Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

В ДРЕЗДЕНЕ (Мистер By Сан Пэ интересуется сербско-хорватским вопросом)

Дрезден — город, в котором статуи королей держат в руках книги, а королям даются такие необычные эпитеты, как, например: «мудрый и справедливый». Дрезден — город, который в моей памяти связан с дрезденскими медовыми пряниками. Их тесто пахло очищенным медом, и как только я вспоминаю эти коричневатые пряники, вокруг меня начинают жужжать, сильно и на низких нотах, как пчелы, возвращающиеся в улей с ношей пыльцы, сценки из моего раннего детства. С Дрезденом меня связывает также воспоминание об одном моем ныне покойном гимназическом товарище. Его дядя погиб в Китае во время боксерского восстания^[198], а бабушка его была родом из Дрездена. Однажды, когда после пасхальных каникул он вернулся из Дрездена, я написал за него домашнее сочинение «Мое путешествие в Дрезден», и он получил «отлично». Я тихо ликовал, когда наш учитель вслух зачитывал это сочинение всему классу. Это был мой первый крупный литературный успех! Помню, я упомянул в этом сочинении, что Дрезден — немецкая Флоренция и что Цвингер — «прекрасное недостроенное здание эпохи барокко». Теперь, стоя перед дрезденским Цвингером, я невольно вспомнил об этом сочинении, о своем покойном приятеле, о том, что «Дрезден — немецкая Флоренция» и что Цвингер — «прекрасное недостроенное здание эпохи барокко». Вспомнил я и о своем наставнике и учителе Шопенгауэре. Старик собирал маргаритки на лужайках вокруг Дрездена и приходил в отчаяние от узости горизонтов своей фарфоровой эпохи, накрытой стеклом, как бокал в бидермайерской витрине. И вот, в таком растроганном состоянии духа, в окружении хорошо знакомых предметов и событий, меня застиг врасплох господин By Сан Пэ, который подошел ко мне и спросил, где находится Цвингер.

Как порядочный европеец, лучше знакомый с Цвингером и с Дрезденом, чем господин By Сан Пэ, который, в конце концов, не ел в детстве дрезденских пряников и не является последователем философа из этого города, а также не писал домашних сочинений о Цвингере, «прекрасном барочном здании», я повел себя с ним как европеец, хозяин, и целый день ему рассказывал о Европе. О нашей европейской истории, о будущем нашей Европы, о проблемах европейской культуры. Я повествовал синтетически, интегрально. Когда же вечером этого дня китайский господин узнал, что я — не немец и, более того, не европеец, его это весьма удивило.

— Ах, вот что? Вы не немец? Откуда же вы?

— Из Югославии, господин Сан Пэ!

(В это мгновение, в том расположении духа, в котором я находился, мне показалось глупым заниматься самопровокациями и говорить г-ну Сан Пэ правду. Я забыл, что существует сербско-хорватский вопрос и что Югославии нет, но существует «Эс Ха Эс». Именно, в смысле конституции, принятой в день Святого Вида: Королевство Эс-Ха-Эс (Сербов, Хорватов и Словенцев). Потому что, в конце концов, не бывает государств, которые назывались бы иначе, чем они называются. Итак: Королевство СХС. Поскольку у меня не было намерения никого провоцировать, я все-таки продолжал вранье в духе какой-то воображаемой югославянской идеи, четко осознавая, что я омерзительно лгу и обманываю китайца. При этом я вспомнил, что мы таким образом лжем и обманываем мир и самих себя, утверждая, что существует нечто, чему вот уже более шестидесяти лет, и глубоко вздохнул. У меня не хватило характера не солгать. Таким образом, в основе югославянской идеи еще раз оказалась ложь.)

— О, иес, иес! Чекославия! Президент республики — господин Бенеш-Масарик^[199]!

— Нет, нет, господин By Сан Пэ! Вы заблуждаетесь! Югославия — это не Чекославия. Чекославия — это Чехословакия. Словакия, Словения, Славия, Славония, Югославия, Чехословакия — это все разные страны, разные народы, разные государства.

— Странно! Неужели? А ведь звучит так похоже. Панславия!

