцу прикоснулся,

Умильно посмотрел на нас

И вдруг как птичка встрепенулся,

Вспорхнул, взвился, исчез из глаз.

С тех пор любовью наслаждаюсь

И счастием горжусь моим,

Судьбой с царями не сменяюсь,

Когда Аминою любим!

К чему осмеивать житейские пороки?

К чему нам все твердить старинные уроки?

Опомнись, Правдослов! И кто тебе дал власть

Бранить весь белый свет! Великая ль напасть,

Что люди в темноте и ощупью лишь бродят,

Когда приятность в том себе они находят?

Ты хочешь освещать! Предвидишь ли конец?

Ты, верно, думаешь, что ты осьмой мудрец

И что чрез строгие отборные уставы

10 Поправить можешь ты испорченные нравы?

Но что тебе, скажи, за нужда до людей?

Живи — ив хижинке смирнехонько своей

Ты наслаждайся всем, чем небо повелело;

На глупости — смотри; учить — твое ли дело?

Ведь сколько ни учи, свет будет всё таков,

Что в нем большая часть плутов и дураков.

К тому же, у тебя ль потребуют ответа,

Как у подьячего явилась вдруг карета,

Хотя его весь род всегда пешком ходил?

20 Господь ли сам его за вклады наградил,

Или приятели, его знав недостаток,

Условились помочь ему, — или от взяток?..

Ты знаешь, как свое именье он скопил:

У истца дом большой безденежно купил;

Ответчик подарил ему свое поместье:

Ты знаешь, но молчи — с тебя ж возьмут бесчестье,

Как плута точно тем, что есть он, назовешь,

И от несчастия сам, верно, не уйдешь.

Не должно о плутах судить здесь слишком строго:

30 Они защитников везде имеют много.

Никто, о Правдослов! не спросит у тебя:

Зачем Безмозгин чтит умнее всех себя

И как в чины попал с пустою головою?

Известно, что в чины он выведен женою,

А умным почитать себя стал от чинов.

О чем тут спрашивать? Пример сей уж не нов:

Не тысячи ль таких мы видели примеров,

Что жены делали вельмож и кавалеров.

С Адама хоть пройди до грешных сил времен —

40 Большая часть мужей счастлива лишь от жен.

Кто хочет поскорей со знатными сравниться,

Тот на красавице старается жениться;

Он знает, что хотя и будет он рогат,

Но те рога ему придутся не внаклад:

Рогами к почестям дорогу прочищают,

Манят к себе друзей, противников стращают.

Лишь только в старину иметь стыдились их,

А нынче... Но пора сказать и о других,

Которых наставлять ты хочешь так же тщетно.

50 Пускай, по совести, и очень уж приметно,

Что Золин злость свою смирением одел

И думает, что скрыть от всех ее умел,

И будто бы никто того не понимает,

Когда он на себя личину надевает,

Когда он о любви ко ближнему твердит,

А в сердце — зависти и злобы ад кипит;

Но с пользой ли твое тут будет попеченье,

Чтоб в изверга сего чрез кроткое ученье

Любовь к добру вселить? Поверь мне, Правдослов,

60 Что легче грамоте всех выучить ослов,

Павлинов, филинов по ноте петь заставить,

Чем одного змея принудить яд оставить.

Природа для того хотела зло создать,

Чтоб стали более добро мы уважать!

Твой Золин от своей привычки не отстанет,

Он будет грабить всех, доколе гром не грянет,

Доколе мститель бог, зря всё с высот небес,

Зря, сколько вдов, сирот он лить заставил слез,

Не поразит его перунною стрелою!

70 Тогда раскается — но волею святою

Расстаться принужден он с подлою душой!

И там, вокруг его стеснившися толпой,

Обиженные все против него восстанут,

Всесильного молить единогласно станут

Злодея наказать: чтоб все его дела,

Которые сносить едва земля могла,

Из памяти его вовек не истреблялись

И тени вдов, сирот ему всегда являлись!

