Поле чести

«ЕСТЬ БОЙЦЫ, НО НЕТ ЕЩЕ АРМИИ…»

Диалог Александра Проханова и Александра Невзорова. Февраль, 1994 года

А. Проханов: В последнее время ты, Глебыч, совсем исчез с экрана. Это заметили все. Причем исчез настолько, что возникает ощущение какой-то «черной дыры». Она постепенно начинает зарастать паутиной, начинает рубцеваться. Но все-таки дыра, как бы от пулевого проникающего ранения, существует в эфире. Публике очень важно знать, что с «Секундами», с тобой. Расскажи обо всех этих детективах, что про-исходят сейчас с твоей программой, ибо вокруг этого версии, слухи…

Одним словом, публика потеряла тебя с того самого дня, когда ты, прорывающийся к Дому Советов, был взят здесь, в Москве, где-то на Садовом кольце, а потом отпущен властями. Потом ты еще раз мелькнул на экране во время своей предвыборной борьбы и, наконец, возник в странной, загадочной, какой-то мистической роли думского человека.

А что с программой? Расскажи…

А. Невзоров: Рассказываю. Мы были закрыты — официально, неофициально и вообще по-всякому — на следующий же день после расстрела «Белого дома». Там слилось все: и шумейкины указы, и какой-то маразм уже 4 наших, местных руководителей. И как бы на этом наша эфирная жизнь должна была прекратиться насовсем. Мне долго морочили голову, предлагая организовать какую-то авторскую программу. Программу, которая как бы не будет касаться политики или будет делать вид, что ее не касается. Велели переименовать. Октябрь был месяцем прощания, похорон надежд, похорон друзей — вообще месяцем отчаяния. И не то чтобы я на это пошел. Такова была ситуация.

В общем, я предложил «нейтральное» название для новой редакции — «Группа Север». Они-то не знали, что так назывался блок из нескольких подразделений, защищавших «Белый дом». Но по серости своей они согласились. Теперь я как бы фактически считаюсь начальником творческого объединения «Север», но это примерно как у Проханова нынешняя газета «Завтра» вместо нормальной «День». И понятно, что это вынужденный псевдоним, что он со временем исчезнет.

Что самое поразительное: у меня уцелела редакция. Она не была разгромлена, а сама не развалилась. Из нее не ушло, не исчезло ни одного человека, за исключением, пожалуй, Сергея Гуляева.

Проблемы с Сергеем есть, но они давно уже не самые волнующие. Он несколько раз очень некрасиво себя повел, причем в ситуации предельно сложной. И поскольку у нас в редакции суд чести и суд, скажем так, мой — а это почти одно и то же — определяют все, мы решили, что Сергею делать здесь больше нечего. Причем мы — это в данном случае не только я. Никогда не буду этого грязного белья выносить на публику, перетряхивать, но могу сказать, что у меня были для таких решительных действий серьезные основания. Повторяю, в тяжелую минуту и в тяжелой ситуации человек повел себя плохо. Мягко говоря.

У меня уцелел и весь комсостав редакции, и, самое удивительное, все мальчишки — операторы, осветители, администраторы, водители — остались, ни один не ушел. Они прекрасно понимают, что нынешнее положение — очень временное.

Что касается Курковой… Я не знаю, будет ли к выходу газеты актуален разговор на эту тему, потому что как глава Санкт-Петербургского телевидения она должна пасть, причем в самое преближайшее время. Дело в том, что у нее такой нормальный вроде бы ельцинский фанатизм, но только образца августа 91‑го. Сейчас такое уже не носят. Поэтому когда Куркова появляется в балах в рюшечках этого августовского фанатизма, она, конечно, выглядит смешно и отвратительно даже для тех, кто ее на эти балы приглашает. Думаю, Бэлла Алексеевна — уже не вопрос, по крайней мере надеюсь. Знаю: правительство тоже с этим согласно. Она уже их дискредитирует. Когда с ней будет решено, механически решится вопрос и с моим эфиром. Она была мощной плотиной, не пускавшей передачу. Все, что произошло, — на ее совести, и только на ее. И наше пятимесячное отсутствие, наш простой — тоже.

