Преданное прошлое

ГЛАВА 20

Кэтрин

Август 1625 года

Кэт отложила перо и вздохнула. Говоря по правде, она не питала надежд, что ее бывший хозяин хотя бы получит письмо, которое она только что закончила писать, не говоря уж о том, что озаботится исполнением ее настойчивых просьб. Три тысячи четыреста девяносто пять фунтов, из которых, как ей было хорошо известно, восемьсот приходились на ее долю в качестве выкупа, — это ведь целое состояние. В Кенджи ей платили всего восемь фунтов в год, из которых вычитали за стол и жилье; Мэтти едва зарабатывала четыре. Корнуолл — бедное графство; там всегда и всем не хватает денег. Средства для уплаты налогов и сборов приходится собирать буквально по крохам. Плата врачу — настоящая роскошь; много детишек болело и умирало, потому что родителям было не под силу найти лишний шиллинг. Стоимость достойных похорон заставляла многие семьи просить о помощи весь приход, чтобы оплатить заупокойную службу. Кэт сама была свидетельницей того, как в качестве савана использовали мешковину; а однажды покойника, отпетого каким-то монахом из нищенствующего ордена за миску каши, местные рыбаки ночью вывезли в море и опустили за борт, отправив в рундук Дэйви Джонса.

— Закончила? — Огромная женщина с грубым лицом и грубыми руками, под чью опеку была отдана Кэт, стояла перед ней, уперев руки в мощные бедра, и нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.

Кэт неохотно кивнула:

— Закончила.

— Дай.

Кэт отдала ей лист бумаги, матрона забрала и уставилась на него подозрительно, переворачивая то одной стороной, то другой своими мозолистыми пальцами. Кэт было ясно, что прочитать она не может ни слова из написанного, но та все же издала некое удовлетворенное бурчание и свернула бумагу в свиток.

— Я отнесу Джинну.

Кэт насупилась:

— Аль-Андалуси?

В ответ женщина шикнула на нее и ушла в темный угол. Кэт упала на подушки и подставила лицо солнцу, лучи которого пробивались сквозь густые заросли жасмина, заполняя застывший воздух сладковатым кондитерским ароматом. Она сидела у стола во дворике, вымощенном керамической плиткой. Над головой, в переплетении виноградных лоз, которые тянулись, изящно изгибаясь и перевиваясь, к балкону, который опоясывал весь квадратный внутренний двор двухэтажного дома, пели маленькие птички с коричнево-красным оперением. В углу росло апельсиновое дерево, раскинувшее ветви во все стороны; в противоположном углу был расстелен небольшой пестрый ковер, а в центре фонтан ронял прозрачные струи в приподнятый над землей мраморный бассейн, где плавали бледно-розовые лепестки роз. Тишина и покой, яркий свет и потрясающие ароматы, изысканная красота дома так резко контрастировали с гнусной мазморрой, тюремным бараком, куда загнали пленных по прибытии, где было темно, как в шахте, и воняло мочой и дерьмом, что все, чего хотелось Кэт, — это чтоб ее оставили в покое, позволив сидеть здесь, пусть даже для этого потребовалось бы переписывать проклятое письмо хоть тысячу раз.

В мазморре она провела всего три дня (отсчитывая время по призывам муэдзина на молитву, поскольку внутрь не попадал ни единый луч солнца), но тюрьма эта успела стать для нее воплощением ада, вытеснив все другие его предполагаемые изображения, которые она придумывала прежде.

Их согнали и затолкали туда вместе — мужчин, женщин и детей, — и там было так тесно и грязно, что сразу становилось понятно, что их хозяевам наплевать: останутся невольники в живых или все перемрут. Нынче рано утром пришли двое мужчин, вызвали ее по имени, произнося это имя с таким жутким акцентом, что потребовалось несколько минут общего замешательства и недоумения, прежде чем стало понятно, что вызывают именно Кэт. Ее облачили в черный балахон с чадрой, связали ей руки и потащили, спотыкающуюся и моргающую от яркого света, по узким улочкам в этот дом. Втолкнули в темную прохладную комнату и с грохотом затворили дверь. Контраст между слепящим солнечным светом на улицах и темнотой этой комнаты был таким резким, что девушка потеряла ориентацию в пространстве. И когда знакомый голос нарушил молчание, она чуть из кожи вон не выскочила.

— Итак, Кет-рин-Энн Триджинна… Как тебе нравится новая помещение? — Мужчина засмеялся, жестоко, издевательски, отчего у нее защипало глаза от навернувшихся слез. Он щелкнул пальцами, и темнокожий мальчик, который до этого момента молча сидел на корточках в темном углу, вскочил и открыл ставни. В комнату хлынул солнечный свет, позолотив стены и бросив янтарный отсвет на прекрасную мебель и ковры, а также на человека, разлегшегося на мягком диване.