Как может человек не помышлять о том,

80 Что рано ль, поздно ли он сей оставит дом;

Что сколько в жизнь свою о всем ни суетится,

Но только миг один — и он со всем простится,

И всё покинет здесь, чем жизнь красна была;

С собою же возьмет — одни свои дела!

Прости мне, Правдослов, я, право, позабылся:

За что тебя бранил, я в то же сам пустился.

В нравоучение. Такой ли ныне век?

Чрез то врагов одних и ты себе навлек.

Смотри, как на тебя писатели грозятся!

90 Страшись их, Правдослов, они совокупятся

И общей силою пойдут против тебя;

Они не пощадят ни перьев, ни себя.

И поделом тебе! Зачем ты их творенья,

Уже умершие со времени рожденья,

Своею критикой к стыду их воскресил?

К чему вмешался ты и кто тебя просил

Тому напоминать, и в тоне слишком строгом,

Что уморительным всегда он пишет слогом?

Что в одах, коими дарит он белый свет,

100 Один лишь слышен гром, а смыслу крошки нет?

Тому — что в авторство раненько он пустился,

А лучше б грамоте прилежней поучился?

Другой не нравится тебе лишь оттого,

Что, много написав, не скажет ничего;

Иному говоришь, чтобы разбил он лиру,

Что Пиндар на него писать хотел сатиру,

Однако отменил намеренье свое,

Боясь, чтоб он не стал переводить ее.

Когда ж ты наконец прозаиков коснулся,

110 Тогда, о Правдослов! я, право, ужаснулся.

Ты колешь уж не в бровь, а в самые глаза!

Ты пишешь, что Филон, не зная ни аза,

По полудюжине книг разом выпускает

И после с радостью в толкучем их встречает;

Что Глупов, с важностью засевши в кабинет,

Мечтает, что он Кант, Невтон, Руссо, Боннет,

О всех материях чертит неустрашимо

И изъясняется всегда неизъяснимо;

Что Музин фабрику заводит новых слов,

120 Невразумительных и для больших умов,

Что многих авторов он держит под искусом

И учит весть войну с приятностью и вкусом;

Сердечкин оттого не нравится тебе,

Что вечно слезы льет по всем и по себе,

А если с милою чувствительной улыбкой

Он хочет рассмешить, то плачут все ошибкой.

И прочих, Правдослов, ты также не жалел;

Но пользу от того какую ты имел?

От брани авторы писать не перестанут.

130 Какая нужда им, что их читать не станут?

Большая часть из них, бессмертия в залог,

Стремится лишь попасть скорее в каталог.

Итак, уймись, мой друг! Оставь людей на волю!

Пусть каждый глупости свою имеет долю, —

Какая нужда в том? Что трогает тебя?

Ты смейся и молчи, и знай лишь сам себя.

Но ты нахмурился! Что значит вид сей грозный?

«Возможно ль не бранить, — ты мнишь, — сей свет несносный,

Где только глупость зришь и с ней страстей собор;

140 Где зришь повсюду лесть, коварство, злость, раздор;

Где бедный угнетен и где богач возвышен;

Где глас невинности при золоте лишь слышен;

Где добродетели нигде местечка нет, —

Возможно ль не бранить такой несносный свет?»

Что свет сей нехорош, я сам с тобой согласен;

Да только не бранись: твой будет труд напрасен.

Немало было уж таких проповедей,

Но помогли ль они переменить людей?

Мой друг! советую тебе я не трудиться.

150 Блажен, кто с глупыми нашел секрет ужиться

И ждет, пока опять, как было в старину,

Научатся летать за разумом в луну!

Еще ли, Сильвия, ты в юности твоей

От удовольствий будешь удаляться?

Не хочешь именем супруги украшаться,

Ни видеть миленьких детей,

Резвящихся перед тобою?

Ну, посоветуйся прилежнее с собою!

Пора обычай свой тебе переменить!