Я, конечно, хочу восстанавливать «Секунды» и только ради этого пошел в Думу. Вряд ли уже буду в них комментатором. Но не потому, что это, мол, «не царское дело». Начал я свою думскую деятельность с нескрываемым отвращением. Сейчас во мне это отвращение еще более усугубилось, но, тем не менее, мне здесь надо быть. Какие-то детонационные моменты в ней зависят, наверное, от 3-4 человек. Поэтому бросить сейчас ее — такое же предательство, как бросить «Секунды». Буду это совмещать. Эфир мы восстановим, и все, что сделали за это время — а это почти четыре фильма — в эфир выйдет.

А Проханов: Для меня «Секунды» и «День» — это…

А. Невзоров: … абсолютно братья-близнецы…

А. Проханов: Не только. Это эмблема трехлетнего периода, прошедшего от беды августовской 91‑го до октябрьской 93‑го. И вот эти программы, и газета — как два дротика или гарпуна, летевшие сквозь время со свистом, иногда пересекаясь, но всегда в одну сторону. Их рождение, их взлет и свистящий полет, их сожжение и исчезновение в октябре знаменовали собой завершение всего этого периода.

Оглядываясь, вижу, что это был удивительный, уникальный, очень важный период, в котором, как ты помнишь, чего только не было! И ужас, тоска от крушения СССР, и абсолютное одиночество, ощущение, что в этой рытвинке остались два-три полуоглушенных пехотинца, стреляющих из мосинской винтовки по целой армаде танков. И потом это воскрешение… Сначала медленное, потом грандиозное — с шествиями по Москве, с огромным вече, над которым ты витал со своей камерой в этих сумерках — скользких, мартовских… Там были поездки в Югославию, Карабах, Приднестровье. Победа Приднестровья — там же! Там было столько отчаянного и восхитительного одновременно! И, конечно, это была история общественного самопознания.

Сгорели наши с тобой две редакции и погибли наши с тобой товарищи, были погребения, но началась новая эпоха. Какие у тебя от нее ощущения? Какие звериные ощущения от эпохи, в которой ты сам вертелся, как зверь, как волчище?

А. Невзоров: Это все равно как спросить об ощущении от всей прожитой жизни, потому что для меня основное время жизни как раз приходится на эти три года. И все, что было до этого, — только подготовка и ним. Честно скажу: первый настоящий поступок в своей жизни я совершил в январе 91‑го. И многие согласятся с этим, потому что трудно даже представить себе, чтобы человек мог бросить на растерзание демсволочи, бросить под ноги неизвестно кому такую журналистскую славу, какой не было вообще ни у одного человека в этой стране… Я имею в виду репортаж из Вильнюса, сделанный мной совершенно сознательно.

Все остальное было для меня уже только продолжением Вильнюса. Там мне стало все в жизни окончательно понятным. И для меня эта новая эпоха началась с той осады в школе милиции, где я был вместе с вильнюсским ОМОНом, чуть позже продолжилась штурмом МВД и осадой рижского ОМОНа.

И вот это ощущение осады — главное, его можно было бы распространить на все три года. По сути дела, моя редакция жила в состоянии войны и все время висела на волоске от смерти, от тюрьмы.

Это только сейчас становится понятным, что мы вытворяли и какими мы были безумно дерзкими! Причем, думаю, именно этой дерзостью мы обезоруживали врага, только дерзостью и ничем другим. Им в голову не могло прийти, что за нами никого и ничего нет: ни партийного золота, ни анпиловских толп.

Ведь когда мы начинали, ни за «Секундами», ни за «Днем» не было ничего. Только безграничная храбрость, только дерзость — и эти, на Старой площади и в Кремле, садились и начинали себе до крови драть на затылке: что это такое на самом деле? Какие это организации действуют в России? Какая же сила держит на своем хребте эти «Секунды», этот чертов «День» и вообще всех этих, если они осмеливаются говорить с нами так?

И этой дерзостью была порождена настоящая русская оппозиция, этой дерзостью по сути дела воскрешен дух, что был до 91‑го. Этой дерзостью были воодушевлены десятки, сотни, а потом тысячи людей, выходивших на площади. Мы имитировали наличие силы в России, наличие светлой, государственной, всепобеждающей силы, которая может даже из своего полузасыпанного окопа диктовать условия, из своего полуразрушенного окопа с текущей из ушей кровью, как любит образно выражаться мой друг Проханов, требовать от бросившихся на нее в атаку десятков батальонов выстроиться для расстрела и выкопать себе ямы. Вот этим мы занимались. И это действовало!