Аль-Андалуси был облачен в длинную рубаху небесно-голубого цвета, изукрашенную золотой вышивкой. На голове его красовался белый тюрбан. Раис выглядел сейчас как настоящее воплощение солнечного лета, и от этого Кэт еще сильнее почувствовала себя грязной, настоящей дикаркой. Не такое уж длительное время понадобилось для того, чтобы она опустилась до самого плачевного состояния.

— Ты напишешь письмо про выкуп от имени всех, кто из твой город, — сказал он. И объяснил, в какой форме должно быть письмо и какие суммы следует потребовать, не обратив никакого внимания на ее полный ужаса вопль.

— Скажешь, какие у вас тут жуткий условия, что мы вас все время бьем и угрожаем, что заставим перейти в наша религия…

Кэт, пораженная, уставилась на него:

— Но нас никто не бил с тех пор, как мы сошли с твоего корабля, — храбро возразила она. — И никто не делал попыток заставить нас принять твою религию.

У аль-Андалуси блеснули глаза.

— Б-а-с-т-о-н-а-д-а, — произнес он по буквам и заставил ее повторить это слово. — Знаешь, что это такой?

Кэт помотала головой.

— Человек кладут на земля, а ноги ему задирают к небу, а потом бьют по ступни и пятки, пока станут черные. Говорят, это очень мучительно. Никто долго не выдержит такой боль. Все скоро начинают орать и отрекаться от свой фальшивый Бог-Сын и приникать к истинный вера в Аллах. Про это тоже напиши в письме.

— Не понимаю, зачем ты заставляешь меня писать про подобные жуткие вещи.

Раис рассмеялся.

— Как же иначе твой люди заплатят, если нет смертельный угроза вашей жизни и душе?

— Они не заплатят, — заявила Кэт, гордо задрав подбородок. Она была в ярости — из-за этого вранья, жестокости и оттого, что он явственно наслаждался ее унижением.

Раис равнодушно смотрел, как она пылает от гнева. Потом пожал плечами:

— Тогда ты останешься в Марокко и здесь умрешь.

В письмо, к сожалению, пришлось включить все его требования. Пришли двое мужчин, что приволокли ее из мазморры, и увели назад; она пошла с ними без сопротивления. Чего-то она, нынешняя Кэтрин-Энн Триджинна, уже лишилась, что-то уже утратила. Короткое посещение рая, которого она удостоилась, но потом была грубо возвращена в ад, подобно хитрой уловке, оставило ее в еще более подавленном настроении, чем было прежде. У дверей мазморры с нее сняли черную хламиду, хотя она более всего соответствовала сейчас ее состоянию, и впихнули обратно.

— Он уже пресытился тобой, да? — прокричал кто-то из мужчин. В темноте она не видела, кто именно.

— У него большой выбор шлюх, у этого турка.

— Кэт никакая не шлюха, Джек Феллоуз! Чтоб тебе в аду гореть за такие слова!

На секунду Кэт показалось, что это мать встала на ее защиту, но мама ведь никогда не называла ей сокращенным именем. Это был кто-то другой. Возмущение, звучавшее в этом голосе, зацепило какую-то струнку в душе Кэт: Мэтти! Милая, верная, глупая Мэтти, все еще живая, упрямая и достаточно крепкая, чтобы беспокоиться о том, что говорят про ее подругу.

Кэт заплакала — впервые с тех пор, как их захватили в плен, и тут же вокруг зазвучало множество голосов, быстрых и громких; одни старались успокоить и утешить, другие издевались. Девушка сидела, сгорбившись и прижав колени к подбородку, зажав уши ладонями, раскачиваясь взад-вперед, стараясь не слышать весь этот шум. Собрав в кулак все остатки воли, она пыталась вспомнить все подробности, все детали благоухающего дворика и тихую прохладу дома. Розовые лепестки в воде, мозаика из плиток в виде расходящихся узоров синего, белого и золотого цвета, ярко-оранжевые плоды на апельсиновом дереве, резные колонны и решетки, по которым ползут вверх сладко пахнущие растения с цветами и прыгают маленькие птички; резной потолок кедрового дерева в комнате раиса, пушистые ковры и резная деревянная мебель; роскошно украшенная одежда маленького черного мальчика и его закрученная в тугие волнистые локоны прическа; богатая ткань одежд раиса, блеск его глаз во тьме… И тут какой-то голос в глубине души спросил ее: а почему ты для утешения не пытаешься вспомнить свою прежнюю жизнь в Корнуолле?

