Преданное прошлое

ГЛАВА 33

Элисон перевернула мои руки ладонями вверх, чтобы получше рассмотреть нанесенный на них узор.

— А это? — спросила она.

— Роза, наверное. Какой-то старинный сорт, вроде нашей ползучей розы, такая, знаешь, с плоскими лепестками. А вот что за растение на левой руке, я сама не знаю.

Она провела пальцем по узору из листьев, похожих на цепочку из сердечек, тянувшуюся с ладони до кончика указательного пальца.

— Очень красиво. А это ты в Рабате купила? — Она коснулась антикварного перстня, который я носила на среднем пальце правой руки, там, куда его надел Идрис, когда мы прощались возле аэропорта.

— Он принадлежит джедде, — сообщил тот торжественно. — Она говорит, что дает его вам на время, как бы взаймы, потому что уверена, что кольцо снова приведет вас в Марокко. — После чего сложил мои пальцы и поцеловал меня — сильно и с мрачным видом, спрятавшись за противосолнечные козырьки своего такси от непрошеных и любопытных взглядов посторонних. Когда я подошла к стойке паспортного контроля, у меня все еще тряслись колени. С того момента мы с ним каждый вечер разговаривали по телефону, так что легкий отпускной роман превратился в совершенно очаровательное старомодное ухаживание. В этих беседах мы с ним обсуждали буквально все, начиная от французской поэзии до проигрышей наших национальных футбольных команд, и теперь мне казалось, что я знаю о нем гораздо больше, чем узнала о Майкле за все время нашего с ним знакомства.

— И как долго это может продержаться?

Я удивленно взглянула на кузину:

— Прости?…

— Я имею в виду эту татуировку, тупица. Сколько времени она может продержаться?

Хна уже немного выцвела, цвет уже не был таким ярко-оранжевым, какой совершенно поразил меня, когда высохшая краска сошла под душем наутро в день моего отъезда. Теперь он был того же коричневатого оттенка, что мои веснушки, и, как они, уже стал частью меня самой. Я не желала, чтобы рисунок сошел полностью.

— Идрис сказал, что месяц.

— Он пометил тебя как свою собственность, этот твой Идрис! — насмешливо заметила Элисон.

— Ничего подобного! Просто такая традиция: женщины украшают себя татуировками хной, это своего рода форма защиты от дурного глаза! — горячо возразила я, после чего мы обе замолчали.

Я вернулась из Марокко две недели назад, и эти дни все прошли в бурной деятельности. Меня уже ждали целых три предложения купить мою квартиру, а также новый, потенциально весьма прибыльный заказ. Быстрота и одновременность событий меня слегка удивили: создавалось впечатление, что сама судьба подталкивает меня в очень конкретном направлении. И еще я много времени проводила с Анной. Мы вместе посетили ее приятельницу в отделе публикаций Музея Виктории и Альберта. Та оказалась элегантной и приятной в общении женщиной около шестидесяти лет и, в свою очередь, организовала для нас встречу с каким-то типом из редакции справочника «Английский текстиль». Видеть их искреннее восхищение работами Кэт, слышать их удивленные охи и ахи по поводу набросков, которые она сделала на полях «Гордости рукодельницы», уже было для меня наградой. Специалисты, конечно же, осведомились, можно ли им заполучить «Гордость рукодельницы», чтобы выставить в экспозиции вместе с напрестольной пеленой, и я честно призналась, что еще не решила, как поступить с этой книгой. У них сразу сделались унылые лица, но вскоре мы уже обсуждали, как изготовить наиболее точные факсимильные копии и, может быть, все же заполучить книгу взаймы хотя бы на короткое время. После чего мы расстались, все в самом радужном настроении. Анна попросту сияла, о чем я не преминула ей сообщить.

— Я просто счастлива, что могу это сделать для моей семьи, и, наверное, для потомства тоже, если это звучит не слишком напыщенно.

Я постаралась ее убедить, что вовсе не напыщенно.

— И вообще слава Богу, меня наконец перестало тошнить, я уже миновала самую опасную стадию беременности, и УЗИ показывает, что все в порядке…

— Мальчик или девочка?

— Я не спрашивала. Лучше не искушать судьбу. Я учусь воспринимать жизнь такой, какая она на самом деле.

Я улыбнулась. Анна явно менялась. Все мы менялись.