(И в самом деле, мы только что разговаривали о Пан-Европе Куденхофа-Калерги^[200]. Господин By Сан Пэ читал об этом несколько дней тому назад. Это тяготение к масштабному синтезу несло в себе нечто азиатское. Калерги — японец по материнской линии, а ведь у всех у нас, у псевдославян, более или менее узкие, монгольские глаза. Сколь бы ни была мне симпатична и близка эта точка зрения, я вспомнил о наших эсхаэсовских различиях и не мог не упомянуть о них.)

— Панславия — это романтическая мелкобуржуазная иллюзия прошлого века, господин By Сан! Югославия — это не Чекославия[201]. Чекославия — республика, а Югославия — королевство. Республика Чекославия отстоит от королевства Югославии километров на пятьсот. Это два государства. Две разные страны, так же как Бенеш и Масарик — два разных человека! Два министра, два философа. У каждого из них своя особая философия.

— Простите меня, — извинился благонамеренный китаец. — Я ни в коем случае не хотел вас задеть. Но вы, мой достопочтенный и дорогой друг, поймете, что из нашей, китайской перспективы — а дистанция между нами составляет десять-пятнадцать тысяч километров, — эти пятьсот километров не составляют сколько-нибудь заметной разницы. На таком расстоянии два персонажа могут показаться одним человеком, — добродушно прибавил господин By Сан Пэ с чуть заметным оттенком иронии, так что я с трудом удержался от усмешки. Подумав, что я обиделся, он решил заполнить паузу вопросом, заданным скорее из вежливости, с явно наигранным любопытством:

— Так вы, значит, из Югославии? Из Югославии? Да? Хе-хе!

— Хе-хе! (Мне было ясно, что он понятия не имеет, где бы могла находиться эта самая Югославия, и поэтому я хохотнул, на этот раз вслух. Смешно, да, смешно ничего не знать про Югославию. Хе-хе!)

— Хе-хе, никак не могу припомнить, где может быть расположена эта ваша Югославия. Я слабо ориентируюсь в послевоенных границах. В Европе сейчас все поставлено с ног на голову^[202]!

— В Европе сейчас как раз многое расставлено по своим местам, господин мой, — послышался из моих уст патриотический возглас в духе Версальского договора, который я решительно не одобряю со дня его подписания; однако разговор с китайцем заставил меня вступить в противоречие с самим собой. — Югославия — балканская страна. Балканы, господин By Сан Пэ!

По водянисто-голубому рыбьему взгляду By Сан Пэ можно было заключить, что он уже слышал о Балканах, но что он не в силах разобраться во всех этих европейских островах и полуостровах и сейчас блуждает в тумане. (Точно так же, как на европейца наводят туман такие имена, как Тон-кин, Хай-нан, Шан-тунг, Ля-тунг, Бал-кан.) Поэтому мы встали, подошли к географической карте, висевшей в холле отеля, и я нагляднейшим образом объяснил By Сан Пэ, что такое Балканы и где расположена Югославия.

Демонстрируя китайцу географическое положение нашей страны между Веной и Константинополем, я уже не в первый раз понял ту бесспорную истину, что в европейских школах географию преподают глупо, схематично и ограниченно. Мы считаем Европу безусловным и твердо укорененным центром мира, а все прочее для нас второстепенно, точно так же, как для венгерских детей всегда было второстепенным все, что не является Magyarország[203].

С точки зрения господина By Сан Пэ, Европа — нечто вроде виноградной грозди, привешенной к Иберии; во время этого географического экскурса я с необычайной четкостью осознал относительность нашего европейского взгляда. Вот стоит господин By Сан Пэ, за ним — тысячи и тысячи лет богатейшей истории его страны, о которой мы не имеем ни малейшего представления. У них — Китайская стена, фантастическая архитектура, необъятные плантации чая и риса, производство туши и лака, красок, шелка, старинные цивилизации с их мудрыми религиями, с газовым освещением и книгопечатанием во времена нашей дохристианской эпохи, изобретение компаса, колониальные захваты через Тихий океан, фарфор, майолика, воздухоплавание, астрономия, лирическая поэзия. Я же здесь представляю цивилизацию романов Загорки «Колдунья с Грича» и «Общество хорватских дам времен Катарины Зриньской». При этом, естественно, я происхожу из европейского центра и удивляюсь, как это господину By Сан Пэ неизвестно, что город, где я имел честь родиться, является центром мира и цивилизации.