К чему годится жизнь такая?

Приятностям любви пусть следует другая,

10 Когда приятности в ней можно находить;

Моя забава: с луком и стрелами

Преследовать зверей

И сильных повергать рукой моей.

Или — скажу тебе короткими словами:

Покуда звери есть в лесах

И стрелы у меня для лука —

Не будет мне известна скука.

Вот удовольствия! — в твоих летах?

Ты любишь то и всем пренебрегаешь,

20 Затем что ничего приятного не знаешь.

Так первый смертных род, от детской простоты,

Не зная услаждать вкус пищею другою,

Ел только желуди с водою, —

А ныне желуди с водой едят скоты,

А мы питаемся и хлебом и плодами.

О! если б, Сильвия, ты испытать могла,

Что ощущается сердцами,

В которые любовь свой огнь влила,

Которым платят равной страстью,

30 То, верно, бы умней была

И не почла любви напастью!

Тогда б в раскаяньи, со вздохом, со слезой

Ты, призадумавшись, сказала:

«Всё счастие — в любви одной!

Ах! сколько времени я тщетно провождала!

Я лучше бы могла его употребить!

Что делалось тогда со мною?»

Так посоветуйся прилежнее с собою!

Пора обычай свой тебе переменить!

40 Когда в раскаяньи, со вздохом и слезами

Я буду говорить такими же словами —

К источникам своим все реки потекут,

От агнцев волки побегут

И зайцы робкие погонятся за псами,

Медведь на дне морском берлог свой заведет,

Дельфин — на горы жить пойдет.

Я знаю, молодость не смотрит на советы!

И я была в такие леты,

И у меня бывал такой же цвет волос,

50 Румянец на устах, в щеках приятность роз

С невинностью соединялась...

Но чем же, глупая, тогда я занималась?

Точила стрелы я иль ряд сетей

Приготовляла на зверей,

Искала их жилищ, по их следам гонялась!

А ежели какой-нибудь пастух

Посмотрит на меня, то вдруг

С досадой и стыдом глаза я потупляла,

Сердилась, что собой пленяла,

60 Как будто б кто-нибудь поставил мне виной,

Когда любуются моею красотой!

Но всё со временем проходит.

И, ах! к чему

Любовник хитрый не приводит!

Откроюсь я тебе как другу моему:

Увидела себя я скоро побежденной,

И — знаешь ли, оружием каким?..

Слезами, вздохами, покорностью смиренной.

Я уступила им.

70 Тогда я расцвела душою,

Тогда узнала я, сколь я слепа была

С моею простотою;

Я Цинтию и лук и стрелы отдала

И не хотела жить, как прежде,

О Сильвия! могу я быть в надежде,

Что ненависть твою Аминт поуменьшит

И, рано ль, поздно ли, смягчит

Упорное твое сердечко?

Жестокая! скажи, скажи одно словечко:

80 Собой ли он не мил? Не любит ли тебя?

Иль отдает другим себя

Твоей жестокости в отмщенье?

Иль ниже твоего

Имеет он происхожденье?

Об этом ты сказать не можешь ничего.

Тебе отец Сидипп, которого родитель

Был бог ручья сего;

Аминта же отец Сильван, а у него

Отец был Пан — и бог и покровитель

90 Всех наших пастухов.

Взгляни ты в зеркало прозрачных ручейков!

Увидишь, что тебя не хуже Аммарила;

Она давно уже Аминта полюбила,

Его ласкает всё, а он бежит от ней —

К несносной грубости твоей!

Итак, представь себе — но я молю всевечных,

Чтоб это никогда с тобою не сбылось, —

Представь, что, если бы Аминту привелось,

Озлобясь от твоих отказов бесконечных,

100 Влюбиться наконец в соперницу твою,

Которая его так любит страстно:

Не будешь ли тогда винить судьбу свою?

И не покажется ль тебе ужасно,

Когда в ласкающих объятиях другой

Он будет, Сильвия, смеяться над тобой?