Сейчас они, возможно, разгадали этот обман, но уже поздно, потому что — может, это мое заблуждение, но я‑то считаю, что это так, — оппозицию в России породили и давали ей каждую минуту жизни имению мы.

А. Проханов: Давай, посмотрим, что же в конце концов произошло. Часть наших друзей, опять сидит в тюрьме, другая — погребена или бесследно исчезла в крематории, развеяна в пепел. Однако все политические силы, все тенденции, все те тысячи и миллионы, которых ты своими «Секундами» растревожил, пробудил и поднял, есть. И в сегодняшнем русском политическом контексте все мы присутствуем, но в какой-то новой, до сих пор еще загадочной комбинации…

После танкового расстрела произошла смена периодов, как будто танк снес, расщепил верстовой столб, и все двинулось, устремилось с дороги в какую-то пыльную, снежную, дымную загадочную русскую степь. Причем вовсе не потому, что уничтожили парламент, построили Шумейко, и он в кровавых ризах сидит там, в Федеральном собрании, в Совете Федерации. Повторяю: просто возникла какая-то загадочная перемена в общественном сознании, заставившая все силы — как наши, так и наших противников — свиться в некий фантасмагорический, мучительный, босхиански уродливый клубок.

Вот та поляризация, та очевидная, прямо-таки кристаллическая поляризация: мы и они, «наши» и не наши, что так великолепно было тобой придумано… — все это смешалось, все срослось с какими-то жировиками, пуповинами, буграми, клыками в странный ансамбль. Например, что может быть фантастичнее, чудовищнее объявленной уже мэром Лужковым своей предвыборной кампании? Лужков становится президентом России!.. Стремление к нему вчерашних центристов типа Владиславлева… И этот огромный «накопленный» Лужковым мешок с деньгами, который будет брошен на президентскую кампанию! Будут брошены купленные «МОСТом» и Гусинским телеканалы и газеты. Что может быть чудовищнее и страшнее после, казалось бы, чудовищно страшного Ельцина, если не приход к власти Лужкова?

По все это уже началось, машина уже крутится, под все это уже есть политическая стратегия, есть огромные ресурсы. Может, действительно мы через полгода-год проснемся в России Лужкова?

Вторая фантасмагорическая тема, которая была бы просто смешной, если бы уже не вышла из политических салонов, не стала разгуливать по кулуарам Москвы. Президент Ельцин, оказывается, намерен стать регентом, возвести на престол наследника, которого перед нами в течение этих двух лет водили, — этого милого, очаровательного, смешного толстячка, на наших глазах учившегося креститься перед православными иконами…

И вот, оказывается, еще немного — и Россия опять станет долгожданной монархией с регентом Ельциным, секретарем обкома, и с молодым упитанным монархом не троне. Повторяю: это могло бы быть предметом курьезов, шуток, если бы уже не стало политической практикой. Есть проект, есть деньги, есть высшее одобрение…

Или, например, русский проект Черномырдина, квазирусский проект, когда автор его, освободившись от чикагских толстячков, вдруг обнаружил свою национальную природность, такую уральскую коренную русскость, прагматизм, связь с индустриальным строительством СССР, с прежними элитами. И вот мы имеем русский кабинет, и под него будет провозглашен русский курс. И русские писатели придут к Черномырдину и создадут новый план восстановления разрушенного демократами народного хозяйства. И мы вклеиваемся опять в этот черномырдинский русский план…

Брошены какие-то фантомы политического сознания, абсолютно ломающие привычный мировоззренческий контекст. Вот как ты это наступившее новое время чувствуешь? Что оно для тебя? Как ты сам в него вклеиваешься?

А. Невзоров: Я в него вклеиваюсь одиноко. Хотя не исключаю, что мне придется сотрудничать и как-то взаимодействовать даже с теми людьми, которые, проснувшись, выяснили, что у них выросло что-то русское. Такое ведь тоже бывает… И, черт его знает, все равно по-прежнему одиноко…

То, что никогда не будет по-нашему, в этом я не сомневаюсь. Но вариант с Лужковым не пройдет. С ним нельзя, потому что на нем кровь и грязь. Это как в голливудских фильмах ужасов, когда масса какой-то муры, из которой вдруг кроваво-грязные чудовища восстают. Это исключено.