— Так значит, Балканы? Это интересно! Осмелюсь спросить, а вы сами какой национальности^[204]?

Я почувствовал, что кровь прихлынула к моему лицу. Мне всегда неудобно, когда меня спрашивают, какой я национальности. В самом деле! Кто я, собственно, по национальности? В начальной школе, когда мы били стекла на вокзале, выкрикивали «Позор!» в адрес венгерского бана, все мы были героями, как Степко Грегориянац из романа «Сокровище ювелира»^[205], — тогда я был хорватом, сторонником Старчевича и Кватерника, твердокаменным сторонником программы хорватских максималистов. Исключительно хорватом. Хорватом во всех отношениях. Сверххорватом. Потом, во времена Риекской резолюции, мы кричали «Вон!» бану Ракодцаю и были сторонниками схоластики соглашения 1868 г. в интересах сербо-хорватов^[206], мы носили на руках мудреца нашего и отца родного Джюру Шурмина. Затем мы стали либералами, космополитами, прогрессистами, потеряли интерес к национальному вопросу и стали читать журнал «Звоно», издаваемый Милчеком Марьяновичем по прозвищу «Герцен»^[207].

Мы побывали и югославянами в узком, то бишь культурном смысле слова: каждый из нас тащил за собой на веревке гипсовую лошадь Королевича Марко, вылепленную в репрезентативных целях во славу нашего народа скульптором Мештровичем^[208]. «Отечество наше прекрасное» было для нас в те времена арией из «Лючии ди Ламмермур» Доницетти^[209], а к иллирийцам мы причисляли и фракийцев, и влахов, и каноников, и черно-желтую проавстрийскую компанию дворян во главе с фон Гаем. Мы были сербами, мы жаждали отомстить за Косово, мы были панславистами и говорили о славянстве как о едином органическом целом. Мы — славяне! От Аляски до Стеньеваца^[210]! Мы — гуситы, ратники Господа Бога. Мы — Подбипенты и Кмитицы. Мы — пан Володыевский и Достоевский. Мы — Толстой и Соловьев^[211]. Мы перестали признавать существование хорватов во времена Австро-Венгрии, мы не желали знать этих франковских черно-желтых выродков^[212], а за границей притворялись сербами. (Помню, как я однажды, будучи на французском пароходе, целое утро спорил с каким-то геодезистом, пытаясь объяснить, что я — не австриец, а хорват. Я ему толковал об итальянской Ломбардии времен Пьемонта, о жаждущих свободы Эльзасе и Лотарингии^[213], но он был не в состоянии понять, кто же я. Тогда я в ярости выкрикнул, что я — серб, и он все понял и поздравил меня с успехами нашей славной артиллерии. Итак, мы были сербами, убийцами Обреновича, мстителями за Косово, пьемонтцами^[214]! Но потом мы дождались своего Пьемонта, и вот, теперь мы уже не пьемонтцы. Мы пережили панславизм графа Бобринского, Врангеля, Распутина и Николая^[215]. От этой идеи, положа руку на сердце, тоже осталось не так уж много.

Так кто же мы теперь? Австрия развалилась, следовательно, мы больше не австрийцы. Мы не сербы, потому что зачем врать, если мы не являемся сербами. Мы не югославяне, потому что если югославянство представляют воевода Степа Степанович^[216] или монополизировавший эту идею Юрица Деметрович^[217], то ни один разумный человек не захочет быть в такой компании. Остается нам только посыпать главу пеплом и вернуться под сень своей превосходной, неоднократно оплеванной хорватской идеи, в честь которой Стьепан Радич, будучи в подпитии, вот уже тридцать лет произносит одну и ту же здравицу.)

— Какой я национальности, мистер By Сан Пэ? Я — хорватский выкрест, конвертит^[218].

