Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

«СЛОЖНО С ВАМИ, ТОВАРИЩ КРЛЕЖА!» (История легального диссидента)

«Среди сегодняшних читателей моих записок много тех, кто многое успел забыть; есть и те, кто были еще детьми и не имеют понятия о тогдашних наших делах и не понимают всей мерзости обмана и фальсификаций, сопровождающих создание нашего теперешнего государства. Поэтому мне кажется необходимым хотя бы в „общих чертах представить картину нашей общественной жизни того времени“», — писал сам Мирослав Крлежа в своих путевых заметках, изданных в 1926 г., о совсем недавних тогда событиях начала XX века. И действительно, книга о поездке в Россию, включающая главы, посвященные родине писателя и соседним с ней странам, поистине могла считаться «энциклопедией хорватской жизни» этого периода.

Но уже спустя пять-десять лет после выхода книги многие его современники и соплеменники либо забыли, либо не знали по молодости лет о событиях, о которых идет речь в путевых заметках Крлежи, о людях, которых он упоминал и с которыми вел свой внутренний диалог. Что же говорить о российском читателе начала XXI века! Упоминания об Австро-Венгрии, составной частью которой до 1918 года была Хорватия, не часто встречаются даже в специальной научной литературе на русском языке. Не многим более известна в нашей стране история королевской Югославии. Только узкому кругу специалистов ведомы перипетии развития коммунистического движения в этой стране.

Несмотря на то, что за последние десять лет многие документы того времени стали доступны для исследователей и в Загребе, и в Белграде, и в Москве, даже подготовленному читателю мало что известно о резких межнациональных противоречиях, проявившихся сразу же после возникновения в 1918 г. столь желанного общего государства южных славян, о хитросплетениях взаимоотношений Москвы и Белграда, Коминтерна и КПЮ, Стьепана Радича и Георгия Чичерина…

Автор «Поездки в Россию» постоянно обращается к прошлому хорватского народа, оперируя малопонятными нашим современникам политическими и юридическими терминами, он яростно полемизирует со своими современниками, имена которых сегодня не много скажут даже специалисту. Но без расшифровки этой полемики, без уточнения смысла эмоциональных аллюзий Крлежи книга потеряла бы присущий ей своеобразный исторический и художественный шарм. Поэтому современному российскому читателю, который хочет прочитать текст «зряче», а не «вслепую», хочет понять все тонкости и блеск авторской иронии и оценить своеобразие его взглядов и позиций, иными словами, хочет почувствовать, как этот текст звучал для современников, мы предлагаем небольшой исторический комментарий. Без понимания того, в какой среде возник литературный, эстетический и политический феномен Мирослава Крлежи, невозможно понять его иногда парадоксальный, но всегда интересный взгляд на окружавший его мир, понять, почему он в 1925 году так настойчиво стремился в Советскую Россию, что он там увидел, о чем стал размышлять, о чем и почему написал, о чем и почему умолчал.

Почему же это произведение пришло к российскому читателю только спустя восемьдесят лет после написания? По каким причинам оно в первозданном виде после первого издания 1926 г. никогда не переиздавалось даже в социалистической — «титовской» Югославии? Почему книгу Крлежи можно воспринимать и как мемуары, и как и журналистский репортаж, почему сегодня ее можно анализировать и как чисто литературное произведение, и как уникальный исторический источник, в котором важен не только текст, но и подтекст?

Ответы на эти вопросы и составят историю самой книги «Поездка в Россию».

Сначала обратимся к каноническому жизнеописанию автора^[431], вошедшему во второй том трехтомного энциклопедического издания «Крлежиана».

Мирослав Милан Крлежа прожил долгую жизнь: он родился 7 июля 1893 г. в Загребе в семье чиновника и скончался 29 декабря 1981 г., будучи широко известным и признанным писателем, общественным деятелем и редактором «Энциклопедии Югославии».

Сам Крлежа назвал свою написанную на склоне лет автобиографическую повесть «Детство в Аграме», выбрав для родного города не его хорватское название — Загреб, — а немецкое «Аграм», подчеркнув связь интеллектуальной и политической атмосферы столицы Хорватии с тем, что происходило в Вене и других центрах Австро-Венгерской монархии.

Из четвертого класса гимназии будущий писатель был определен родителями в кадетский корпус, а затем в престижную офицерскую академию «Людовицеум» в Будапеште. Хотя юный Крлежа знал венгерский язык и читал в подлиннике поэта революции 1848–1849 гг. в Венгрии Шандора Петёфи, в анкете он назвал своим родным языком хорватский. Преподаватели отмечали хорватский патриотизм, присущий Мирославу Крлеже — одному из лучших слушателей «Людовицеума», — а также его уверенность в себе, одаренность, прилежание и начитанность. И в самом деле, владея немецким и французским и, скорее всего, самостоятельно изучив русский язык, молодой человек зачитывался сочинениями Г. Ибсена, А. Стриндберга и А. Шопенгауэра; последнего — «не понимая, но с простодушным восторгом»^[432]. Тем не менее, в книге о поездке в Россию Крлежа назовет Шопенгауэра своим «ментором». Круг чтения юноши составляют также Л. Толстой, Достоевский, Тургенев и другие кумиры тогдашней образованной молодежи: Ф. Ницше, О. Вейнингер, А. Шницлер.

К этому времени относятся и первые проявления другого увлечения Мирослава Крлежи, которое привнесло в его жизнь немало сложностей, — страсти к политике. В дни юности М. Крлежа считал себя сторонником демократического югославизма. Ярко выраженный хорватский патриотизм не мешал приверженности идее создания независимого государства на основе объединения южных славян, в первую очередь, сербов и хорватов. Крлежа, как многие интеллигенты его поколения, надеялся на осуществление проекта государственной независимости Хорватии в составе нового государства — южнославянской федерации, основанной на равноправии народов. Сам он вспоминал, что в ту пору вдохновлялся примером вождей революции 1848 года: венгров Л. Кошута, Ш. Петёфи (несмотря на нежелание венгерских революционеров предоставить равные с венграми права невенгерским национальностям, в том числе и хорватам), а также итальянца Дж. Гарибальди, их антиавстрийскими и антимонархическими идеями. Его идеалом в то время был один из самых видных хорватских политиков начала XX века Ф. Супило, чью оппозиционную газету «Риечки нови лист» он умудрялся читать даже будучи кадетом. Кроме того, молодой человек черпал вдохновение в политической и военной истории борьбы Пьемонта за объединение Италии против Австрии в середине XIX в. Вдохновляли его и сербские эпические песни о борьбе Сербии против Османской империи в Средние века. В отличие от многих современников, которые только декларировали свои политические взгляды, Крлежа с присущей ему энергией приступил к воплощению своих идей на практике.