Что же касается чернявенького, сильно грассирующего, сильно картавого, сильно не такого, как надо, абсолютно, смертельно чужого, как вшитый, не знаю, кусок синтетики в ситцевую ткань, — этого так называемого наследничка, не имеющего ни капли крови Романовых и происходящего от незаконного и мало имеющего к Романовым отношения дяденьки, то это настолько бредово, что даже у нас не сбудется.

Чердномырдин — это реальность, и по моей информации большая и глубокая. Но все их карты спутает и расшвыряет Владимир Вольфович. Дело в том, что в России никогда по разумности к власти не приходят. В России приходят к власти либо по игре случая — а сейчас случай исключен, поскольку слишком место доходное, — либо по причине фатальности фигуры…

Мы сейчас имеем только две абсолютно фатальные фигуры, в чьем отношении любой компромат бессилен. Неважно какой: фотографии с голыми девками или с мальчиками в бане. Все, что угодно, даже фотография поедания детей за завтраком, не подействует. Как не действовали любые подкопы под Ельцина, ведь масса уязвимых мест у него как политика была, а весь компромат работал на него. То же самое происходит сегодня в отношении Жириновского.

И вообще, будущий президент определяется по количеству всей этой шушеры, этой грязной орды вокруг него. Я имею в виду журналистов, потому что нет омерзительнее людей и нет омерзительнее профессии. Я благодарен Думе, позволившей мне в совершенно ином качестве взглянуть на людей моей профессии. Любая проститутка по сравнению с ними — белый лебедь, само совершенство и достоинство.

Вся эта мерзость под названием «пресса», когда уже появился Черномырдин, от него лавиной, опрокидывая вешалки, безошибочно кинулась к Жириновскому. Эти твари запах будущей власти чуют сильнее, чем все аналитические структуры контрразведки и Кремля. Это — их профессия. Это — стервятники, потому что от власти всегда отдает гнильцой.

И, конечно, такого президента, как Владимир Вольфович, пожелать России было бы великим кощунством. Но вне зависимости от того, будем мы его желать или нет, он, кажется, будет. У нас с ним дружеские отношения, сложные, но дружеские. Если он придет к власти — это не значит, что это по-моему. Это опять не по-моему! Но мы уже подняли волну, мы израсходовали, кажется, то, для чего были на свет рождены.

Как это ни странно, я себя чувствую самолетом с полными баками. И с грустью смотрю на Гайдара: по нему видно, что он — такой уже издающий неприятный, воющий звук самолет, садящийся с неработающими двигателями. У них-то действительно горючки нет, им лететь не на чем.

Думаю, что я себя как мыслил одиноко, так и буду. Моя редакция — основное мое отечество, потому что трудно ощущать все, что происходит вокруг, отечеством.

А. Проханов: В своих «Секундах» ты создавал могучие, непрерывно действующие поля, работая на огромных площадях. И на них вспыхивали то театр военных действий, то наши московские непрерывные восстания, то этот последний грозный гобелен осажденного Дома Советов. Помимо этих массированных ударов, ты стрелял и по мишеням, очень тонко, точно. У тебя была лаборатория, создающая образы, репутации или разрушающая. Ты формировал социальные маски или же их сдирал — в этом тоже была определенная технология твоих передач.

Во многом тебе, именно тебе, положительной репутацией в патриотической среде были обязаны такие люди, как генерал Макашов — помню твои сюжеты с ним, когда он шел к выборам, генерал Лебедь — помню, как ты примчался к нему в трагические для Приднестровья дни, беседовал с ним, и тот сказал крепкие, военные, мощные слова. Своей репутацией в патриотическом движении он обязан тебе, никому другому…

Жириновский, которого ты упомянул только что. Ведь вся патриотическая пресса относилась к нему крайне настороженно, и он по существу был как бы фигурой умолчания. Даже «День» только однажды или два раза дал небольшие интервью с ним и как бы избегал упоминания его имени в патриотическом контексте. Хотя я никогда Жириновского особенно и не бранил. Ты обращался к нему в самые мучительные для него периоды, ты его сделал вот таким, как бы патриотом…

Генерал Стерлигов — это был твой любимец, ты его непрерывно шлифовал, ты ему ставил голос, походку, репутацию, лицо. И многое другое…