И она, тоже про себя, ответила, что уже не помнит эту прежнюю жизнь достаточно хорошо и подробно, чтобы это послужило ей утешением, но, отвечая так, понимала, что это ложь…

На следующий день те же двое стражей пришли в барак вместе со знакомой ей матроной. Пленников впервые рассортировали, отделили мужчин от женщин, оставив детей с матерями или близкими родственниками. Женщин и детей увели первыми. И они, шатаясь и оскальзываясь, выбрались на улицу, жмурясь от безжалостного яркого света. Стражи умело и быстро сковали всех, построив в цепочку, стараясь при этом не прикасаться к коже неверных, разве что надевая им на ноги холодные железные кандалы и демонстрируя почти полное равнодушие к жалкому состоянию своих подопечных, словно сгоняли в стадо стреноженных овец.

Кэт оказалась в шеренге позади коротышки Нэн Типпет. Вдова и в лучшие-то свои времена была низкого роста, а теперь еще и пригнула голову, словно кланяясь; и Кэт ничто не мешало разглядывать город, известный как Старый Сале. Было трудно поверить, что она только вчера проходила по этим же улицам, потому что сейчас ничего не узнавала; но, в сущности, тогда ей мешала непривычная чадра и она испытывала такое отчаяние, что почти ничего вокруг и не видела. А теперь было такое впечатление, что город буквально навалился на нее, требуя внимания, он словно стряхнул с себя всю свою прежнюю чуждость, будто по мановению волшебного бубна цыганки. Улицы, по которым они проходили, кишели людьми — мужчины гнали куда-то костлявых ослов, чьи спины гнулись под тяжестью огромных тюков, детишки в рванье бежали за животными, подгоняя их палками и что-то яростно крича; водоносы в ярких шапках с мехами на плечах, мужчины с длинными бородами и пронзительными глазами, слепые нищие, калеки, едва передвигающиеся на изуродованных конечностях; женщины, закутанные с головы до пят, с трудом удерживающие на головах огромные корзины и с любопытством рассматривающие сквозь щели чадры бледнокожих светловолосых дикарей в лохмотьях заморских одежд.

— Имши! Двигайся!

Один из стражей ткнул Кэт своей палкой. Она остановилась, пораженная тем, что увидела. На углу сидел мужчина и играл на флейте, а перед ним извивалась змея, вылезая из горшка; его напарник держал в руках другую змею, демонстрируя небольшой толпе зевак, что она не кусается, но никто не решался взять у него гадину.

Раскаленный воздух был полон мух, пыли, запахов специй; вокруг стоял жуткий шум. Крики и музыка, рев ослов, кудахтанье кур, запах навоза… Она увидела стадо коз, убегающих по переулку между глухими стенами высоких домов, — их преследовала банда темнокожих ребятишек. Девушка продолжала брести вперед, то и дело спотыкаясь. Органы чувств на каждом шагу подвергались все новым и новым испытаниям.

Наконец пленные свернули в одну из узких боковых улочек, и матрона подвела их к огромным дверям, усеянным бронзовыми заклепками. Дверь отворила тоненькая женщина, одетая в рубаху полуночно-синего цвета, все кромки которой были расшиты яркими геометрическими узорами. Очень простой дизайн — семилетний ребенок мог бы такое вышить. Если бы у нее была такая прекрасная ткань и большой выбор шелковых ниток, она бы сделала эту рубаху еще более изящной, несмотря на ее необъятную ширину и совершенно бесполый характер.

Матрона обнялась с этой женщиной, поцеловала ее четыре раза в обе щеки и принялась о чем-то болтать. Трое стражей вели сюда пленников быстрым шагом, подгоняя ударами палок, если те замедляли темп или останавливались, а теперь вдруг оказалось, что спешить совершенно некуда. Когда с приветствиями было наконец покончено, всех завели в комнату с высоким потолком, где в углу сидела женщина в хламиде с капюшоном и с гусиным пером в руке.

Перед ней на столе стояла чернильница. Пером она в нетерпении постукивала по столу и вторила этому перестукиванию ногами, обутыми в алые туфли.

Англичанам освободили ноги от кандалов, и они по одному стали подходить к столу и через матрону сообщать свои имена, возраст и семейное положение. Женщина-писарь заносила все это на бумагу, в меру своих возможностей изображая чуждо звучащие слова на своем языке. Потом их поделили на две группы. По одну сторону комнаты выстроились Джейн Триджинна, ее невестка Мэри Куд, Мария Келлинч, Энн Феллоуз, Элис Джоне, Нелл Шигуайн и Нэн Типпит. По другую — Кэт, Мэтти, Анна Сэмюэлс и двое детей — Джеймс Джонс, пяти лет, и маленькая Генриетта, известная как Цыпа. Оторванная от матери, она цеплялась за Мэтти и ни за что не желала от нее отходить.