Согласно воспоминаниям самого М. Крлежи, которые, однако, не всегда подтверждаются исследованиями современных историков, в 1912 г. он пытался перейти границу и пробраться в Сербию с намерением участвовать в борьбе против турок^[433]. Но сербские власти с недоверием отнеслись к кадету австро-венгерской армии, и он, едва не поплатившись жизнью за свои романтические иллюзии, был возвращен в империю Габсбургов.

Атмосфера закрытого военного учебного заведения угнетала Крлежу, которого все больше охватывала тяга к литературе и искусству. В 1913 году, получив отпуск в академии «по состоянию здоровья», он уехал в Париж, где пробыл дольше положенного срока, за что и был отчислен из «Людовицеума». (В своих собственных воспоминаниях он вновь утверждал, что это было связано со второй и опять-таки неудачной попыткой побега в Сербию. Вопрос о том, имела ли место эта попытка на самом деле, остается открытым.)

Двадцатилетний молодой человек поселился в Загребе и целиком отдался занятиям литературой. Он перечитывает Ф. Ницше, который надолго захватил его воображение, читает также О. Уайльда, М. Штирнера, А. П. Чехова и других современных писателей.

Первые литературные опыты Крлежи относятся к началу 1910-х годов. Начинающий писатель обратился к драматургии. Однако необычная форма его ранних философских пьес, близких к эстетике символизма, отпугивала издателей и театральных чиновников. Лишь после того, как одну из драм Крлежи одобрил видный австрийский писатель и критик Герман Бар, стремившийся понять дух славянских культур, загребские «мэтры» допустили молодого автора на страницы печати. В 1914 году в газете «Книжевне новости» была опубликована пьеса «Легенда», посвященная последним дням жизни Иисуса Христа, а затем и сочинение на современную тему — «любовная карнавальная драма» «Маскарад».

М. Крлежа начинает активно участвовать в политической и литературной жизни хорватской столицы. Он задумывает драматическую пенталогию, посвященную, как он писал в дневниках, «пяти гигантам, пяти монументальным фигурам: Христу, Микеланджело, Колумбу, Канту и Гойе». Одновременно он вступает в ожесточенную полемику с отечественными традиционалистами, упорно не желавшими включать его произведения в театральный репертуар. По-прежнему интересуясь политикой, Крлежа начинает читать литературу социалистического направления, общается с хорватскими социалистами.

Начало Первой мировой войны вызвало у М. Крлежи разочарование в деятелях II Интернационала, которые, вместо того чтобы, исходя из своих многочисленных резолюций, остановить побоище, встали на позиции защиты национальных интересов «своих» стран. Он разочаровывается и в хорватской социал-демократии, возглавлявшейся тогда В. Букшегом, В. Корачем и Ю. Деметровичем. Это подтолкнуло его к изучению русского марксизма и впоследствии вызвало интерес к личности В. И. Ленина.

В декабре 1915 г. М. Крлежа был мобилизован и направлен в 25-й полк хорватского ополчения, бывшего составной частью австро-венгерской армии. Перед предстоящей отправкой на фронт молодой писатель сжигает свои рукописи. В июле и августе 1916 г. он находится в окопах «русского фронта» в Галиции, где становится свидетелем «Брусиловского прорыва». Вскоре, однако, по состоянию здоровья он освобождается от военной службы и возвращается в Загреб.

Под воздействием пережитого и под впечатлением гибели на войне нескольких друзей, М. Крлежа приходит к мысли об абсурдности войны. Творческим проявлением этой позиции становятся его стихотворения. Он начинает работу над циклом антивоенных новелл под горько-ироническим названием «Хорватский бог Марс», который после публикации отдельной книгой в 1922 году привлек внимание и читателей, и литературной критики. Выступает он, говоря современным языком, и как военно-политический аналитик. В 1917 г. газета хорватских социал-демократов «Слобода» помещает несколько его комментариев развития событий на фронте.

В октябре 1917 г. Крлежа поступает на службу в Канцелярию по оказанию помощи жертвам войны. Он публикует в газетах и журналах статьи о положении загребской бедноты, о том, как отражаются военные действия на жизни простого народа. Вдохновленный идеями Октябрьской революции в России, Крлежа пишет драму «Христофор Колумб», которую посвящает В. И. Ленину. Герой этой «символико-экспрессионистской», по определению хорватских критиков, пьесы изображен современным Колумбом, преодолевающим инерцию истории и увлекающим людей к новым горизонтам^[434].

В обстановке явного распада Австро-Венгерской монархии (осень 1918 г.) Крлежа все глубже погружается в политику. Вместе со своими друзьями, в том числе и известным впоследствии коммунистом Дж. Цвийичем, он обращается к руководителю хорватских социал-демократов В. Корачу, который предлагает ему писать в уже знакомую писателю газету «Слобода». Крлежа все больше выражает свою приверженность революционным идеям, он склоняется к ленинской концепции социализма. Это вызывает недовольство В. Корача и приводит их к разрыву в 1918 г.

В спорах о будущем славянских народов бывшей монархии Габсбургов М. Крлежа, сохранивший приверженность своим идеям свободной независимой Хорватии, в 1918 г. выступает против так называемой «интегралистской» эйфории — то есть эйфории от объединения южных славян в одно монархическое государство и теории «единой» нации, фактически отрицавшей этническую и политическую индивидуальность не только хорватов и словенцев, но и самих сербов, не говоря уже о других народах, вошедших в Королевство СХС. 1 декабря 1918 г., в день провозглашения Королевства СХС, вместе со своим другом, писателем и журналистом А. Цесарцем он пишет письмо принцу-регенту Александру I Карагеоргиевичу, предлагая ему во имя югославянского патриотизма отречься от престола.

В 1919 г. вместе с А. Цесарцем и другими товарищами М. Крлежа создает журнал революционного направления «Пламен», который, как позднее выяснилось, частично финансировался на деньги Венгерской Советской республики. В первом номере журнала Крлежа выступает с программной публицистической статьей, в которой, как ему казалось, производит окончательный расчет с хорватской литературной традицией — устаревшим к тому времени модернизмом, а также и с политической традицией — иллиризмом XIX в., переродившимся в идеологию так называемого «интегрального югославизма».