Теперь, после того как сгорел Дом Советов, как закончился этот период, эти вот люди, эти портреты, эти репутации продолжают существовать и жить. Мне бы хотелось от тебя услышать, как теперь ты относишься к эмблемам, символам, созданным тобой. Например, генерал Макашов…

А. Невзоров: Что касается генерала Макашова — я землю целую, по которой он ходит. Из всей этой компании, пожалуй, за исключением великой политической реальности под названием Жириновский, это единственный абсолютно достойный человек. Он был полностью последователен, не занимался интеллигентщиной, рассуждениями, понимал, что перед ним его Поле Чести, как прекрасно выразился другой замечательный и восхищающий меня русский патриот — Александр Петрович Баркашов. И он выбрал свой пут без колебаний — знал, что жизнь его и судьба будут строиться по таким законам, что пенять на кого-то, если арестуют или убьют, смешно. Он воин и воинский долг выполнил перед Россией на тысячу процентов.

Жириновский? О нем я уже сказал. Я к нему испытываю слабость вполне понятного свойства — очень уважаю храбрых людей. Он действительно храбрый человек, потому что ни тебе, Александр Андреевич, ни мне никогда бы и в голову не пришло явиться на тусовку демократов, на самую злобную тусовку, где они собирались источать слюну в тесной компании, и там устраивать скандалы. Для этого храбрость нужна!

Что касается большой моей ошибки под названием Стерлигов, к сожалению, я сейчас не могу о нем что-либо сказать. Ничего, кроме чисто внешнего факта предательства, мы пока не имеем. И предъявить ему Русское патриотическое движение тоже не может ничего, кроме того, что называется по-русски «здристнул» — в октябре 93‑го. И то потому, что он был основном пропагандистом идеи, что «все хорошо — от Перми до Тавриды… от пламенной Колхиды, стальной щетиною сверкая, встают какие-то полки». Стальных полков мы не увидели. Все обещания Стерлигова оказались либо легкомысленными заявлениями, либо ложью.

Но я этой вины с себя, кетати, не снимаю. Да, так мне тогда казалось: идея побеждающей, диктующей оппозиции, не боящейся никого — это то, что было надо. И, как ни странно, возможно, я прав. По большому счету не раскаиваюсь, потому что все равно он был пугалом! И замечательно, что мы его поставили на своем огороде! Ну, пугало, ну, упало… А тот же самый огород, на котором оно стояло? Его тоже отволокло в ту же канаву порывом страшного ветра. В ту же канаву падали и перепуганные им вороны — от разрыва сердца…

Стерлигов, в его экранном, мифологическом воплощении, был нам на тот день нужен. А оказалось на одного предателя больше или меньше — это в октябре особой роли не играло. Мы все равно вышли бы на эту битву, вне зависимости от того, обещал нам Стерлигов полки или нет. Поэтому нужно просто, как говорится в замечательной оптимистической трагедии, наплевать и забыть.

Пугало поработало — пугало грохнулось. Вечная ему память…

Лебедь? О нем я своего мнения не изменил. Что хотите со мной делайте, пытайте меня огнем — непонятный он для меня человек. Но то, что он воин, великий воин, солдат этой страны — безусловно.

К сожалению, он властолюбив. Вероятно, больше, чем Ельцин, больше, чем Жириновский, чем все, кого мы знаем. Но это властолюбие заперто в бутылку с завинчивающейся пробкой, поэтому периодически все это вырывается. Он просто сметает преграды на пути своего властолюбия. Для него нет моего друга Вадика Шевцова, нет моего друга президента Приднестровья Смирнова, для него нет моего друга Гончаренко — для него есть объекты, стоящие, как ему кажется, у него на пути. Вопрос: на каком пути?..

Лебедь — это великая русская стихия. С точки зрения художника-исследователя — а мы обязаны оставаться еще и такими, помимо поднимателей политической волны, — это, конечно, одна из самых содержательных фигур…

Макашов, так сказать, менее рельефен: там не так глубоко залегают тени и нет таких крупных каверн времени, нет кракелюров. А Лебедь — это же сплошные каверны и кракелюры, но выглядящие сегодня в Приднестровье так же дико, как рояль в холодильнике…

А. Проханов: Просто столкнулись как бы две наши креатуры. Мы «создавали» Приднестровье как государство, это любимое наше детище. И одновременно создавали на его фоне Лебедя. Лебедь важен ведь не тем, что он так «блестяще» себя повел у «Белого дома» в 1991 году, встав рядом с Грачевым на защиту этого прелестного здания.

