Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

РАЗМЫШЛЕНИЯ ОБ АЗИИ И ЕВРОПЕ

Трудно определить, где начинается Европа, а где кончается Азия. Если Максимир, парк загребских кардиналов и епископов, — бидермайерская Европа, то Чулинец^[279] — это уже славянская прародина с деревянной архитектурой, а то, что за Чулинцем, — Китай и Индия. Соломенные кровли встречаются и в окрестностях Вены, вплоть до Линда, а близ Праги на железнодорожных насыпях еще пасутся коровы. В Берлине, например, на каждом шагу чувствуется, что современная столичная жизнь еще не настолько урбанизирована, чтобы можно было сколько-нибудь определенно говорить о победе города над Азией. Азия — это зона цыганской музыки, грязных уборных, государственных границ, где рукописи считаются контрабандой; но ведь и в Азии сегодня папиросы заворачивают в серебряную фольгу и покрывают ногти лаком, а на покрытых копотью заводах происходят классовые схватки, как и в Европе. Например, Берлин — город, где повсюду, как майские жуки, гудят автомобили, где к собакам обращаются в письменной форме с просьбой не гадить на газонах, и брошенный золотистый окурок чувствует себя на асфальте в высшей степени одиноко, потому что нигде поблизости не найдется другого окурка; но я слышал в Берлине, как возчики погоняют своих лошадей звуками «но-но» и «тпру», точь-в-точь как их товарищи на далеком севере, близ Вологды. Берлин — не только город двусмысленных отелей (где прислуживают напудренные и надушенные белокурые мальчики, как нарочно созданные для гомосексуалистов); в этом огромном городе люди живут и в комнатах со старыми нескладными полированными кроватями, полными клопов, старухи мещанки лечат флюс камфорой, и воняет луком и чесноком. На крышах берлинских дворцов застыли статуи, претендующие на абсолютное величие. На фасадах и в нишах размещены Паллады, Венеры, Юпитеры и Марсы; в одном месте виднеется резкий абрис обнаженного Ахилла в панцире, замахнувшегося копьем, а в другом ветер задирает юбку золотой Нике; однако стены пивных при этих псевдоренессансных дворцах окрашены серой масляной краской, окна занавешены простецкими красными занавесками из самого дешевого полотна, и стоит вам прислониться ухом к стеклу, как вы услышите тиканье часов и увидите азиатов, которые сидят у печи в домашних туфлях и, положив на колени доску, крошат свой табак какими-то тупыми ножами. Здесь все еще истово верят в Бога, в этом городе, предместья которого называются Буков, Добрилуг и Нова-Bec, и в них живет народ, чьи ноздри приятно щекочет дух аммиака, конюшни и хижины под соломенной стрехой в сочетании с терпким запахом дыма. Эти ароматы пробуждают в душах простых людей далекие воспоминания о той доисторической скотоводческой эпохе, которая и по сей день присутствует в Чулинце, и здесь не морочат себе голову проблемами взаимоотношений между индустриальным городом и Азией или между Западом и Востоком.

В квартале миллионеров, в Тиргартеналлее, я разговаривал со слепой нищенкой, по поведению и манере говорить ничем не отличавшейся от любой подобной слепой старушки, стоящей у дверей какой-нибудь нашей церкви. Кругом были подчеркнуто скромные двухэтажные дома с опущенными шторами ради изоляции высокопоставленных особ; там зимний сад с пальмами и цветущими магнолиями, а здесь, в снежных пасмурных сумерках, слепая умоляла о помощи во имя всевозможных святых, и она просила подаяния точно таким же голосом, каким причитают под гармонику все наши слепцы, стоящие на мосту в Чулинце.

Что происходит? Владелец этого дворца греется на солнце в Каире, он пьет вино на веранде при зеленоватом свете древнеегипетского светильника, сделанного из прозрачного кальцита. Владелец дворца преодолевает пространство, он — урбанизированный господин, и если он капиталист во втором поколении, то говорит голосом попугая примерно следующее: «Скульптура не должна быть монументальной, что прекрасно доказывают фигуры Франсуа ван Лоо. Как, вы не знаете Франсуа ван Лоо? Ну как же, ведь это мастер второй половины семнадцатого века! У меня есть его Христос с двумя апостолами, копия из слоновой кости. Я купил ее в Брюсселе на аукционе коллекции барона де Во Гонтруа за восемнадцать тысяч франков золотом. Превосходная вещица!»

Или так: «Я обожаю парчу Роже ван дер Вейдена^[280]! Я любил одну женщину, у нее была розовая кожа, как у новорожденных младенцев Греетгена. Один академик подобрал к цвету ее кожи именно парчу ван дер Вейдена. Это было нечто бесподобное!»

Так в идеальном случае говорят эти просвещенные попугаи обо всем на свете (можно подумать, что они читали путевые заметки Црнянского), а в параллельном мире, под окнами их дворцов, рыдают азиатские слепые старушки. Берлин — город, где выставлена не только коллекция картин Дюрера и египетская бронза, но и кит длиной в двадцать три метра, и это чудовище красуется на деревянном баркасе перед императорским дворцом. В сумерках зажигаются светильники за желтыми шелковыми богато расшитыми гардинами, и кельнеры в хорошо сшитых фраках подают рыбу, омаров в майонезе, ананасы, аргентинские персики a la Melbach. В этих покоях сидит надменное меньшинство, которое вкушает персики и майонез и утверждает, что именно оно представляет современный город, урбанизацию и цивилизацию.

