Поле чести

СТРАННЫМ И ФАНТАСТИЧЕСКИМ ПУТЕМ…

Москва. Тверская улица. Музей восковых фигур.

Бог знает, какой дурацкой гордостью должно распирать человека, увидевшего в Музее восковых фигур среди мерзавцев высочайшего ранга, чьи имена твердит человечество уже несколько веков, — свою фигуру.

Александр Глебович Невзоров — в новехоньком камуфляже, небритый и дегенеративно-важный, с микрофоном и автоматом Калашникова в пыльных восковых руках — сидит в московском музее на Тверской, образуя некую группу с Гришей Распутиным и Екатериной Второй, и символизирует, вероятно, Смутное время, смуту… Смуту — как она мерещится интеллигентам-устроителям музейного зала восковых мерзавцев.

В этой восковой толпе — почти все, привнесшие неспокойствие в жизнь таких вот интеллигентов — неспокойствие злое и дикое, чарующее…

Здесь — отпетые, исступленные и непокорные, в копейку не ставившие жизнь свою и чужую, гениальные сценаристы и постановщики исторических драм на подлинном, живом материале тысяч и миллионов судеб.

Таких-то людей интеллигенция и боится больше всего, ибо только в эпоху смут проясняется все ее ничтожество. Во дни, когда судьбу человека определяет его способность сохранить свою честь, они уязвимее всех, уязвимее синяков-бомжей и нормальных работяг… Интеллигенция боится всякой смуты как огня — ибо раздевает ее всякая смута до самого срама.

Русская и советская, а затем и российская интеллигенция традиционно бесчестны — и поэтому больше всего на свете боялись смут и более всего ненавидели тех, кто накликивает разломы и сотрясения в народе.

Помнится, я по достоинству оценил злобу, с которой была вылеплена моя фигура — эту чуть заметную карикатурность, злобненькую, но аккуратную, так чтобы потом (в случае чего) все можно было списать на некую творческую неудачу. Оценил — и порадовался, ибо быть помещенным в компанию Владимира Ленина и Малюты Скуратова — все же есть смесь оскорбления с комплиментом.

Бог знает, по заслугам или нет, но посадили меня среди самых именитых смутьянов.

Есть в этом и некая мистика — хотя, видит Бог, мне не по душе компания похотливой порфироносицы и дегенерата. Я предпочел бы иметь соседями Сталина, Малюту и моего старинного друга Илью Сергеевича, что пылится в каких-то десяти метрах, совсем неподалеку, такой же, как и я, — обыдиоченный безвестным «интеллигентом»-лепщиком.

Как же забавен, наверно, тот день, когда на двери музея вывешивается картонка про «санитарный день» и бабуси, служительницы этой исторической мертвецкой, раздевают-прихорашивают обитателей залов, пылесосят бутафорский волос бород и голов, тащат в срочную химчистку серую «тгоечку» Ильича, алую шелковую косоворотку Гришки Распутина и мантию Невского князя.

Голенькие, страшненькие и невидимые никому сидят и лежат великие смутьяны…

Бог знает, что вытворяют со мной: драют ли Калашникова, причесывают ли на косой проборчик и водят ли за желтыми пыльными ушами хоботком пылесоса, но что-то явно вытворяют…

Встретившись с восковым Невзоровым, видит Бог, гордости я никакой не ощутил. Было забавно, и, возможно, впервые я задумался о том странном и фантастическом пути, коим вела меня судьба по смутному нашему веку.

…В бытность мою исполнителем конных трюков я в очередной раз загремел в больницу, был госпитализирован с тяжелейшим осколочным переломом большой берцовой кости.

Снимали какую-то историческую дурь, и во время конного боя жеребец под моим противником, ошалев от шпор, сабельного звона и блеска, крутанулся на месте, снеся со спины своего всадника, и, как говорят конники, «отыграл задом» — то бишь со всей своей дикой силищей жеребца-трехлетки засадил коваными копытами по моему коню и мне.

Вероятно, одно из копыт точнехонько шло мне в кадык. В результате попало в живот и в ногу. В живот пришлось вскользь — спасла кольчуга, толстый кафтан и пенопластовая страховка, надетая на мне, так как в этом эпизоде конного боя я должен был падать с коня на забор, ломая его своим телом (забор, разумеется, подпиленный, где нужно).

С ногой вышло куда как хуже — кованое копыто разнесло кость, и сразу, переполнив сапог изнутри, по голенищу потекла кровь. Переломчик оказался крайне неприятный. Впрочем, на ту минуту всего этого я не знал. Жаловаться или падать в обморок считалось неприличным, а постановщик трюков, мельком взглянув на сапог, заявил, что все дело выеденного яйца не стоит и надо продолжать съемку.

Сейчас это звучит дико, но в то время в каскадерских группах царили именно такие нравы: нормой считалось гореть без страховки, то есть не иметь никакой защиты вроде асбестовой рубахи или тулена под игровой пылающей одеждой, обычными были «мясные» подсечки, практиковавшиеся азиатскими трюковыми группами, когда лошадь после «боя» съедали всей группой…

В тот же момент я действительно не подозревал, что у меня с ногой: самое жуткое было скрыто сапогом и часа два я еще крутился по площадке верхом…

Попав в клинику, я не остепенился, и через несколько дней весь коридор, куда выходили двери пяти или шести палат, ласково именуемых при раздаче компота «конечностями», воевал в рыцарских турнирах. Суть их заключалась в следующем. Противники (все в свежем гипсе, с ломаными руками-ногами) садились в свои каталочки — больничный двухколесный коридорный транспорт — костыль выставляли перед собой, крепко уперев верхней рукояткой в плечо, и, раскрутив свободной рукой колесо коляски, придав ей бешеную по больничным меркам скорость, сшибались, силясь выбить противника из сидения…

Кому-то сломали палец — строгая администрация ринулась искать зачинщика этих безобразий. Меня без всякого труда вычислили…