А. Невзоров: Он делает вид, что никуда не вставал. Он же хитрый, разный с собеседниками, несмотря на такую солдафонскую внешность. Он смертельно хитрый, может, умнее и хитрее даже Бурбулиса…

А. Проханов: … И Лебедь вовсе нам как бы не важен, не дорог и тем, что в разговорах с Гуцким здесь, в октябре 93‑го, послал всех защитников «Белого дома» в этот костер и сказал: мол, сами заварили, сами и расхлебывайте, пропадите вы все пропадом… А он нам важен и дорог тем, что в трагический для Приднестровья час…

А. Невзоров: …оказался тем, кем надо…

А. Проханов: …Сменил этого мерзавца Петкачева, возглавил 14‑ю армию. Они проделали там несколько прекрасных операций, выбили румын со всех плацдармов, и, по существу, Лебедь спас Приднестровье. Для нас драма — в столкновении одного любимого детища с другим: Приднестровья в целом с Лебедем…

А. Невзоров: Да, так, согласен…

А. Проханов: Теперь следующий вопрос. Вот ты оказался в Думе. В общем-то это нелепо для тебя, абсолютно нелепо…

А. Невзоров: Вот именно… Сижу в кабинете, в Москве, в мэрии, мать их… которую наши брали, штурмовали…

А. Проханов: …Они посадили эту Думу сюда как бы в наказание, понимаешь? В этом есть еще и какая-то пытка. В роскошный «Белый дом» вселить этого Черномырдина, который только что его сжег… Это какая-то страшная ритуалистика. А сюда, в этот отвратительный стакан, в эту пепсикольную бутыль, загнать крамольную, потенциально крамольную Думу…

А. Невзоров: Чем это она крамольная? Да никакая она не крамольная…

А. Проханов: …Приходят сюда депутаты, я тебя вижу среди них, рассаживаются аккуратно. Все это напоминает какую-то огромную баню или тюрьму. Вы сидите даже не в пиджаках, а в каких-то покрывалах, туниках, простынях. Потеете, смотрите друг на друга. Почему-то зрелище какое-то нелепое, если не говорить — чудовищное. Расскажи, как ты крутишься во всем этом? Что для тебя Дума? Что чувствуешь ты в этом новом для себя качестве?

А. Невзоров: Я бы не сказал, что это напоминает мне баню, потому что в бане никогда такого количества грязи я не видел. Баня — это все-таки помещение с предусмотренными стоками, куда стекает грязь. Здесь их нет. Никуда она не стекает, просто нормально копится…

Дума робкая, Дума застенчивая, Дума — красна девица. Дума — какая-то, как это ни странно, политическая девственница, что в ней, наверное, самое непонятное. Несмотря на вроде бы такое количество бойцов, такое количество «пробитых» людей, прокомпостированных и теми, и другими компостерами — и нашими, и не нашими…

В том, что она до сих пор ничего не приняла, ничего удивительного нет, потому что демократические силы в ней велики — не надо их преуменьшать. Наши силы столь же велики. И по индивидуальным поединкам, скажем так, мы всегда выходим победителями. Бойцы-то у нас какие золотые! Говорухин чего стоит! Власов чего стоит! Зюганов чего стоит, я чего стою, Севастьянов чего стоит — орел на орле!

У них — такое усредненное болотце гайдаровского уровня. Сам Гайдар оказался никаким оратором, в нем отсутствуют какой бы то ни было магнетизм, даже элементарное человеческое обаяние. Просто какой-то карлик. Карлик из сказки, знающий какое-то заклинание. И те, перед кем он произносит это тайное заклинание, вдруг видят в нем нечто сиятельное, принцевское. Наверное, перед тем, как войти в кабинет Ельцина, он куда-нибудь, под полу пиджака или под воротник, быстро нашептывал это заклинание, и бедному нашему Борису Николаевичу представлялся гениальным экономистом. На самом деле, по-моему, у него просто познания в экономике не глубже моих, а у меня их практически нет.