— Ну, ты готова? — спросила Элисон, прерывая мои мысли.

— Я всегда готова. — Я подобрала небольшой плоский камень и пустила его по воде в сторону острова Сент-Климентс. Он шесть раз коснулся поверхности, оставив шесть кругов, потом зарылся в волну.

— Черт! — выругалась я. — Я же хотела семь!

— Шесть — это золото. — Элисон засмеялась. — Не думаю, что это плохой результат.

— Это что, из детского стишка?

— Ага. Мы раньше часто его вспоминали. Хотя есть и другой вариант. Эндрю его вечно повторял. Он у своих шотландских родственников почерпнул. — И процитировала: — «Один — это горе, два — это радость, три — это свадьба, четыре — рождение, пять — это рай, шесть — это ад, семь — сам дьявол…» Бог ты мой!

— Так, отлично. Ад! — Я была несколько подавлена. — Наверное, это все же не самая лучшая идея.

— Ну, тебе ведь не обязательно это делать, — твердо сказала Элисон. — Я туда больше ни ногой. Эти письма меня совершенно выбили из колеи. Сама уверена, что тебе этого хочется?

— Это нужно сделать. Я… в некотором роде чувствую ответственность, хотя понимаю, что это звучит глупо.

Пятнадцать минут спустя мы уже стояли возле дома в Кенджи. Солнце как раз начало опускаться.

— Ты все взяла?

Я взяла: фонарик, зажигалку, свечу, хлеб, соль, воду. И письма Роберта Болито, завернутые в роскошный вышитый платок, подаренный мне Лалой Мариам.

Это были оригиналы писем. Когда я объяснила Анне, что намереваюсь предпринять, она высмеяла меня, но согласилась не мешать, махнув на все рукой.

— Оставь мне копии, те, что получше, — сказала она. — Это еще больше разозлит Майкла.

Платок был вышит той же рукой, что и свадебное покрывало, — дизайн явно принадлежал Кэтрин, это было нечто вроде ее фирменного знака.

— Этим платком она, видимо, пользовалась, чтобы завязывать себе волосы, когда ходила в хаммам, — пояснила мне через Идриса старая дама.

В качестве ответного подарка — совершенно несопоставимого по ценности — я вручила ей расшитый изображениями павлиньих перьев головной платок моей собственной работы и пообещала закончить четвертый его угол, вышив там любой узор, какой джедда только пожелает.

Оставив Элисон сидящей на капоте машины, я вошла в дом. Мои шаги эхом отдавались в пустой комнате. Я включила все лампочки, что попались на пути. У подножия ведущей на чердак лестницы остановилась.

Потом, стиснув зубы, полезла вверх по ступенькам.

Лампочка на чердаке, что весьма примечательно, не работала — единственная такая во всем доме. Я запалила свечу и поставила на стол Эндрю. В круг дрожащего золотистого света положила хлеб, щепотку соли и фляжку с водой, освященной в купели церкви в Галвале. Тепло, вода и пища — все, чего не хватает умершим, чего они лишены и что очень хотят заполучить. Так всегда мне говорила мама, рассказывая истории о призраках накануне Дня всех святых. Потом я положила рядом письма Роберта.

И, сделав глубокий вдох, громко произнесла:

— Роберт Болито, если ты здесь, надеюсь, что ты слышишь. Меня зовут Джулия Лавэт. Мы с тобой, вполне возможно, дальние родственники, точно не знаю. Да это, вероятно, не так уж и важно. А что важно, так это то, что я привезла назад твои письма. Извини за беспокойство, мне очень жаль, что мы увезли эти письма отсюда.

Я знаю, что ты в постскриптуме просил Мэтти все их сжечь, но, увы, она этого не сделала. Женщины всегда хранят старые вещи, даже те, что причиняют им боль. Это был неверный шаг с ее стороны — оставить их, чтобы читал кто попало, но вряд ли тебе стоит ее за это винить. И нас — за то, что мы прочли их. Я прочла твои письма, Роберт, так что теперь знаю, что ты добрый и храбрый человек. Но даже при этом тебе не следовало так поступать с Эндрю Хоскином и, наверное, с другими, кого я не знаю. Видимо, тебе было так больно, что ты не задумывался, кто еще попадет под удар твоего отчаяния. Ты совершил очень мужественный поступок, последовав зову своего сердца, ты рисковал жизнью в надежде спасти Кэтрин Триджинну…

Откуда ни возьмись по чердаку пролетел порыв ледяного ветра, и свеча зачадила, бросая по всему помещению странные тени. Я обхватила себя руками и как зачарованная уставилась на отражение ее пламени в серебряной чеканной оправе перстня, который Идрис надел мне на палец, и попыталась унять бешеный стук сердца.