Пускай и чувствами и даже сам собой

Как хочет он располагает;

Мне это всё равно. Не будучи моим,

Пускай принадлежит, кому он сам желает!

110 Ему и быть моим нельзя — затем что им

Владеть я не хочу; и если бы владела,

Ему принадлежать тогда б не захотела,

Такая ненависть родилась от чего?

Родилась — от любви его.

Дерзкий смертный! как ты мог

Взяться смело так за лиру?

О всесильный, милый бог!

Я вчера узнал Таниру.

Так достоинства ея

Хочешь, верно, ты исчислить?

Признаюсь, об этом я

Не осмелюсь даже мыслить.

Иль намерен ты воспеть,

Как собой она прелестна?

Мне ль в предмете то иметь?

Слабость мне моя известна.

Так зачем же лиру брать

И на ней звучать напрасно?

Я решился ей сказать,

Сколь ее люблю я страстно.

Мне приятен выбор твой!

Будь счастлив — люби сердечно!

О! Клянусь самим тобой

Быть Танирой страстным вечно!

Любезный брат по Аполлоне,

Товарищ юности моей!

В каком предписано законе

Позабывать своих друзей?

Читал я трижды Уложенье,

Читал раз десять Учрежденье,

Устав о соли, о вине;

Но казусов сих неприятных

В указах даже сепаратных

10 Совсем не попадалось мне.

Или у жителей столицы

Таков уже обычай стал:

Чуть шаг из городской границы —

Прости, как будто не живал!

Писать в провинцию им стыдно!

Судя по этому, так видно,

Что мы для вас — пустая тварь.

Но не гордитесь перед нами:

Взгляните вы, — нас вносят с вами

20 В один же адрес-календарь.

Иль, посвятя всё время службе,

Приятель драгоценный мой

Часочка дать не хочет дружбе,

Не хочет знаться уж со мной?

Да разве он переменился?

Давно ли в нем воспламенился

Такой похвальный к службе жар?

Я не забыл, как мы живали:

Служа, нередко посещали

30 И Летний сад, и булевар.

Иль музы, божескою властью

Все способы употребя,

Гордяся к ним твоею страстью,

Уж полонили так тебя,

Что ты лишь к ним любовью таешь,

Для них лишь только работаешь?

Они и так веночек вьют.

Или красоточки земные,

Не столь спесивые, ручные,

40 Тебе покоя не дают?

Или ты начал жить по моде,

Привыкнув сущий вздор мечтать,

«Что дружбу лишь в простом народе

За благо должно почитать

И чувство самое святое;

Что в знатности она — пустое!

Там лучше ловкой лицемер;

А для Пилада и Ореста

Уж нынче не дадут и места,

50 И брать не должно их в пример!»

Поверь, мой друг, что дружба в мире

Для всех людей нужна равно:

В шугае, в армяке, в мундире —

Все чувствуют от ней одно.

Спроси ты даже и у знатных,

Что мыслят в тех часах приятных,

Когда в согласии с собой, —

Мне кажется, что на досуге

Имеют также нужду в друге,

60 В любви чистейшей и простой.

Но время кончить поученье

И все запросы отложить!

Скажу я только в заключенье,

Что если хочешь мирно жить

И впредь со мною не браниться,

То чур уж больше не лениться!

Пиши, что в голову придет;

Ведь новостей у вас немало!

Стопы иному б не достало,

70 Кто всё под перышко кладет.

А я в моей укромной хате

Приятно, хорошо живу,

Как в царской будто бы палате,

И счастья больше не зову:

Женой и сыном я любуюсь,

То с ним, то с нею поцелуюсь,

И порезвлюсь, и пошалю,

Как водится в подлунном свете;

То запираюсь в кабинете,

80 И там я — на диване сплю.

Когда ж наскучит мне беспечность,

Читаю иль стихи пишу.