Деятельность Крлежи в эти годы обширна и многогранна. Он становится признанным поэтом. Кроме нескольких стихотворных сборников, выходит из печати уже упоминавшаяся прозаическая книга «Хорватский бог Марс». Осенью 1922 года состоялась премьера его драмы «Голгофа», ставшая центральным событием загребского театрального сезона. Критики всех эстетических и политических направлений признали успех Крлежи-драматурга и ставших на долгие годы его верными сотрудниками режиссера Бранко Гавеллы и художника сцены Любо Бабича. (Напомним, что в книге «Поездка в Россию» Бабич является одним из персонажей очерка Крлежи о современной живописи.) На премьере «Голгофы» присутствовали К. С. Станиславский и артисты МХАТ, на следующий день открывавшие свои гастроли в Загребе. Гости из России оценили спектакль очень высоко, о чем оставили впоследствии опубликованные записи^[435].

Несмотря на свою близость к левым социал-демократам, М. Крлежа сохранял свою особую позицию по многим вопросам. Это и положило начало его столкновениям с партийными ортодоксами разных оттенков. В частности, в 1919 году он не принял участия в съезде в Белграде 20–23 апреля, на котором была создана единая Социалистическая рабочая партия Югославии (коммунисты). Свое решение он обосновывал тем, что был против создания единой партии в рамках единой Югославии. Правда, с 1920 года он принимает все более активное участие в деятельности партии, переименованной в Коммунистическую (КПЮ), в частности преподает в партийной школе. При этом он выступает и в поддержку главной оппозиционной по отношению к монархии и властям Королевства СХС партии Хорватии — Хорватской республиканской крестьянской партии Стьепана Радича.

Политическая деятельность Крлежи не прекращается и после провозглашения 30 декабря 1920 года документа, получившего в исторической литературе наименование «Обзнаны», — декрета о запрете КПЮ и связанных с нею организаций, а также после принятия в августе 1921 г. Закона о защите государства. От королевского декрета М. Крлежа непосредственно пострадал и как писатель. Его антивоенная пьеса «Галиция», принятая к постановке Хорватским национальным театром, в этот день за час до премьеры была запрещена и снята с репертуара^[436].

В апреле 1923 г. М. Крлежа побывал в Дубровнике, где познакомился с братом Ф. Супило, от которого узнал подробности жизни своего кумира. Ф. Супило превращается в глазах М. Крлежи в одну из самых трагических фигур хорватской политики.

Крлежа по-прежнему интересуется жизнью Советской республики. Он читает лекции в пользу голодающих России, принимает близко к сердцу все происходящее в Москве, особенно после известий о болезни и смерти В. И. Ленина. В 1924 году Крлежа попытался организовать в Загребе митинг его памяти, но последовал полицейский запрет. В начавшем выходить под редакцией Крлежи журнале «Книжевна република» писатель опубликовал подборку статей о вожде российских коммунистов. Одним из самых интересных материалов этой публикации стал снимок скульптуры Ленина работы получившего известность в Европе хорватского скульптора Ивана Мештровича. Скульптор подарил свою работу Мирославу Крлеже. Позднее оригинал, к сожалению, затерялся, и фото в журнале осталось единственным свидетельством этого незаурядного, экспрессивного изображения Ленина в ораторской позе.

Давно задуманная поездка в Страну Советов оказалась для М. Крлежи делом совсем не простым. Трудно сказать, что было для него труднее — выехать из Королевства СХС, где власти проводили отчетливо выраженную антисоветскую и антикоммунистическую политику, или же въехать в СССР. Не будем забывать, что между Советским Союзом и королевством Карагеоргиевичей до 1940 года не было дипломатических отношений. Ведь именно Королевство СХС стало одним из государств, где нашли приют многие беженцы из России, и центром военной части русской послереволюционной эмиграции. Отношения Коминтерна и КПЮ также не были простыми. Москву в югославских коммунистах раздражало многое — и их «неправильные оценки ситуации в стране и перспектив революции, и ожесточенная межфракционная и межличностная борьба»^[437]. Стоит ли говорить о том, что положение КПЮ и связанных с ней организаций в родном Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев было в лучшем случае полулегальным.

Поэтому Крлежа был вынужден предпринять не одну попытку пробиться через несколько границ, прежде чем наконец добрался до России. Первое из описанных в книге путешествий М. Крлежа осуществил в июне 1924 г.: тогда он хотел вместе с делегацией КПЮ поехать в Москву на V конгресс Коминтерна, проходивший 17 июня — 8 июля 1924 г. Тогда у него возникли первые осложнения с советскими властями. Поскольку он был единственным, кто имел право легально перейти границу Королевства СХС, у него находился чемодан с партийными материалами. Остальные делегаты — Ф. Филипович, Т. Кацлерович, В. Чопич, Л. Стефанович и их товарищи — переходили границу нелегально. Однако в Берлине все изменилось. По иронии судьбы советскую визу получили все, кроме Крлежи. Ему пришлось вернуться в Загреб, где он написал эссе «Кризис живописи», которое позднее включил в книгу «Поездка в Россию». Естественно, что, с одной стороны, из-за государственной цензуры, а с другой — по соображениям партийной конспирации, он скрывал от загребских знакомых политическую подоплеку поездки в Берлин и Вену, о чем с таким юмором потом напишет в главах «О путешествиях вообще» и «Венские впечатления». (В те годы Коминтерн превратил Вену в оплот свой деятельности на Балканах. Но об этом Крлежа писать, естественно, не мог.)

В середине октября 1924 г. писатель — а он стал уже весьма заметной фигурой на литературном эстетическом и политическом горизонте не только Хорватии, но и всей Югославии^[438] — организовал в Загребе митинг международной рабочей помощи. В начале декабря он приезжает в Вену, где вновь ждет оформления документов, необходимых для поездки в СССР^[439]. Дж. Цвийич 16 декабря пишет письмо делегату КПЮ в Коминтерне Ф. Филиповичу с просьбой обеспечить решение ЦК КПЮ, согласно которому М. Крлежа мог бы приехать в Москву. Однако письмо осталось без ответа. Вполне возможно, что свою роль в этом сыграли политические противоречия и личные дрязги и в руководстве КПЮ, и в ее секции в Коминтерне, и в самом аппарате Коминтерна. Бывший сотрудник Коминтерна Виктор Серж, оказавшийся впоследствии в «троцкистской» оппозиции, а затем — в эмиграции, вспоминая обстановку в этой организации начала 20-х гг., писал: «Коррупция, низкопоклонство, интриги, тайное осведомительство, официальный дух начали играть все бо́льшую роль в работе служб Коминтерна»^[440]. (В литературе, посвященной биографии Крлежи, не указывается, был ли писатель членом КПЮ, или просто «активно сочувствующим».) Глава, посвященная в воспоминаниях В. Сержа Советской России, Германии, Австрии и Балканам начала 20-х гг., во многом перекликается с описанием М. Крлежи.