Матрона и тоненькая женщина прошли между ними, потом последняя ткнула Элис Джонс своей палкой.

— Сними одежда, — рявкнула ей матрона. Показала пальцем в грязное платье Элис и сделала резкий жест.

Элл разинула рот.

— Снимай! Раздевай! — Матрона ухватилась за подол платья и задрала его. Элис прижала юбку с ногам и заверещала. Стройная женщина умело стеганула ее по спине длинным гибким прутом, отчего несчастная завопила еще громче. Прут снова взлетел в воздух и со свистом опустился.

Пленники обменялись испуганными взглядами.

— Снимай!

Под градом ударов, подгоняемая рявканьем, Элис капитулировала. И стояла, не сопротивляясь, как ребенок, которого наказывают, пока с нее сдирали через голову платье, оставив в одной перепачканной нижней рубашке.

В свои двадцать пять и всего с одним ребенком Элис Джонс выглядела вполне красивой молодой женщиной, несмотря на все перенесенные тяготы и грязь, приставшую к телу. Матрона и амина55 щупали ее, тыкали пальцами в ребра, переговариваясь на своем языке, щупали ее мышцы, изучали ладони, ноги, зубы. Время от времени ведущая записи женщина заглядывала в огромную книгу, справляясь о чем-то, и задавала очередной вопрос, который матрона очень приблизительно и с жутким акцентом переводила. Когда Элис перестала понимать, о чем ее спрашивают, ее снова ударили, на этот раз по ахиллесовым сухожилиям.

А потом стали стягивать с нее рубашку. Элис заплакала.

— Нет! Не надо! — умоляла она.

Но сопротивляться было бесполезно. И рубашка слетела, оставив молодую женщину совершенно голой и бледной от позора. Она отчаянно прикрывалась обеими руками, словно пыталась сжаться в комок. Пленники уставились в пол, ощущая стыд, который испытывала Элис, так остро, как если бы сами подверглись такому обращению, и понимая, что скоро их ждет такое же унижение. Кэт нащупала кошель, в котором лежали книжка и грифель, и прижала к телу под рубахой. Если ее тоже разденут, вещи наверняка отнимут.

— Муртафа-ат56, — объявила стройная женщина, отдирая ладони Элис от ее грудей, и матрона одобрительно закивала. Женщина за столом что-то записала.

Элис наконец отпустили. Матрона взялась теперь за Марию Келлинч. Увидев, что маму вывели вперед, Цыпа бросилась к ней, разом преодолев разделявшее их пространство, и вцепилась ей в ногу как пиявка.

— Прочь! — заорала матрона и попыталась оторвать Цыпу, но малышка только выла в ответ и еще крепче цеплялась за мать. Тогда в дело вступила амина. С неожиданной мягкостью для человека, который только что хлестал розгами, она погладила девочку по волосам и что-то успокаивающе сказала ей на ухо. Генриетта была этим настолько поражена, что перестала плакать и уставилась на марокканку широко раскрытыми глазами.

— Эх-даа, а бентти. Ш-ш-ш!

С лица амины отлетела в сторону вуаль, и Кэт с удивлением увидела, что женщина необыкновенно хороша собой: огромные темные глаза и красиво изогнутые брови, прямой нос и кожа оливкового оттенка. Но чадру тут же привычным движением возвратили на место, словно женщина ощутила на себе тяжесть чужого взгляда.

Марию подвергли той же процедуре, что и бедную Элис. Матрона и амина щупали и тыкали ее, щипали за отвисшую кожу на животе, хлопали по опавшим грудям. Потом матрона помотала головой и что-то сказала женщине-писарю, та добавила несколько слов в колонку на другой стороне страницы.

Настала очередь Нелл Шигуайн. Высоко подняв голову, она уставилась матроне прямо в глаза:

— Я сама разденусь и не устыжусь того тела, которым благословил меня добрый Господь. Я сниму свои одежды и брошу их себе под ноги и истопчу их, как поступил Иисус, и тогда вы увидите, что истинный христианин не боится вас, язычники, и ваших издевательств.

Она сбросила с себя перепачканное платье, потом рубашку и панталоны, швырнула на пол и встала на эту кучу — неуклюжая фигура, вся из торчащих костей, суставов и кустиков светлых волос.