Стихами не стремлюсь я в вечность,

На Пинде места не прошу,

А так лишь изредка от скуки

Беру мою свирелку в руки, —

Не для вельмож, не для князей:

Пускай другие их ласкают

И лесть, как пыль, в глаза пускают, —

90 Пишу я для моих друзей.

Мой дом я редко покидаю,

Ты, верно, пожелаешь знать,

С каким я людом обитаю,

И, верно, просишь описать?

Изволь, — да только по-пустому

Желанью следовать такому!

Не думаешь ли, что у нас

Из всей обширной столь вселенной

Живет народ какой отменный?

100 Нет! тот же всё, как и у вас.

Бывает в радости и в горе,

Бранит и хвалит белый свет,

Купается в житейском море

И любит суету сует.

Здесь сущая у нас столица,

Здесь разные увидишь лица:

Увидишь гордых гордецов,

Любителей придворных тонов,

Людей, рожденных для поклонов,

110 Ханжей, и мотов, и скупцов.

И здесь Амур берет в оковы,

Имеет Бахус алтари,

И здесь судьи есть Простаковы

И Кохтины секретари;

И здесь старушки-вестовщицы

Развозят были, небылицы

И сеют плевелы в домах,

Смотря с улыбкой на раздоры;

И словом: ящичек Пандоры

120 Уж был и в наших сторонах.

Однако ж правду молвить должно —

Зачем же совестью играть? —

И здесь, с умком и осторожно

Людей кто может выбирать, —

Найдет кружок друзей любезных,

В бедах и горестях полезных,

Прекрасных разумом, душой, —

Друзей, каких на свете мало,

Каких, сказал бы, не бывало,

130 Коль не был бы знаком с тобой.

Алмаз и Червячок лежали рядом.

Когда полдневный луч во всей красе блистал,

Алмаз, гордясь своим сиятельным нарядом,

Соседу Червячку с улыбкою сказал:

«Теперь я вижу, не напрасно

В народе говорят, что светишь ты прекрасно:

Какой преяркой свет и цвет!»

Смиренный Червячок немножко оскорбился,

Однако до ночи оставил свой ответ.

И вот природы царь уж в волны погрузился,

Блеснул мой Червячок — Алмаза будто нет.

«Теперь, соседушка любезный, —

Алмазу он сказал, — послушай мой ответ,

Быть может, для тебя и для других полезный:

По блеску никогда я не сравнюсь с тобой,

Твой блеск от солнышка, а мой — уж точно мой».

Иной гордится,

Что он почтен и знатен по уму;

Возьми-ко дядю прочь, сестрицу иль куму

Ни в строй, ни к смотру не годится.

Краса растений роза

Приятна, как цветет;

Но если от мороза

Изноет, отпадет —

Всю прелесть потеряет.

Тебе пример она

Собою представляет!

Твоя пройдет весна.

Появятся морщины —

Какой, о Лила! ждешь

Тогда себе судьбины?

В чем счастие найдешь?

Откажутся Амуры

С косынкою играть

И кудри белокуры

Не станут развивать;

Не вздумают ласкаться

Искателей полки

И будут удаляться

И сердца и руки.

И я, певец правдивый

Любезностей твоих,

Отчаянный, тоскливый,

Не видя больше их,

Оставлю дар небесный

И лиру разобью,

И некогда прелестной

Ни слова не спою...

О Лила! знай, что младость

Ничем не заменить,

Что в старости и радость

Лишь может нас томить.

Танира милая! расстался я с тобою!

В ужасной горести, с мучительной тоскою

Смотрю я на сии, мне чуждые, места;

Скитаюсь в них один, как бедный сирота.

Проходит целый день в стенаниях напрасных,

Отрады — сна ищу, но сон бежит несчастных.

Иду рассеять грусть, и грусть всегда со мной!

О друг моей души! я счастлив лишь с тобой,

С тобой спокойствие и радость обретаю!

Теперь об них, теперь совсем и не мечтаю;

И что приятного тоска произведет?