Так или иначе, вновь не дождавшись документов от советской стороны, М. Крлежа возвращается в Загреб. Но там у него возникают неприятности уже с «родной» королевской полицией, которая производит обыск в его квартире и отбирает у него паспорт. Но власти подозревали литератора не в запрещенной коммунистической деятельности, а в том, что он является курьером, через которого вполне «буржуазные» и легальные, хотя и оппозиционные организации — Хорватское объединение и партия С. Радича (в 1924 г. вступившая на короткое время в Крестьянский Интернационал) — пытаются наладить связи с «заграницей», то есть с Москвой.

В феврале 1925 г. загребская полиция все же вернула паспорт, и в конце февраля или начале марта Крлежа наконец выехал в Москву. Как пишут его современные биографы, писатель осуществлял поездку за собственный счет, хотя Дж. Цвийич и просил Коминтерн оказать ему финансовую помощь. Из-за нехватки денег Крлежа первые две недели в Москве жил в самом дешевом отеле. Он обращался в Балканскую коммунистическую федерацию за материальной поддержкой, но так ничего и не получил. В конце концов Крлежа принял приглашение знакомого еще по Загребу с 1914 г. интернационалиста, ставшего впоследствии в России коммунистом, Густава Барабаша жить в его квартире^[441]. Барабаш занимал видный пост в советской организации, связанной с лесоразработками. Поэтому логично предположить, что не без его помощи Крлежа был включен в состав иностранной делегации, направленной в образцовый леспромхоз в окрестностях Вологды. Так возникла одна из самых колоритных глав его книги, посвященных непосредственно России, — «На далеком Севере».

В Москве писатель оставался до конца апреля. Несмотря на частный характер визита, он был принят наркомом просвещения А. В. Луначарским. Известный режиссер А. Я. Таиров, ознакомившись с драмой «Голгофа», посвященной этическим проблемам революционного движения, вел с хорватским драматургом переговоры о возможной постановке ее в Камерном театре. Правда, Таиров, далеко не понаслышке знакомый с советской театральной цензурой, сказал, что придется изменить финал пьесы, решенный в духе христианской морали. Крлежа предпочел отказаться от заманчивого предложения.

Вероятно, под вымышленной фамилией «Миркович» Крлежа участвовал в заседаниях Крестьянского Интернационала, хотя было бы логичнее ожидать, что его заинтересует работа секций Коминтерна. Остается только предположить, что причиной прохладного приема хорватского писателя и публициста в Коминтерне были какие-то личные неприязненные отношения, обусловленные и идейными разногласиями: в Компартии Югославии в этот момент шла острая внутренняя борьба. Сказалась, видимо, и независимость поведения М. Крлежи как на родине, так и в Советской России. Как пишут составители последней биографии Крлежи со слов самого писателя, его даже приглашали в Кремль к И. В. Сталину для беседы о ситуации в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, но писатель уклонился от этой встречи, чтобы «не ставить в неудобное положение своих товарищей».

Скорее всего, М. Крлежа рассматривался в московских политических кругах не только и не столько как представитель коммунистов, сколько как представитель «крестьянской страны», в разряд которых после визита С. Радича и его кратковременного пребывания в Крест-интерне отнесли Хорватию коминтерновские чиновники. В центре внимания советского руководства в тот момент оказалась Хорватская крестьянская партия и ее вождь С. Радич^[442]. Ведь и нарком просвещения А. В. Луначарский во время встречи расспрашивал Крлежу не только о КПЮ, но и о Радиче, о перспективах «крестьянской революции» в Хорватии и соседних с ней областях, в которую в Кремле очень хотели верить: нарком иностранных дел Г. В. Чичерин 6 декабря 1924 г. писал, что-де «последние венские сообщения говорят о крайнем обострении положения в Югославии, где положение подошло вплотную к кровавой гражданской войне»^[443]. 15 октября 1924 г. король потребовал отставки правительства Л. Давидовича, 6 ноября был образован кабинет Пашича — Прибичевича (П — П) из представителей Радикальной и Независимой демократической партий. 10 ноября король распустил скупщину и назначил парламентские выборы на 8 февраля 1925 г.

Что же касается несостоявшейся беседы со Сталиным, то, рассуждая абстрактно, можно найти аргументы как подтверждающие, так и опровергающие это воспоминание (вплоть до того, что это было позднейшей «метафорой» писателя, который сказал «нет» Сталину задолго до того, как это сделал Йосип Броз Тито в 1948 г.). До проведения архивных разысканий этот эпизод остается одной из загадок, связанных с историей «Поездки» (как, впрочем, и история возвращения из СССР, сведения о котором практически полностью отсутствуют), одной из многочисленных тайн в истории взаимоотношений югославских и советских коммунистов.

И все же, попытаемся ее слегка приоткрыть. В начале 20-х годов КПЮ не только находилась на нелегальном положении, но и подтачивалась изнутри внутренними противоречиями между ЦК, выступавшим за следование линии Коминтерна, и оппозицией. Часть делегатов III конференции КПЮ (январь 1924 г.) высказалась против использования национальных конфликтов на Балканах в целях революции. Суть разногласий, по мнению Коминтерна, состояла в следующем: «1. Оппозиция выдвигает конституционный путь решения национального вопроса, не связывая ее с перспективой революции… 2. Оппозиция признает единственной точкой зрения пролетариата разрешение национального вопроса в Югославии путем областной автономии… 3. Оппозиция выставляет для коммунистической партии задачу „продвинуть естественный процесс слияния воедино близких народов Югославии“, чем выступает против национальных стремлений хорватов, словенцев и вызывает у них недоверие к борьбе компартии против национального угнетения…». О том, сколь важное значение придавалось Королевству СХС и роли КПЮ в его будущем, свидетельствует хотя бы тот факт, что ситуация в стране и в партии в 1924–1925 гг. неоднократно обсуждалась на Политбюро ЦК РКП (б) — ВКП (б), Исполкоме Коминтерна, Балканской комиссии Коминтерна (образована в Москве в январе 1924 г.), одновременно являвшейся комиссией ЦК РКП (б), Балканской коммунистической федерации (преобразована из Балканской социалистической федерации в 1920 г. и фактически распущена в 1928 г. вместе со снятием практического лозунга «За Балканскую федерацию»^[444]).