Кто-то прыснул смехом. Матрона разразилась потоком яростных воплей, она орала и махала на Нелл руками. А потом нагнулась, злобно схватила одежду и швырнула пленнице.

— Я не сказать тебе раздеться! — рявкнула она. — Ты не муртафаат, ты тощий как палка женщин!

Энн Феллоуз, Нэн Типпит и тетка Кэт, Мэри Куд, тоже подверглись такому же осмотру и изучению, и наконец вызвали Кэт. Женщина в темно-синем с интересом осмотрела джеллабу, в которую была одета девушка, пощупав рукав и пропустив ткань между пальцами.

Потом повернулась к матроне и оживленно заговорила. Матрона окинула Кэт оценивающим взглядом, кивнула и ответила длинной фразой. У Кэт замерло сердце. Книга, думала она, ни за что не отдам им свою книгу. Почему-то это вдруг стало для нее жизненно важным моментом, словно под обложкой из телячьей кожи хранилось то немногое, что еще осталось от ее личности.

— Снимай! — велела матрона, уставившись на Кэт. — Раздевай!

Как же спрятать книгу от внимательных глаз? Кэт глядела на тюремщиц, пытаясь выиграть время, чтобы что-то придумать. Потом пожала плечами и аккуратно спустила с себя рубаху, так чтобы кошель оставался у нее в руке, а когда выступила из складок упавшей на пол одежды, тихонько уронила кошель позади себя.

Стройная женщина схватила рубаху и потрясла ею перед лицом матроны, словно подтверждая свои слова.

— Где ты взял джеллабу? — требовательно осведомилась та у Кэт.

— Мне ее дали, — ответила Кэт, старательно прикрываясь руками и распущенными рыжими волосами. Она чувствовала себя как Ева в райском саду, когда та впервые узнала, что это такое — стыдиться собственной наготы. — Раис аль-Андалуси подарил. — Женщины обменялись оскорбленными взглядами, потом стройная отшвырнула рубаху и накинулась на Кэт, осыпая ее розгами. Рубцы от ударов жгли как огнем. Остальные женщины смотрели на истязание с открытыми ртами, но никто не осмелился прийти Кэт на помощь. Ослабленная длительным заключением, Кэт отреагировала не сразу, но она была выше ростом и более жилистая, чем марокканка, и к тому же полная злости. Девушка бросилась на обидчицу, сорвала чадру с ее лица и закрутила вокруг руки, державшей прут, но минуту спустя матрона и женщина-писарь пригвоздили девушку к полу, добавляя новые синяки к уже имевшимся на ее белой коже кроваво-красным рубцам.

Стройная оправила свою одежду, а потом плюнула Кэт на спину, сопроводив оскорбление потоком ругательств.

То, что произошло после этого, останется в памяти Кэт до самого последнего дня ее жизни как момент глубочайшего унижения, потому что тюремщица силой раздвинула ей ноги и тщательно осмотрела стыдное место. Потом у них возник вроде как жаркий спор; матрона перевернула Кэт на спину.

— Ты девственна или нет? — требовательно осведомилась она.

Кэт, вытаращив глаза, кивнула, что вызвало новый поток жарких споров. Пока они ругались, она осторожно поднялась на ноги. Ее кошель лежал на каменном полу. Другие женщины уже пялились на него, словно ожидая, что оттуда выскочит нечто жуткое. Очень жаль, они ведь сразу же сообщат об этом амине. Кэт осторожно вытянула руку и схватила кошель, а потом присоединилась к своим товаркам по несчастью.

На секунду ей показалось, что все получилось, но у амины были острые глаза. Кэт услышала свист розги, за ним последовал удар. Если бы она не обернулась, он пришелся бы по спине, а так ей досталось со всей силой прямо по лицу, и от боли она выронила кошель. Амина тут же схватила его и вытащила книжку.

— Что такой? — рявкнула она Кэт.

По лицу Кэт текли слезы, вызванные сильной болью от удара и стыдом. Она лишь мотнула головой, не в силах произнести ни слова. Амина открыла книжку и заглянула внутрь. Матрона и писавшая женщина тоже сунули туда свои носы и принялись изучать текст, явно недоумевая, что это за странные рисунки и записи грифелем.

— Это мой молитвенник, — наконец смогла выговорить Кэт, движимая внезапным приливом вдохновения.

Матрона нахмурилась:

— Молитва?

Кэт сложила ладони перед грудью:

— Молитва.

Женщины посовещались.

— Для твоя религия? — осведомилась матрона.