Одно печальное на мысль ко мне идет.

Вчера испуган был я страшною мечтою:

Ты мне представилась отчаянно больною...

И бледность на челе, и смерть уже в глазах!

Малютки близ тебя, недвижимы, в слезах,

Взирали на твое ужасное страданье,

Касались рук твоих, и жалость и терзанье

Одним безмолвием старались изъявить...

И ты их не могла, мой друг, благословить!

Я слышал голос твой, пронзительный, унылый...

Казалось мне, что ты уже с последней силой

«Прости» сказала мне... Я вздрогнул и вскричал,

Хотел бежать, хотел, но сил не обретал.

О друг мой! не ропщи, что стал я малодушен!

Ты знаешь, я бывал всегда судьбе послушен,

Ее жестокости с терпением сносил,

Я чувствовал в себе еще довольно сил

И впредь без ропота быть властным над собою;

Но мыслил ли когда расстаться я с тобою?

Одно отчаянье теперь владеет мной.

О вы, которые разлуки сей виной!

Вы смерти моея безвременной хотите!

Скорей с Танирою меня соедините!

Тогда мы счастие и радости найдем,

В могилу вместе мы с улыбкою сойдем!

О ты, дерзающий судьбе наперекор

До старости писать стихами сущий вздор,

Ковач нелепых слов и оборотов странных,

За деньги славимый в газетах иностранных,

Наш Бавий! за перо берусь я для тебя!

Опомнись! Пощади и ближних и себя!

Познай, что все твои посланья, притчи, оды,

Сатиры, мелочи и даже переводы,

С тех пор как рифмачи здесь стали не в чести,

10 Лишь могут на тебя бесславье навести,

Лишь могут на весах правдивыя Фемиды

Поставить наравне с отцом «Тилемахиды»!

Тот жалкий человек, кто ссорится с судьбой!

Так! истинный поэт не сходствует с тобой:

Он просто, без хлопот, собою нас пленяет;

На нем с рождения печать небес сияет,

Ему наставник — бог, природа — образец,

Он мудр и всемогущ — он сам другой творец.

Как сладостно внимать его восторгам лирным,

20 Когда он, пред царем преклоньшися всемирным,

Приносит от души чистейший фимиам,

Дивится благостям, дивится чудесам

И вновь о благостях ко смертным умоляет!

Тогда он божество в самом себе являет!..

Иль, взоры обратив на сей подлунный свет,

Поет природу нам! Он всюду зрит предмет,

Воспламеняющий его ко песнопенью, —

Всё силы придает восторгу, вдохновенью:

Вид гор, полей, лесов, небесная лазурь,

30 Треск грома, молний блеск, свист ветров, ужас бурь!

Он, мыслью возносясь, тогда эфиром дышит

И видимое здесь небесной кистью пишет.

Но мир сей мал ему! превыше он парит, —

Он в сонме ангелов себя мгновенно зрит;

Ему открыто всё, он все проникнул тайны,

Постиг деяния, для смертных чрезвычайны,

Узнал протекшее с рождения времен

И что назначено для будущих племен, —

Тогда, познаньем дел творца обогащенный,

40 Возвысив громкий глас — пророческий, священный, —

Вливает в души огнь, божественный восторг!

Иль вдруг — преносит нас в волшебный свой чертог,

Куда сопутствует ему воображенье,

Творений выспренних душа и украшенье.

Там вымысл царствует, там произвол — закон.

Здесь в действиях своих поэт не зрит препон,

Ему возможно всё. По сей обширной власти

Он вид и существо дает пороку, страсти,

И добродетели дает приличный вид,

50 Он фурий и богов и милых нимф творит

И управляет их деяньями всевластно!

Ты, Бавий, не таков! Ты мучишься напрасно,

Желая заменить трудом небесный дар.

Приходишь не в восторг, в какой-то жалкий жар

И, в нем беснуяся, уродов порождаешь,

Которых с радостью на белый свет пускаешь.