У них бойцов нет. К тому же в основном они «опущенные», я имею в виду их временное ощущение. Это страшнее, чем быть «опущенным» в зоне. И они так и сидят, как эти «опущенные».

И тем не менее Дума ничего долгожданного не творят, не производит. Потому что она — девственница. Она не умеет вести никаких политических баталий. Это не согласованная армия, антипрезидентская, ведущая законодательные бои. Повторяю: там есть несколько сорвиголов, несколько отчаянных рубак-бойцов, увешанных орденами и медалями, но только знающих, как драться персонально, и совершенно не знающих, как надо загибать фланги или как надо выкатывать куда-нибудь артиллерию. Единственные, кто владеет тактикой по большому счету, — это Исаков и, наверное, Зюганов.

Про Думу сейчас говорить очень сложно. Что в ней действительно происходит, так это медленное угасание оппозиции, размывание границ между оппозицией и правительством. У всех появляются какие-то интересы, интересики, включая вашего покорного слугу. Интересы и интересики, что побуждают подавать руку людям, которым мы в октябре не то что руки, а даже приклада автомата, если бы они тонули, не протянули бы. Я тут как-то даже вхожу в состав комитета по безопасности и курирую контрразведку и внешнюю разведку, как бы даже что-то делаю.

Хотя в основном я занят диким количеством закулисных интриг, на всех уровнях. И мне это нравится, потому что это абсолютно новое для меня качество. Опять-таки с одной целью — полностью восстановить жизнедеятельность редакции и «Секунд». Другой задачи у меня нет. Для себя лично я ничего не ищу, и в общем-то мне ничего и не надо.

А. Проханов: Последнее. Грядущее смутно. Контуры его абсолютно размыты. И мне мое сердце, а также рассудок подсказывают, что главная катастрофа еще впереди. Главная русская катастрофа, связанная как с выключением из жизни огромных пространств, регионов, с остановкой, великолепных заводов, распадом властей, со смутой, — впереди. Сегодняшнее — это лишь преамбула. Все, что мы называли «кризис в разгаре», «на грани катастрофы», «перед бездной», — это все так и есть.

Но грядущее сулит России, возможно, еще большее количество бед, причем огромных, апокалипсических. И мною движет не понимание будущего, не знание о будущем, а два стойких чувства. С одной стороны, любовь — любовь к Године, земле: это любовь к пространствам, рекам, эху, запахам, природе и ко всему тому, что наполняет меня, как человека, рожденного и обреченного умереть здесь, такая мучительная и сладостная, почти религиозная любовь. А с другой — такая же мистическая ненависть — бесконечная, беспощадная, слепая, неосознанная, делающая меня бесстрашным в любой, безнадежной схватке и даже в застенке.

Ты человек мистический. Помню нашу первую встречу, когда я приехал к тебе в Питер, был у тебя в редакции — вы собирались куда-то на свои утренние охоты, с камерами. Там была какая-то буза, ходили люди в галифе, грохотали солдаты, не знаю, по-моему, маркитантки какие-то на барабанах сидели, пьяниц только не было…

А. Невзоров: Не было. Пьяниц у меня не могло быть.

А. Проханов: …И тогда ты сказал мне несколько удивительных слов о чудодейственном слове, о ключике золотом, о некоей таинственной, не знаю, музыкальной фразе, которая должна разбудить весь огромный русский оркестр…

Что тебе твое мистическое чувство подсказывает сегодня? Как ты глядишь в грядущее Родины, через головы, конечно, думских своих партнеров и через всю такую понятную сиюминутную политическую интригу?

А. Невзоров: Смотрю с интересом и совершенно спокойно. С интересом смотрю на всю эту мерзость, персонифицированную для меня в Гайдаре, в Чубайсах и многих других. Потому что они в, общем-то, на протяжении этих лет создавали тот перекрестный огонь, в котором я калился и воспитался в бойца так, что мне теперь никакой бой не страшен. И это, наверное, чувство хорошего солдата — не думать о боях впереди. Пусть думают новобранцы. Пусть думает о том, что ждет Россию, новобранец, я к любой драке готов. И поэтому, так сказать, нормальный, «длинный ус кусая…» Как там?

А. Проханов: «…Кусая длинный ус… Кто кивер чистил весь избитый…»

А. Невзоров: Да, «кивер весь избитый…». Совершенно точно. Вот такое у меня состояние.