Кэт кивнула. Нелл Шигуайн издала кашляющий звук, словно подавилась, проглотив яростный протест. Амина пролистала книжку, ткнула пальцем в один из узоров и недовольно заговорила с женщиной-писарем, которая кивнула в ответ.

— Хадиджа говорит, это святотатство, — заявила матрона. — Она не любит твой религия, твой религия тоже святотатство! Рубаха, который ты украл, и книга пойдет в огонь, как и твой душа!

После чего события помчались галопом, правда, потом стало казаться, что все это тянулось до бесконечности. После того как бедняжку Мэтти Пенджли (странно, что не старую деву Энн Сэмюэлс) подвергли такому же унизительному и постыдному осмотру, пленниц вывели из комнаты, и матрона погнала их через путаницу темных и прохладных переходов, пока они не добрались до двери, из которой вырывались огромные клубы пара.

Джейн Триджинна встала как вкопанная.

— Они что, намерены сварить нас живьем?! — вскрикнула она.

— Имши! Идти! Заходить!

По сравнению с другими женщинами матрона была просто необъятных размеров. Кэт поразилась, насколько изможденной и исхудалой выглядела ее мать. До этого момента она старалась об этом не думать, но сейчас одного взгляда на Джейн было достаточно, чтобы заметить торчащие наружу ключицы, выступающие ребра, провалившийся живот, костлявые руки и ноги. У матери всегда была отличная фигура, которую только подчеркивали пышные юбки и туго затянутый корсаж, а сейчас она выглядела старой и побитой жизнью, одной ногой стоящей в могиле.

Кэт подозревала, что из всех лишь она одна не была сломлена тяжелым плаванием, потому что ела вдоволь, пока остальные голодали, спала на чистом белье, когда они буквально плавали в собственном дерьме, да и тело ее ничуть не исхудало, оставаясь по-прежнему достаточно полным и крепким. Ничего удивительного, что все они — и ее сотоварищи, и эти марокканки — решили, что она стала шлюхой пиратского предводителя.

Никто не стал сопротивляться матроне — это не имело смысла, да и бежать было некуда. Они по очереди вошли в заполненное паром темное помещение, где их принял квартет молодых женщин, одетых в тесно облегающие белые рубашки и шапочки. Они принялись мыть и скрести пленниц, пока у них не стала гореть вся кожа. Если бы была такая возможность, Кэт скребла бы себя еще сильнее, прямо до крови, да и этого ей показалось бы мало.

— Я ни за что не стану надевать ваши поганые турецкие одежки! — Нелл Шигуайн с висящими, как крысиные хвостики, седеющими волосами и с кожей, покрытой красными пятнами, гордо скрестила руки на груди и надменно уставилась на матрону. — Дайте мне приличное христианское платье! Или вообще ничего не надо!

Остальные уставились на бунтарку, одни с осторожным восхищением, другие со страхом, словно она могла навлечь на всех новые беды и наказания.

Матрона, видно, не раз уже слыхала такое, на доброй дюжине разных языков. Через ее руки прошло немало пленных — из Испании, с Канар, с Мальты и из Франции, из Португалии. И она справлялась со всеми точно так же, как справлялась с теми несчастными, кто попадал сюда в результате местных войн или торговых обменов, — со взятыми в плен берберами из пустыни или с гор, с чернокожими женщинами, доставленными сюда с верблюжьими караванами из жарких стран, расположенных к югу отсюда. Племя и община, к которым она принадлежала, жили за счет денег, вырученных от продажи пленников в рабство.

Эта торговля давала средства не только на священную войну, которую вели корсары, такие же, как ее хозяин — кого одни звали Джинном, а другие Андалусийцем, — но и на строительство и ремонт касбы, их домов и местных суков57, на обучение детей в лучших медресе58 и на поддержание в порядке их святынь. От нее поступала милостыня бедным, увечным и вдовам. Она давала им возможность жить, полагаясь на волю Аллаха. Это была священная работа, и матрона выполняла ее с рвением.

Все это легко читалось в тоне ее голоса, а не только в словах, когда она набросилась на Нелл Шигуайн, но и Нелл кипела праведным гневом, сотрясавшим все ее старые кости, и сумела отпихнуть матрону так, что та ударилась спиной о дверной косяк. Но матрона хорошо ела, и не только сегодня, когда она позавтракала свежим хлебом с тмином и медом, яйцами и помидорами с луком, но и всю свою жизнь. Она хорошо кушала и каждый день стирала белье, носила тяжелые корзины и горшки, поднимала детей, так что руки у нее были мускулистые, как у мужчины. Когда надсмотрщица в ответ толкнула Нелл, у той на влажных плитках подкосились старые ноги, женщина рухнула навзничь, взмахнув руками и пытаясь удержать равновесие. Рухнула, ударившись головой о плитки стены и добавив еще один, пятый цвет к звездной мозаике, совершенно лишний алый к белому и разным оттенкам синего. И осталась лежать совершенно неподвижно.