(Сначала я хотел объяснить китайцу, что у меня вообще нет национальности. Что я принадлежу к языковому региону, который еще не сформировался. Потом мне пришло в голову солгать, что я — серб. Ведь в этом случае мой собеседник с вежливым поклоном скажет несколько комплиментов в адрес «нашей сербской артиллерии», и проблема разрешится вполне гармонично, как нам предписывают международные нормы, принятые в Женеве Лигой Наций.)

— Это интересно! Вы — хорватский конвертит! А что это значит? Я никогда не слыхал о такой религии.

— Хорваты, мистер By Сан Пэ, — это не религия, а национальность! Это как тело без костей. У нас даже продают в пропагандистских целях спички с надписью, что мы — народ без национальности, мясо без костей. В нашей столице в ресторанах наклеены официальные призывы к хорватам говорить по-хорватски. Я — один из тех, кто сначала добровольно отказался от своей национальности. А теперь, в эпоху национального возрождения, я вернулся в свою веру и внял голосу плаката, висящего в ресторане. Сегодня я опять говорю по-хорватски. Итак, быть хорватом — это вопрос языка.

— Невероятно интересно! А разве вы до того говорили по-кельтски, как ирландцы?

— О нет, господин By Сан Пэ! Мы говорим по-сербски. По-сербски! (Я хотел было сказать «по-югославянски», но это уже была бы дурацкая, откровенная ложь. Ведь югославян много, а югославянского языка нет^[219].)

— По-сербски? Очень, очень интересно. Но ведь вы, кажется, сказали, что вы — из Югославии?

— Да, да, я из Югославии. Но Югославия — государство многих национальностей. Это государство состоит из разных народов. А среди них есть сербы и некоторое количество хорватов.

— О сербах я уже слышал. У них славная артиллерия. И еще у них есть один скульптор, который, как Джотто, до шестнадцати лет был пастухом^[220]. Так вы, мистер, происходите из Сербии? Это талантливая страна.

— Нет! Я не из Сербии! Я из Хорватии. Вернее, я из Сербо-Хорватии. Или из Хорвато-Сербии. Собственно, из Государства СХС (я нарочно не упомянул словенцев, а то если добавить еще одно «С», то китаец окончательно запутается в лабиринтах проблем нашего государственного творчества). Я из Сербо-Кроации. Из Кроато-Сербии.

— Так вы не из Югославии?!

— Да! Я из Югославии. У нашей державы несколько названий.

— А, значит, ваш народ — неодноименный народ, а ваша держава — неодноименная держава! Странно.

— Мы такие же неодноименные, как бритты из Канады и Техаса. Они американцы и бритты, но не англичане. Один язык и две нации. Как провансальцы и эльзасцы. Как бельгийцы, как корсиканцы. Фламандцы и нидерландцы. Датчане и жители Ганновера. Шведы и норвежцы.

— Как все-таки у вас, в Европе, все запутано!

— О, мистер By Сан Пэ, этот запутанный Вавилон создан в результате длительного развития нашей культуры!

— Ну, хорошо. Вы утверждаете, что говорили на сербском языке, а потом перестали на нем говорить. А на каком языке вы говорите сегодня?

— На хорватском! Сегодня я говорю по-хорватски. Сербия — это государство и артиллерия, а Хорватия была государством, но в те времена артиллерии еще не было (это было тысячу лет тому назад)^[221].

— Так! А как вы отличаете сербский язык от хорватского?

— По акценту, господин By Сан! По ударениям. Сербы делают ударение на первом слоге, а хорваты обычно делают ударение на втором или на третьем слоге. Или наоборот! Кроме того, имеются «количественные» различия в протяженности некоторых гласных звуков, но их может различить только сербско-хорватский слух.

— Следовательно, это в некотором роде субъективные, национальные различия в акцентуации? А существуют какие-нибудь особые значки для обозначения таких ударений?

— Существуют, но только в древних книгах, и эту тайну хранят несколько священнослужителей высшего ранга.

— Значит, эта ваша акцентуация — тайна за семью печатями?

— Да-да, именно так.

— И это — единственное, что вас разделяет?

— Нет, не только это. Нас разделяет еще и Бог!

— Как это, Бог? Во всем мире Бог объединяет народы, а не разделяет.