Кроме того, летом 1924 г. в Москве побывал лидер Хорватской республиканской крестьянской партии Стьепан Радич, которого в тот момент белградские власти опасались гораздо больше, чем коммунистов. Москва пыталась использовать его для продвижения в Королевстве СХС идеи «мировой революции» под лозунгом национального самоопределения вплоть до отделения и создания Балканской федерации. Со своей стороны, Радич, превратившийся в общенационального оппозиционного лидера, вовсе не был коммунистом, а лишь весьма прагматично искал поддержки вовне. В рамках своей политики он на короткое время воспринял риторику, которую от него ждали, и тоже заговорил о возможности революции в стране. КПЮ предлагалось сотрудничать с ХРКП. Во время своей поездки Радич встречался с высокопоставленными деятелями, включая, например, М. В. Фрунзе, который занимал в тот момент пост заместителя председателя Реввоенсовета СССР. Но кратковременный «роман» с Радичем закончился для Кремля разочарованием. Учитывая ситуацию — причинявшую большое беспокойство руководству РКП (б) — ВКП (б) и Коминтерна, — фракционные разногласия в КПЮ вкупе с неудачной попыткой сотрудничества с Радичем, И. Сталин вполне мог пригласить к себе Крлежу для получения дополнительной информации о стране и партии, которым в то время отводилась роль одного из основных «плацдармов» советизации. Между прочим, сам Сталин принимал активное участие в политико-идеологических дебатах относительно ситуации в КПЮ, в Королевстве СХС и на Балканах и всерьез считал себя специалистом в этих вопросах^[445].

Общий взгляд М. Крлежи на ситуацию в мире первой половины 20-х гг. перекликается со следующими строками из статьи И. Сталина «Еще раз к национальному вопросу», опубликованной в журнале «Большевик» в конце 1925-го или начале 1926 г. (даже если Крлежа с ней не был знаком, круг кремлевско-коминтерновских идей был ему известен): «Суть национального вопроса состоит теперь в борьбе народных масс колоний и зависимых национальностей против финансовой эксплуатации, против политического порабощения и культурного обезличения этих колоний и этих национальностей со стороны империалистической буржуазии господствующей национальности»^[446].

Очевидно одно: М. Крлежа — очень умный человек и зоркий публицист — многого из своих наблюдений просто не мог опубликовать ни в Советской России, ни о Советской России. Точно так же, многого он не смог рассказать ни о Королевстве СХС, ни в Королевстве СХС. Один маленький пример: в книге вы практически не найдете упоминания имен И. Сталина, короля Александра I Карагеоргиевича и С. Радича. Правда, можно справедливо заметить, что, например, Сталин и СССР 1925 года — не Сталин и СССР 1937 года. Но не мог М. Крлежа, к тому же очень интересовавшийся политикой в принципе и сам участвовавший в ней, не заметить развертывавшейся на его глазах вполне открытой борьбы за власть между различными течениями в РКП (б) — ВКП (б)— «сталинским» и «антисталинским».

М. Крлежа поприсутствовал на V расширенном пленуме Исполкома КИ, проходившем в Москве 21 марта — 6 апреля 1925 г., посвященном «большевизации» коммунистических партий. В рамках решения этой общей задачи пленум особенное внимание уделил ситуации в КПЮ. Состоялась резкая дискуссия, значение которой было в глазах руководства РКП (б) столь велико, что на заседании «югославской комиссии» выступали И. Сталин и Г. Зиновьев. М. Крлежа вряд ли мог не знать хотя бы о некоторых подробностях споров от своих друзей, но в книге он, естественно, не обмолвился об этом ни словом. И по соображениям конспирации, и по соображениям дисциплины, и по соображениям этики.

27–29 апреля 1925 г. состоялась четырнадцатая конференция РКП (б), и писатель если к тому моменту и уже уехал из СССР, то был свидетелем ее подготовки и дискуссий. Эта борьба развернулась и в среде югославских коминтерновцев. Дж. Цвийич (псевд. Владетич, в 1924 г. — представитель КПЮ в президиуме БКФ, а в 1925 г., по окончании расширенного пленума ИККИ возглавил ЦК КПЮ), например, направил от имени ЦК КПЮ письмо с осуждением статьи Л. Троцкого «Уроки Октября» и выражением полного доверия ИККИ к проводимой им политике. Другой же югославский коммунист, В. Вуйович, оказался среди «троцкистов». (Впрочем, их дальнейшая судьба оказалась трагически одинаковой.) М. Крлежа, конечно, не мог не видеть происходящего, но не хотел или не мог вмешиваться в борьбу ни в РКП (б), ни в «собственной» партии. Не мог он ничего рассказать и, например, о том, как происходит подлинная — революционно-подрывная — работа Коминтерна. В то же время в сентябре 1926 г. в журнале «Книжевна република» он опубликовал статью «Экономические проблемы России», посвященную состоявшемуся 18–31 декабря четырнадцатому съезду ВКП (б). В ней писатель изложил не только точку зрения «большинства» (т. е. Сталина), но и Зиновьева.

Первоначальный замысел книги о Советской России претерпел серьезные изменения. Путевым очеркам, содержащим сведения и нелицеприятные размышления автора о реальной жизни в СССР, предшествуют историко-политические и искусствоведческие эссе, еще в 1925 году публиковавшиеся в загребских журналах после первых поездок, связанных с попытками получить советскую визу. Каждая из этих небольших глав книги Крлежи представляет несомненный интерес, рассказывая и о жизни европейских стран в 20-е годы, и об авторе — мыслящем интеллектуале и талантливом художнике. В частности, он оставил множество очерков о европейской живописи.

В целом, книга о поездке в Россию^[447] стала для М. Крлежи, по-видимому, поворотным пунктом в его биографии как писателя и как мыслителя. Подобно своим предшественникам, деятелям хорватского национального движения, в разные времена совершавшим обязательное паломничество в Москву, он прибыл в великую славянскую столицу, которая в начале XX века стала центром мирового, как тогда казалось, «очистительного вихря»^[448].