В тот же день, после полудня, Кэт уже стояла на высоком помосте невольничьего рынка и смотрела на толпу, что собралась на Сук аль-Гезель. Площадь была забита потенциальными покупателями и любопытными, желающими поглазеть на новых рабов, которых Джинн привез из своей последней вылазки во вражеские моря.

По большей части мужчины были одеты в длинные рубахи или хламиды, многие были бородаты и носили тюрбаны, но в толпе мелькали и другие, вид которых напомнил ей того вероотступника и предателя из Плимута, который продался туркам и стал Ашабом Ибрахимом; это были более белокожие люди в европейском платье, они бродили гордо, словно важные господа на празднестве, расталкивая всех и прокладывая себе путь так нахально, словно имели на это полное право. Предатели, подумала она горько, воюющие против своих. И все из-за денег. В душе уже закипал гнев. Да как они посмели явиться сюда, издеваться и смеяться над тем, как гнусно здесь обращаются с добрыми христианами? Или, что еще хуже, они явились, чтобы купить женщин, которых в своей стране никогда не добились бы и не заполучили честным путем?

Женщины из Пензанса оказались не единственным движимым имуществом, выставленным в этот день на аукцион. С другой стороны площади к помосту вели цепочкой скованных мужчин, выставляя напоказ как племенных жеребцов-производителей на весенней ярмарке. На пленниках не было одежды, только белые набедренные повязки, а цена была проставлена углем у каждого на груди. Кэт не узнала никого, эти бедняги были явно из других мест, не из их партии. По всей видимости, недавно сюда вернулись и другие пиратские корабли, совершавшие набеги на христианские суда и берега.

Невольники все шли и шли, и распорядитель аукциона, диллахин, выкрикивал их имена и расхваливал их качества, побуждая собравшихся покупателей торговаться, повышать ставки на тех, кто больше всего годился на галеры, в частные армии или для тяжелых полевых работ. Некоторых расхваливали как хороших кораблестроителей, парусных мастеров или пушкарей; за этих заплатят больше всего. Но по большей части пленники были рыбаками, выносливыми и закаленными морем людьми с иссеченными ветрами лицами и жилистыми руками. Торгующиеся ощупывали их мышцы, тыкали им в грудь и в живот, осматривали зубы, чтоб удостовериться, что возраст данного раба соответствует тому, что сообщил аукционер.

Потом привели группу женщин с такой же темной кожей, как и их темные свободные рубахи; у этих цена была написана мелом на спинах. Кэт в ужасе глядела, как мужчина сорвал рубашку с одной из них и начал ощупывать руки и ноги. Она никогда не видела такой черной кожи, прямо как эбонит, но будущий покупатель, кажется, давно привык к подобной экзотике и щупал ее, только чтоб удостовериться, что женщина здорова. Может, она беременна? Он ткнул ее в живот и продолжил бы свои исследования еще ниже, если бы диллахин не оттолкнул его в сторону, не злобно, просто для порядка.

— Мы как животные, — с отвращением заметила Джейн Триджинна. — Они будут отбирать нас для разведения или для работ до самой смерти.

— Может, письмо, которое писала Кэт, спасет нас и сэр Артур пришлет деньги, чтоб нас выкупить, — начала было Мэтти, но Джейн тут же на нее ополчилась:

— У тебя мозги как у полевой мыши, Матильда Пенджли! Ты что, и впрямь думаешь, что у владельца Кенджи есть лишние деньги, чтоб потратить их на таких, как мы? Да если ему даже удастся собрать такую сумму, эти дикари не возьмут ее, а сами оставят нас у себя и только посмеются над ним! А если нас всех продадут в разные места? Что, они озаботятся всех снова отыскать и вернуть домой? И все это при том условии, что письмо когда-нибудь доберется до Корнуолла, в чем я сильно сомневаюсь…

На это никто ничего не возразил, потому что возразить было нечего. Потрясенные смертью Нелл Шигуайн, женщины чувствовали, как на всех опускается настоящий мрак. Перед ними открывалось темное, неизведанное будущее — каждую могли продать любому мужчине, который даст больше, чтобы потом использовать по своему усмотрению или продать кому-нибудь другому в бог знает какие дальние места этого чужого и странного мира, где она будет жить в отрыве от своих соотечественников, среди язычников, которые не знают ни слова по-английски и которым наплевать на рабыню, лишь бы она оправдала заплаченные за нее деньги.