Несчастный мученик! ты сколько ни пиши,

Стихи без гения — как тело без души,

Одних нахлебников твоих они пленяют,

60 И те перед тобой украдкою зевают,

Смеются за глаза; а в лавках... твой портрет

Наслушался, какой дают тебе совет,

О Бавий! Но позволь теперь с тобой проститься

И к настоящему поэту обратиться.

Сей благодатный сын благих к нему небес,

Что мыслью за предел вещей себя вознес

И с нами в дружеском быть хочет сообщеньи,

Печется иногда о нашем просвещеньи.

То, философии храня святой закон,

70 Поет нам как Орфей и мыслит как Платон;

Ему покорены душа, и ум, и чувства!

То правила дает науки иль искусства;

И тут, приятности стараясь не лишать,

Цветами терние он любит украшать:

Он знает — лишь тебе урок сей неизвестен, —

Что с мудростью одной не может быть прелестен,

Что страшен и смешон угрюмый педагог

И что важней всего приятный, плавный слог.

Иль, свиток древности очами пробегая,

80 Отличных доблестью героев избирая,

Потомству их дела со славой предает,

И слава их — его к бессмертию ведет!

(Вергилий меньше ли теперь Энея славен?)

В сих повестях поэт всегда предмету равен:

О битвах ли гласит — тогда от громких струн

Оружий слышен звук и медных жерл перун!

Любовь ли воспоет — сердец очарованье, —

Нам слышатся тогда и вздохи и стенанье!

Вот свойства главные, вот истинный поэт,

90 Которого читать и славить будет свет!

Ты, Бавий, смолода на все статьи пустился,

Отважился, дерзнул, запел и — осрамился.[42]

О жалкий человек! Имел ли ты друзей,

Могущих объявить о странности твоей,

Могущих ласкою, угрозой иль советом

Не дать тебе прослыть за шута перед светом?

Нет, верно, не имел! Но ум тебе был дан;

Ты мог бы сделаться почтен от сограждан

Без притчей и без од! Взманил тебя лукавый!

100 Ты ими захотел знакомиться со славой —

И тотчас все шесты и полки в кладовых,

Скрыпя, погнулися под тяжестию их,

Все лавки, лавочки, прилавки и окошки,

Мешки разносчиков, на площадях рогожки

Твоей прилежности наполнились плодом,

Который стал покрыт и пылью и стыдом.

Ты скажешь, может быть: какие в том напасти,

Что так я предаюсь моей стиховной страсти

И отдавать люблю в печать мои труды?

110 Конечно, Бавий, нет великой в том беды:

Закон, правительство не терпят потрясенья,

Но посрамляется век вкуса, просвещенья!

К тому ж, какой пример поэтам молодым?

Иной нечаянно пойдет путем твоим, —

Не об изящности захочет он стараться,

Захочет книг числом с тобою поравняться,

Прибегнет наконец к издателям газет —

В минуту аксиос — и новый наш поэт,

Дивяся легонькой к бессмертию дороге,

120 С Державиным себя встречает в каталоге

И мыслит не шутя, что равен стал ему!

Он будет целый век не годен ни к чему;

И кто же, как не ты, причиною разврата?

Не ты ли нас лишил полезного собрата?

Ужель не вреден ты? Но мой напрасен труд!

Потомство даст тебе нелицемерный суд:

Потомства не купить ни завтраком, ни балом!

Услышишь приговор перед его зерцалом, —

И знаешь ли, какой ужасный приговор?..

130 Ты, Бавий, и тобой произведенный вздор,

Святой поэзии служащий к поношенью,

Вовеки преданы не будете забвенью:

Чтоб именем твоим именовать других,

Похожих на тебя товарищей твоих,

Чтобы стихи в пример галиматьи ходили

И все бы наизусть для смеха их твердили.

Вот слава чем тебя желает увенчать!

Пиши еще, пиши — и отдавай в печать.