Именно с этой точки зрения М. Крлежа производит расчет со своими тогдашними оппонентами, с идеологическим наследием хорватского национального движения XIX — начала XX в., с традициями монархической государственности Габсбургов и Карагеоргиевичей, со всей Европой и ее прошлым. Вот они, свобода и справедливость, — рядом! Он, как матрос с корабля Христофора Колумба, ступил на столь долгожданный берег! Но реальная картина жизни в Стране Советов оказалась, как мы видим, далекой от идеала. Недаром Крлежа впоследствии снял свое посвящение Ленину, значившееся на первом, представленном в 1918 году в театр, экземпляре драмы «Христофор Колумб».

Пережив немалые разочарования, хорватский писатель отнюдь не превратился в сторонника изоляции или противопоставления «Востока» «Западу». С позиций нашего сегодняшнего знания и понимания, нам покажется несколько странной и выпадающей и стилистически, и интеллектуально из темпераментных очерков Крлежи глава «Несколько слов о Ленине». Ее можно было бы счесть обычной (к слову сказать, и весьма непоследовательной) пропагандой. Если бы не одно обстоятельство: для антимилитариста М. Крлежи главное — это идея мира в Европе. Именно с этого он начинает свой очерк о ленинизме, парадоксально придавая своему герою несколько ницшеанские черты (увлечения юности не проходят бесследно). В результате получился облеченный в ницшеанские одежды расчет с ницшеанством, с его культом войны и силы. Это протест против ужасов войны человека, который сам побывал в окопах. Это — мысли писателя, принадлежащего к «потерянному поколению», но еще на утратившего надежд на возможность мирной жизни в Европе. Ленина он ценит прежде всего как политика, сумевшего остановить войну. Это и протест против тупоумной сытой ограниченности, против мещанства, которое, как показал Крлежа в других частях своей книги, начало прорастать и при советском строе.

В примечании к очерку о Ленине автор замечает, что использовал, в частности, произведения М. Горького. Вероятно, он прочел статью «великого пролетарского писателя», опубликованную в журнале «Коммунистический Интернационал» еще в 1920 г. Влияние трактовки М. Горьким личности В. И. Ленина, воля которого представлялась ему «неумолимым тараном, удары которого мощно сотрясают монументально построенные капиталистические государства Запада и тысячелетиями слежавшиеся глыбы отвратительных, рабских деспотий Востока». Вольно или невольно, но М. Горький сводил революционные потрясения в России и в мире к воле, энергии, великой идейной силе и «святости» Ленина. Подобная трактовка не встретила понимания ни у самого Ленина, ни у его соратников. 31 июля 1920 г. Политбюро ЦК РКП (б) принимает постановление, проект которого был написан самим «вождем». В нем говорилось: «ЦК признает крайне неуместным помещение в № 12 „Ком. Инт.“ статей Горького, особенно передовой, ибо в этих статьях нет ничего коммунистического, но много антикоммунистического. Впредь подобных статей в „Ком. Инт.“ не помещать»^[449].

Наивно звучащие сегодня панегирики в адрес вождя пролетарской революции с лихвой перекрывает беспощадная правдивость глав «Ленин на московских улицах» и «Въезд в Москву». Вряд ли эти главы могли привести в восторг советских чиновников от литературы, ожидавших от хорватского публициста славословий советскому строю.

Да и в Загребе далеко не всем пришлись по вкусу рассуждения Крлежи о проблемах национальной социал-демократии, язвительные замечания в адрес еще живых политических деятелей и литераторов и, конечно, всепроникающая ирония, которая постепенно становилась определяющей чертой стиля писателя.

Именно поэтому «Поездка в Россию», после загребского издания 1926 г., никогда в первозданном виде более не издавалась. Ни при «царях, ни при генеральных секретарях». Даже в «титовской» Югославии, несмотря на то, что, по иронии истории, Иосип Броз Тито, в тридцатые годы возглавивший КПЮ, потом стал оппонентом советской системы. Усилиями «правоверных» коммунистов, хотя и титовцев, первое после двенадцатилетнего перерыва издание «Поездки в Россию» 1958 г. было существенно сокращено и перекомпоновано, впрочем, как и все последующие. Так обстояло дело на родине писателя. Для Москвы же эта книга с момента выхода в свет ее подлинника стала абсолютным табу.

А ведь в середине 20-х годов многие не только известные европейские интеллектуалы, но и обычные люди стремились попасть в Москву, чтобы самим ощутить реальность перемен, отказа от столь разочаровавшего их прошлого, закончившегося мировой войной. Некоторые из них оставили свои воспоминания. (Например, «Я поджигаю Москву» П. Морана, «Поездка в Москву» Г. Дюмеля, «Цари, попы, большевики» Э. Киша, «Москва» У. Бенжамина, а также, разумеется, «Десять дней, которые потрясли мир» Дж. Рида, «Возвращение из СССР» А. Жида, «Россия во мгле» Г. Уэллса.) Некоторые из них были переведены в СССР. Но «Поездка в Россию» Мирослава Крлежи не попала в их число.

Вот как охарактеризовала М. Крлежу Большая Советская энциклопедия в своем первом издании (соответствующий, 35-й, том вышел в 1937 г.): «Хорватский революционно-демократический писатель. Написал большое количество стихотворений, поэм, рассказов, романов и драм. Наиболее известные произведения К. — цикл реалистических рассказов об империалистической войне („Хорватский бог Марс“, 1922, и др.), драма о войне („Галиция“, 1920), которая была запрещена, и драма „Голгофа“ (1922), где изображена борьба рабочего класса в годы послевоенного кризиса. В книгоиздательстве „Минерва“ выходит собрание его сочинений в 18 тт»^[450].

Как видим, ни слова о поездке в Россию — ни о самой поездке, ни о книге под соответствующим названием. И это в то время, когда чуть ли не каждая запятая — не то что книга! — напечатанная об СССР за рубежом, превозносилась советской пропагандой. Нет и ни слова о принадлежности или близости известного хорватского писателя к КПЮ, которая уже тогда находилась «на прицеле» у Сталина. Что это — намеренное дистанцирование, настороженность по отношению к «не совсем своему», излишне самостоятельному в суждениях литератору или бережное отношение к товарищу, работающему в «ужасных условиях королевской буржуазной диктатуры»?

