Поле чести

«Я ВСЕГДА БЫЛ ПОЛИТИКОМ С КАМЕРОЙ В РУКАХ…»

— Кем вы считаете себя теперь — после того, как стали депутатом Госдумы — прежде всего тележурналистом или политиком?

— Парадоксально, но я никогда не был журналистом. А все, что делал на протяжении ряда лет, нельзя назвать журналистикой. Мне часто приходилось разочаровываться в так называемых «журналистах». Поэтому не отношу себя к их числу, не состою ни в одном журналистском союзе.

Я всегда был политиком с камерой в руках. Правда, раньше много внимания уделял криминальным делам. Но ведь криминальные дела — это «соус» к политическому «блюду». Для того чтобы сделать политическое «блюдо», нужен «соус», чтобы было «вкусно» — увлекательно.

Сейчас, в условиях хаоса, развала державы, криминальная хроника сама по себе вообще не представляет ценности. Это общее место. Это стало так же привычно, как отчеты о сдаче турбин и промышленных объектов в годы «застоя».

— Если не секрет: ваша мечта как человека, работающего в тележурналистике?

— Не вопрос — полная неожиданность! И ответ получите такой же. Мечта моя, чтобы все-таки в прессе, в которой я работаю, было хотя бы на 100 человек больше не изменивших Родине в эту страшную минуту. Я понимаю, что это высокие слова, но я под ними подписываюсь полностью, так как деятельность многих журналистов сейчас я рассматриваю не просто как легкомыслие, не просто как продажность или глупость, а именно как измену Родине.

— Когда-то вы были вместе с демократами. Сейчас с теми, кто против демократии. Вы знаете, с кем будете завтра?

— Знаю. Потому что у меня все отношения в жизни складывались не по политическим принципам, а по признакам взаимной симпатии. Я знал всегда, что я буду, например, с Говорухиным, несмотря на то, что он в 1991 году подписал обращение творческой интеллигенции по поводу вильнюсских событий, заявившей, что я феноменальный ублюдок и негодяй. Он вернулся, проделав мучительный путь. Точно так же все люди с совестью, даже те, кто называл меня подонком в январе 1991 года, вернутся и я буду с ними. Я просто не поверил в то, во что поверили все вы. И, как выяснилось, сильно ошибались. Ну, вам милее революционеры, а я их ненавижу — хоть 17‑го года, хоть 91‑го.

— Александр Глебович, как Вы думаете, как Вы умрете?

— Я, в общем, и сам был бы не прочь это знать. Я только знаю одно: как бы я ни умирал, я умру достойно. Вне зависимости от того, что будет причиной смерти: тяжелая болезнь, пуля, веревка, вода, высота…

— Вы не боитесь смерти?

— Ну, как сказать. Я не буду разбегаться и изо всех сил биться головой в сейф, чтобы скончаться здесь только по причине собственной большой храбрости. Но Вы знаете, я настолько несентиментальный человек, настолько не делающий из этой странной жизни чего-то важного для себя и вообще не гипнотизирующийся этим словом… Люди, с которыми я был в Приднестровье — батальон «Днестр», — совершенно проклинали меня, потому что там много было ситуаций… Проще, наверное, будет охарактеризовать ситуацией, которая была здесь, в Санкт-Петербурге. Мы еще ездили всей бригадой на съемки… Как-то подъезжаем — горит автомобиль. И от автомобиля бежит какой-то несчастный мужичонка, который кричит: «Мать Вашу…! Там канистра с бензином, сейчас все взлетит!» Я туда рванул и закричал: «Ребята, сюда! А то взорвется без нас!» Поэтому все зависит от момента, на который можно променять жизнь. И Вы, я думаю, тоже не будете долго рассуждать, прежде чем встать перед автоматом, направленным в тех же самых детей в Бендерах. Здесь уже просто, извините, рассуждать неприлично.

Лучше всего, конечно, погибнуть в бою — в бою за Родину, в бою со всей этой сволочью, которая Родину мою сейчас оккупировала. Но есть некоторые опасения, что удастся и бескровно их выгнать. Так что я боюсь, что эта моя мечта не сбудется.