Вот настала и их очередь. Женщины сошли с помоста вниз, и аукционер, занимавшийся их партией, устроил перекличку, сверяясь со списком, составленным нынешним утром женщиной-писарем, а затем начал выкрикивать что-то на своем варварском языке высоким, пронзительным голосом. Мария Келлинч и Цыпа были проданы первыми, вместе, за ними быстро последовала Энн Феллоуз и ее маленькая дочка Мэри. На Энн Сэмюэлс и Нэн Типпит не польстился никто. Мэтти, Элис Джонс и ее сына Джеймса купил огромный мужчина в богатых одеждах, с длинной бородой, умащенной маслом и закрученной в колечки; его уши и руки до локтей были сплошь унизаны золотыми украшениями. В руке у него также был резной посох, и ему прислуживали двое мальчиков в ливреях, точно такие, как ливрейные лакеи любого богатого европейца.

Дойдя до Кэт, диллахин задержался. Потом, возвысив голос до немыслимых высот, сорвал с нее чадру, чтобы все в толпе разглядели огненные волосы. Толпа тут же забурлила, все начали орать, перекрикивая друг друга, называя все новые ставки. Кэт стиснула зубы, хотя колени затряслись. Сейчас, когда торговали ею, девушка поняла, что испытывает дикий ужас. Даже вонь мазморры теперь казалась ей предпочтительнее, чем это испытание. Кто ее купит? Вон тот толстый купец с алчным сальным лицом? Или вон тот, тощий, жестокий на вид, с носом крючком, в простой хламиде из ничем не украшенного белого полотна, который не издал пока ни звука, но незаметно поднял руку, когда цена взлетела еще выше? Или двое молодых людей в первом ряду толпы, пожиравших ее порочными взглядами своих черных глаз? Или тот предатель-европеец с грубой физиономией, раскачивающийся под воздействием выпитого спиртного и опирающийся на своего такого же набравшегося приятеля?

Кэт подумала, что он, наверное, англичанин, но когда тот заорал, она не поняла, на каком языке, все надежды, что она попадет к человеку, которого, может быть, сумеет убедить не трогать ее и дождаться прибытия выкупа или по крайней мере в расчете на то, что это все же произойдет, исчезли… Она смотрела то на одного, то на другого, к горлу подбиралась тошнота. И тут один из молодых людей выскочил вперед, и в его руке что-то блеснуло.

Маленький кривой кинжал устремился прямо ей в грудь. Кэт взвизгнула и попыталась бежать, но ножные кандалы не дали ей ступить и шагу, она пошатнулась и во весь рост растянулась на земле, увлекая за собой Нэн Типпит и Мэтти. Начался настоящий хаос: вокруг все кричали и толкались, какая-то женщина завизжала. Кэт рывком поднялась на колени, как раз вовремя, чтобы увидеть, как диллахин бросился на молодого человека, который пытался на нее напасть. Кинжал отлетел в сторону, блеснув на солнце, а когда Кэт наконец сумела встать на ноги, мерзавец и его приятель уже исчезли.

После этого, словно ничего необычного не случилось, аукционер объявил продолжение торгов, и толпа вновь прихлынула к помосту, а диллахин уже указывал своей тростью то на одного, то на другого, отмечая ставки. Потом наступило временное затишье: кажется, ее продали. Высокий человек в темно-синем тюрбане, стоявший в задних рядах толпы, поднял руку. Он сделал какой-то сложный жест пальцами, и диллахин наклонил голову, вроде как принимая предложение. Раздался общий вздох удивления, толпа развернулась, чтобы посмотреть, кто заключил сделку, но высокий человек уже уходил прочь. Раздался недовольный ропот, толпа отхлынула, недовольная, разочарованная, ворчливая, по большей части уже не интересующаяся оставшимися лотами.

— Он пытался тебя убить, — прошептала Мэтти, когда их уводили с площади, а аукционер занялся получением денег и векселей. — Почему?

Кэт не имела понятия.

— Они нас ненавидят, — сказала Джейн Триджинна. Лицо ее было совершенно белым. — Ненавидят и хотят всех убить. — Она прикоснулась пальцами к лицу дочери — жест нежности, какого Кэт не ожидала от матери, поскольку не могла припомнить, чтобы такое случалось хоть раз в ее жизни. — Мы, наверное, уже никогда не увидимся, Кэтрин. Помни, что ты благородного происхождения, в твоих жилах течет голубая кровь, хоть ты об этом и не знаешь. Гордись этим и храни свою честь и доброе имя перед Господом в этой языческой земле.