Вернувшись немного назад, в начало 30-х годов, заметим, что и тогда у писателя с «Советами» были непростые отношения. Как свидетельствует уже упоминавшаяся энциклопедия «Крлежиана», в 1931 г. он вновь безрезультатно ждет советскую визу. На этот раз в Чехословакии. Некоторые исследователи полагают, что он стремился принять участие в решении судьбы КПЮ в Коминтерне. Другая версия состоит в том, что Крлежа договорился с секретарем ЦК КПЮ Й. Чижинским (М. Горкичем) писать книгу, разоблачающую «военно-фашистский», как его тогда называли в коммунистической среде, режим короля Александра, установленный им путем переворота 1929 года в государстве, получившем после этого название Королевство Югославии^[451]. Так или иначе, этот сознательный отказ или бюрократическая проволочка советских властей, весьма вероятно, спасли писателю жизнь. Появись он в Москве, он мог разделить судьбу самого М. Горкича, своего друга Дж. Цвийича, Ф. Филиповича, В. Чопича, В. Вуйовича и многих других югославских коммунистов, бесследно сгинувших во время «чисток» в СССР.

Конец 30-х — начало 40-х годов был весьма нелегким периодом в жизни писателя, хотя творчески необычайно плодотворным. Вслед за романом «Возвращение Филиппа Латиновича» в 1936 году Крлежа публикует одно из лучших своих сочинений — стихотворный цикл «Баллады Петрицы Керемпуха». Выходят в свет его крупнейшие прозаические произведения — роман «На грани безумия»(1938 г.) и первые тома эпопеи «Банкет в Блитве» (1938–1939 гг.). Речь в этих произведениях, окрашенных горькой иронией, идет о судьбе интеллигентов, втянутых в политические игры XX века и пытающихся сохранить свою индивидуальность. И хотя действие первого романа происходит в Хорватии, а второго — в вымышленных государствах Блитве и Блатвии, ортодоксально мыслящие «коллеги», литераторы-коммунисты, провозгласили роман о кризисе рассудка в современной Европе «карикатурой на московские процессы», а сатиру на провинциальное политиканство признали выпадом «против СССР и его руководства».

Крлежа яростно отбивался от наскоков югославских сторонников теории «пролетарской культуры». В 1939 году он ответил им блестящим памфлетом под названием «Диалектический антибарбарус». Высмеяв все виды варварства в югославской культуре вообще, он призвал разграничить гибкую, плодотворную диалектическую мысль от потуг доморощенных «защитников» марксизма. Полемика вокруг этого сочинения Крлежи разрослась до широкой политической дискуссии в рядах левой югославской интеллигенции. В качестве достаточно беспомощного, но крайне агрессивного ответа Крлеже со стороны ортодоксов были выпущены так называемые «Литературные тетради»^[452], сборник статей нескольких авторов во главе с болгарским литературоведом Тодором Павловым, в то время подвизавшимся в Москве.

Поскольку Крлежа не собирался сдавать своих позиций, было решено, сославшись на сложное международное положение и неуместность дискуссии в партийных рядах, объявить непокорного писателя «левым троцкистом» — типичное обвинение в коммунистическом движении того времени. На V Конференции КПЮ осенью 1940 года эти положения были подтверждены в докладе Йосипа Броза Тито. Крлежа и его единомышленники были осуждены как «опасная антипартийная группировка»^[453].

Но самая тяжкая полоса в жизни Мирослава Крлежи наступила во время Второй мировой войны, после оккупации Югославии в 1941 году германскими и итальянскими войсками и провозглашения Независимого государства Хорватии под властью почитателя идей Адольфа Гитлера Анте Павелича, главаря фашиствующих националистов-усташей.

Крлежа оставался в Загребе. Далеко не все коммунистические лидеры — а среди них были литературные и политические противники Крлежи — одобрили бы его пребывание в рядах партизан (например, М. Джилас). Да и сам писатель не забыл жестокую критику, которой он подвергся на недавней партийной конференции. Дневники военных лет (1942–1943) свидетельствуют о его мучительных раздумьях, об отвращении к оккупантам и доморощенным фашистам, о поисках выхода. К 1943 году относится замысел пьесы «Аретей», одного из достойных образцов европейской «интеллектуальной драмы», близкой философии экзистенциализма.

Положение писателя осложнялось еще и тем, что его супруга Бэла, ведущая актриса Хорватского Национального театра, была по национальности сербкой, а сербы были поставлены Павеличем и его подручными вне закона. Пытаясь припугнуть Крлежу и переманить его на свою сторону, усташи дважды сажали его в тюрьму, но не решились на физическое уничтожение столь заметной фигуры национальной культуры.

И все же, благодаря помощи друзей, а порой и просто счастливому стечению обстоятельств, им удалось выжить и дожить до освобождения Югославии от фашизма^[454]. В 1945 г. в загребском журнале «Република» была напечатана прекрасная публицистическая статья Крлежи, подводившая итог борьбе народа с убийцами и грабителями, претендовавшими на роль «цивилизаторов» славянских стран.

Несмотря на абсолютную лояльность писателя властям Федеративной Народной республики Югославии, многое при социалистических порядках оказалось до боли похожим на когда-то описанную им московскую жизнь. Пришлось примириться и с тем, что многие литературные оппоненты Крлежи заняли при новом строе высшие партийные, государственные и военные посты.

Что же касается «Поездки в Россию», то некоторые ее фрагменты (в том числе «На далеком Севере» и «Маска адмирала») были включены в очень престижное официальное издание 1945 г. «Хорватские свидетельства о России», призванное продемонстрировать родство славянских народов^[455].

А затем настал роковой 1948-й — год исторического конфликта между Сталиным и Тито и разрыва связей между СССР и Югославией. М. Крлежа, как и большинство югославов, поддержал позицию Тито. И сделал он это совершенно искренне. Крлежа давно сомневался в справедливости «политических процессов» в СССР и возмущался исчезновением югославских коминтерновцев в сталинских лагерях. Иное дело, что, как выяснилось позже, несмотря на конфликт, режимы И. Сталина и Й. Броза Тито оказались однотипными. Но тогда, в 1948 году, важно было отстоять независимость своей родины. Не говоря уже о том, что в споре со своими оппонентами-сталинистами в КПЮ Тито «доказывал» свою правоту вполне сталинскими методами. В сознании многих поколений югославов понятие «Голи оток» (Голый остров) стало своеобразным синонимом понятия «Архипелаг ГУЛАГ».