— А вот у нас, видите ли, как раз наоборот. Сербы печатают на своих банкнотах девиз: «Бог хранит Сербию». А хорваты верят, что Бог с ними: «Бог и Хорваты»! Пока не решено, на чью сторону склонится Бог. На хорватскую или на сербскую.

— Непонятно! Так у вас два Бога и один народ или два народа и один Бог?

— Два народа и один Бог.

— Странно. Как может один и тот же Бог разделять два народа?!

— Может. У нас две церкви и один Бог. Хорваты верят, что женщина может родить ребенка, будучи девой, а сербы, исходя из своего опыта, утверждают, что это невозможно. До сих пор еще ни одной сербке не удалось родить ребенка, оставаясь девицей.

— А хорваткам это удается?! Фантастика! Да ваши хорваты — просто какая-то эзотерическая секта!

— Видите! Эти две основополагающие догмы раскололи хорватов и сербов на два лагеря. Борьба вокруг этой женской проблемы продолжается уже более тысячи пятисот лет.

— Не может быть!

— Так и есть! Кроме того, не решен вопрос о том, сербы ли освободили хорватов или хорваты сербов.

— Что значит освободили?! Значит, это вопрос политический?

— Естественно, политический! Сербы оккупировали хорватов с помощью пушек и генералов. Как вам известно, у них великолепная артиллерия.

— Значит, была война между сербами и хорватами?

— Видите ли, дело именно в том, что между сербами и хорватами никогда не было войны. Сербы освободили хорватов и сразу же их поработили без войны. Война началась сразу после заключения мира^[222].

— Но это же парадокс! Как может война начаться в мирное время? Но вы утверждали, что и хорваты тоже освободили сербов и что неизвестно, кто кого освободил?

— Да! Хорваты — миротворцы, своего рода последователи Ганди, они республиканцы. Они освобождают сербов от таких конституционных факторов, как артиллерия и сербская свобода. Освобожденные и порабощенные, они, будучи порабощенными, освобождают освободителей идеей мира, республиканскими идеями, миролюбием, и таким образом из миротворцев превращаются в завоевателей!

— По-моему, тут одни сплошные противоречия!

— Мистер By Сан Пэ! Вы не знаете современной европейской философии. Например, Гегель. Вы когда-нибудь слышали о Гегеле? Жаль. Наше европейское развитие и прогресс базируются на противоречиях. Тезис сербов гласит: я принадлежу к сербскому народу! Сыр — это сербский сыр, лук — сербский лук. Сербское героическое прошлое, сербский язык, сербская династия, сербский табак, сербская свинина, сербская литература, сербская победа, сербская вера, сербский Бог, «Српски книжевни гласник»^[223]. Хорватский антитезис заключается в следующем: я принадлежу к хорватскому народу! Первая хорватская сберегательная касса, первая хорватская прачечная, общество хорватских писателей, первый лозунг «Хорватия — хорватам», Первое хорватское объединение, Первый Союз хорватских трактирщиков, пожарных, мелких торговцев и продавцов содовой воды. Это — антитезис. Тезис и антитезис дают синтез.

— А что такое синтез?

— Синтез — это югославянский народ! Кто не верит в синтетическое югославянство, тот изменник родины, и кто такого изменника родины застрелит, тот герой, мотор, инициатор объединения; тот гениальный государственник, представляющий идею объединения, как Мадзини, как Кавур^[224]. Как Светозар Прибичевич!

Далее я рассказывал китайцу By Сан Пэ о динарском антропологическом типе, о типах паннонском, моравском и вардарском, об ответвлениях и влиянии Ренессанса и барокко, о великом европейском пути на Восток, причем все это я вещал, приподняв голову и патетически возвышая голос, слегка прикрыв глаза, стремясь уверить китайца, а в какой-то мере и себя самого, что мы — гениальная раса, талантливая раса, раса будущего, народ такой же юный и многообещающий, как гимназист седьмого класса. И все это было неправда, все это было притворство и ложь, похожая на предисловие к какому-нибудь каталогу для нашей художественной выставки за рубежом, в котором говорится о десятисложном размере народного стиха, о Джотто, о пастухах, о нашей расе, о ее призвании и о великой пророческой миссии нашего поколения.