Астматические старики с шелушащейся кожей, одетые в смокинги, подслеповатые дамы с лорнетами, жирные, румяные фальстафы и потасканные немолодые блудницы — все они символизируют столичную жизнь, культуру и победу Европы над Азией.

Символ Европы — тип, стоящий в резиновых калошах, в теплом бюргерском плаще, пропитанном каучуком, покуривая и наблюдая тысячи и тысячи бледных, малокровных нищих (азиатов, то бишь пролетариев), которые вприпрыжку перебегают улицы, покрытые снежной слякотью. Вода пробирается в их никуда не годные пролетарские ботинки, превращая их в холодные, мокрые, рваные тряпки. Стоит такой европеец под дождем на берлинской улице февральским вечером, в сутолоке экипажей и судеб, в вихре интересов и инстинктов, представленных бандитами, кретинами и просто мужчинами, вдыхает приторный аромат бензина, прислушивается к деловитой, деревянной и какой-то блеющей речи женщин. Посреди всей этой безумной гонки, под порывами снежного ветра, он предается эстетическим размышлениям. Эстетика выходит бледная, штирнеровская, — солипсизм, сводящий стихийное движение обществ, городов, цивилизаций к механике событий вообще. В общественных отношениях происходят сдвиги, как в геологических слоях или в океане. Странно воспринимаются посреди этой стихии мыслящие индивидуумы, способные остановиться на углу городской улицы и таращиться на прохожих, ощущая эту стихию, высчитывая ее эстетический потенциал и постигая ее анархический лиризм, что, в конце концов, представляет абсолютно азиатский случай забвения самого себя.

Наступила ночь. Вокруг императорского дворца и университетской библиотеки на Форуме Фредерицианум все было спокойно. В музейных помещениях топорщат ветвистые крылья египетские орлы с золотыми солнечными кругами на головах. Темный фон полотен поглощает пространства голландского ренессанса. Чрезвычайно живые краски персидских ковров, стеклянные лилии муранского стекла, золотые чаши с вином, рыбы и ломтики разрезанных лимонов на серебряных подносах, красные раки, зайчатина, бекасы, окровавленные окорока диких коз при тусклом северном свете, в помещениях с задернутыми занавесями: занавеси пурпурные, а стекла семицветные, окованные свинцом. Это — культурно-историческая, снобистская Европа. Эстетская, аристократическая. А вот и ее азиатский антитезис. Один хорват, в шестнадцатом веке обучавшийся в Антверпене и Амстердаме, жил на высшем уровне своего времени (дорогие скатерти, рыба на серебряных подносах, покои, заставленные фолиантами книг). Так вот, наш северный реформатор оказался вышвырнутым обратно, на территорию «reliquiae reliquarum»[281] ^[282], на турецкую границу, в азиатский хаос, в семнадцатом веке. Что он мог сделать, живя между городками Копривница и Крижевци^[283], не выпуская из рук меча, в постоянных отблесках пожаров и реве пушек? И по сей день дело обстоит точно так же.

Мраморные Моммзен, Гумбольдт и Гельмгольц^[284]неподвижно сидят в барочных двориках; снег обвевает их профессорские тоги, тусклый свет газовых фонарей моделирует их каменные головы мягкими тенями. В ночной тишине с массивных стволов деревьев под мокрым снегом струится вода; кругом орудия и бронзовые генералы семьдесят первого года. Каналы дают неподвижные черные отблески, по мутному зеркалу воды ползут лучи света; из центра города доносятся звонки трамваев и стоны автомобильных сигналов. Там слякоть тает от пневматических двигателей и сверкает асфальт; бегут буквы красно-зеленых и золотистых реклам, вращаются огненные эллипсы. Полураздетые дамочки в шелковых чулках разъезжают в авто, вздрагивая под порывами влажного февральского ветра.

В ночных ресторанах — лакированные китайские балюстрады, обнаженная натура, написанная темперой, изображения обезьян на ветвях цветущей черешни и голых женщин среди гроздьев мимозы, суматоха на паркете танцзалов. Упитанная нордическая дама в клетчатой шотландке танцует с псевдокитаянкой, одетой в красное сукно с белой кружевной отделкой. Взвизгивают дебелые венгерские еврейки, рычат негры; кто в фиолетовом плюше, кто в багровом и пестром; мелькают пластроны и идиотские физиономии, и все это трясется и толкается под людоедски чувственный писк флейты, удары негритянских инструментов и звуки саксофона, мяукающего под мышкой у чахоточного парня с желто-зеленым лицом.

Здесь же центр города выглядит мрачным и пустым, и через Шпрее с колокольни Альбертинума доносится мелодичный звон старинных барочных часов. Окна дворца кажутся слепыми. Все пасмурное, покрытое копотью. Лавровые венки у ног императора, Освободителя и Объединителя, снежинки с шуршанием падают на высохшие листья и муаровые трехцветные ленты. Застыли в неподвижности бронзовые львы. Где-то невдалеке плещется траурный флаг. Умер президент республики Германии, социал-демократ Эберт^[285]. А я еду далеко, за Неман, за Вислу, к стенам царского Кремля, туда, где снесены памятники императорам, а в Андреевском зале мексиканцы и китайцы дискутируют о поденной оплате и о восьмичасовом рабочем дне.

Вот оно, патетическое воплощение мечты тех времен, когда я, в свои двадцать два года, был готов умереть на баррикаде у памятника Качичу^[286] под героическим руководством революционного вождя, товарища Юрицы Деметровича.