В 1952 году именно Крлеже был поручен основной доклад на третьем, программном для новой политики Союза коммунистов Югославии в области культуры, съезде Союза писателей Югославии. Тогда была развенчана теория «социалистического реализма» и провозглашена свобода творчества во всех областях искусства, что стало одним из существенных пунктов программы «титовского» социализма. Знаменитый «Люблянский реферат» Крлежи (съезд писателей собирался в столице республики Словении Любляне), написанный с долго сдерживаемой страстью и присущим Крлеже публицистическим темпераментом, теперь можно отнести к первым диссидентским сочинениям, положившим начало крушению иллюзий о социалистическом искусстве. Сам писатель тогда, скорее всего, об этом не думал: он, как обычно, выступал против «вселенской глупости», сила которой, по его пессимистическому замечанию, равна силе всемирного тяготения. Но, по крайней мере публично, ни против «Голого острова», ни против преследований Милована Джиласа, начавшихся в 1954 г., М. Крлежа не выступил.

Историками югославской культуры подробно описана личная дружба, связывавшая в послевоенные годы Мирослава Крлежу и Йосипа Броза Тито. Будучи умным человеком и тонким искушенным политиком, Тито понимал, что виднейшего национального писателя выгоднее иметь своим сторонником, чем оппонентом. Но несмотря на все это, отношения между М. Крлежей и Й. Брозом Тито были непросты. Тито, учитывая связывающие их много лет личные дружеские, хотя и весьма сложные отношения многое прощал писателю (достаточно вспомнить историю с подписанием М. Крлежей «Декларации о положении хорватского языка» 1967 г.). Руководство СКЮ (как и руководство КПСС) посчитало этот документ проявлением «хорватского национализма».

Все эти обстоятельства не могли не наложить отпечаток на восприятие творчества писателя советской партийной прослойкой, которая определяла, что полагается читать и знать советским людям, а что нет.

В энциклопедическом справочнике «Балканские страны», изданном в 1946 г., то есть еще до советско-югославского конфликта, видный советский славист С. Б. Бернштейн назвал М. Крлежу «одним из крупнейших современных хорватских литераторов». Однако и он не упомянул о «Поездке в Россию».^[456] Сыграли свою роль и предрассудки, которые испытывали по отношению к М. Крлеже осевшие в Москве с 1948 г. югославские, в основном сербские, «информбюровцы» — югославские партийные функционеры и военные, которые в споре «Иосифа и Йосипа» приняли сторону Сталина и вынуждены были эмигрировать в СССР. Эти люди долгое время, несмотря на перепады в советско-югославских отношениях в 50–70-е годы, часто играли роль «экспертов», в том числе и в литературных делах. Достаточно сказать, что при весьма оживленном после преодоления в 1955–1956 годах конфликта между СССР и Югославией обмене писательскими делегациями Мирослав Крлежа смог второй раз попасть в Москву только в 1965 году, в составе правительственной делегации, куда он был включен по личному указанию Тито.

Тем не менее, многие произведения М. Крлежи были изданы на русском языке еще в пятидесятые годы и потом переиздавались. (Первый небольшой рассказ был опубликован в конце 20-х годов.^[457]) В конце семидесятых годов в Театре им. Вахтангова, а затем и в Государственном Академическом Малом театре с успехом шли два спектакля по его пьесам — «Господа Глембаи» и «Агония».

Но об издании «Поездки в Россию» в СССР и речи быть не могло. Впервые, ценой невероятных усилий, удалось издать несколько фрагментов из этой книги в журнале «Иностранная литература» в 1970 г., в номере, посвященном столетию Ленина.^[458] И вот парадокс — именно эти фрагменты в Отделе культуры ЦК КПСС были признаны лучшим материалом юбилейного «ленинского» номера. Но никому и в голову не пришло, что эту книгу можно издать в СССР целиком. Даже ценителям таланта Крлежи это сочинение казалось чрезмерно «еретическим».

Между тем, московские издатели и в первую очередь «Гослитиздат» продолжали пополнять русскую «крлежиану». Хотя и с опозданием, но все же увидела свет при жизни писателя его последняя пьеса «Аретей», отражавшая скептический взгляд на всю европейскую цивилизацию. В этом сочинении отчетливо виден след неутешительных размышлений, которые читатель этой книги уже встретил в очерках «Поездки в Россию». Разумеется, выход в свет тома «Избранного» на русском языке в 1980 году стал большой радостью для стареющего писателя, так же как и премьеры его драм (Театр им. Вахтангова приезжал в Загреб с пьесой «Господа Глембаи», и Крлежа присутствовал на гастрольном спектакле).

Три года спустя после кончины Крлежи вышел перевод его последнего романа «Знамена».

Но больше всего — по вполне понятным причинам — писатель мечтал об издании на русском языке своей книги о поездке в Россию. Ему хотелось узнать, как будут восприняты русским читателем его очерки, особенно те, что говорят непосредственно о России. И в самом деле, трудно найти среди путевых заметок о нашей стране сочинение, проникнутое таким ощущением русской культуры, таким стремлением понять нашу историю. Увлечение идеями социализма не помешало Крлеже оценить красоту русской старины, пробивавшейся через все сомнительные нововведения новых хозяев Москвы. Да и взгляд человека с теплого Адриатического моря на корабли, вмерзшие в лед на русском Севере, — картинка, согласитесь, необычная. А образы московской весны 1925 года — со стороны она наверняка казалась Крлеже более радостной и поэтичной, чем погруженным в повседневные заботы москвичам. Россия явно вдохновляла писателя — в других его сочинениях не часто удается встретить строки, написанные с таким ощущением полноты жизни, преклонения перед природой.

Что же касается нелепых опасений, что такая книга сможет «разрушить» чье-то мировоззрение, то сегодня они кажутся попросту смешными. Свободная и независимая личность широких взглядов всегда вызывает подозрения у людей догматически мыслящих, идеологически зашоренных и закомплексованных. И еще один парадокс: если советские чиновники считали книгу Крлежи о России «антисоветской», то уже после 1991 года некоторые отказывались ее издавать под предлогом, что она-де написана с «прокоммунистических» позиций. Несмотря на все препятствия, в годы перестройки переводчики и историки литературы предприняли немало усилий для того, чтобы сделать отдельные главы «Поездки в Россию» Мирослава Крлежи достоянием солидных журнальных публикаций.

Наконец, спустя ровно восемьдесят лет после поездки М. Крлежи в Россию, российский читатель сможет оценить его дневник-эссе именно в том варианте, в каком его замыслил автор.

Одним словом, оказался прав один советский литературный генерал приехавшему в СССР во второй раз писателю, номинировавшемуся, в 1964 году на Нобелевскую премию по литературе: «Сложно с вами, товарищ Крлежа!».

Сергей Романенко