— Нет в мире большего несчастья, чем безответная любовь. Но решение Кэтрин остаться в Марокко было вызвано не только тем, что она не любила тебя, и не тем, что полюбила корсарского капитана. — Я положила ладонь на вышивку, которая лежала поверх его писем, и расправила ее, чтобы серебряные нити попали в круг света, чтобы розы, папоротники и утесник — ее тема, ее сюжет — стали ясно видны. — Видишь это, Роберт? Прекрасная работа, правда? У твоей кузины был истинный талант, настоящий, редкий дар. Видишь эти дикие розы, этот утесник? Помнишь тот венок, что ты надел ей на голову? Она вот на всю жизнь его запомнила. Кэт унесла Корнуолл в своем сердце и хранила его там все то время, что жила в Африке. А вот если бы она осталась здесь, в Корнуолле, этот ее дар пропал бы втуне.

В Марокко она стала тем, кем всегда мечтала стать, — мастерицей-вышивальщицей. Неужели ты и впрямь ставишь ей в вину эту мечту, Роб?

Я помолчала, потом продолжила:

— Не знаю, почему я сейчас мелю весь этот вздор. Это, видимо, бессмысленно. Возможно, я просто пытаюсь убедить в чем-то саму себя. Или тебя, но тебе, видимо, безразлично все, кроме твоей собственной боли. Я хотела попробовать убедить тебя вот в чем: что я понимаю — по крайней мере отчасти, — насколько ужасным было то, через что тебе пришлось пройти. Однако тебе все же удалось спасти Мэтти Пенджли — милую, добрую Мэтти, — которая уже, наверное, думала, что совсем пропала в этой чужой стране. Ты спас ее, и вы зажили вместе, завели детей. Это очень благородный поступок, и я испытываю за тебя гордость.

Тут у меня иссяк запас слов, и я просто молча сидела во тьме, ожидая сама не знаю чего и чувствуя себя полной дурой. Сквозь стекло окошка была видна полоска еще розовеющего неба. Скоро совсем стемнеет…

— Сейчас я уйду отсюда. Мне хотелось просто принести твои письма назад и высказать тебе свое уважение, — тихонько закончила я и встала, чтобы уйти.

Я уверена, совершенно уверена, что не задела стол, когда вставала. Но в этот момент свеча упала и покатилась — словно ее кто-то толкнул, или это просто сработала сила земного притяжения, — пока не уткнулась в пачку писем, которые тут же вспыхнули. Пламя со свистом рванулось вверх. Я вскрикнула и выронила фонарик. Пламя сперва было ярко-алым, потом стало оранжевым, потом светло-золотистым, почти белым. Две мысли преследовали меня: что надо спасать вышивку Кэтрин и что весь чердак со мной вместе сейчас охватит пожар. Но в тот самый момент, когда я по-настоящему испугалась, пламя погасло само собой, так же быстро, как возникло, и я обнаружила, что стою в полной темноте.

Нагнувшись, я принялась шарить по полу дрожащими руками в поисках фонарика, ожидая в любой момент наткнуться на ледяную руку кого-то или чего-то потустороннего. Ничего подобного не произошло. Вообще ничего. Воздух был неподвижен и, кажется, стал немного теплее, мои пальцы наконец сомкнулись на корпусе фонарика. Я включила его и направила на стол, опасаясь посмотреть на ущерб, нанесенный огнем.

Письма исчезли, все до последнего клочка, оставив в память о себе лишь горсточку холодного серого пепла. И в этом пепле лежал вышитый Кэтрин платок, неповрежденный, сверкающий. Я осторожно взяла его, но, несмотря на наличие множества серебряных и золотых нитей, он не был даже теплым. Как такое могло случиться? Мой рационалистический ум тут же сообщил мне, что платок, видимо, вещь гораздо более долговечная, нежели бумага — особенно бумага, которой четыре сотни лет, — но даже при этом… Вся дрожа, я побрызгала вокруг себя водой из фляжки и вновь поставила свечу. После чего бросила щепотку соли через левое плечо — мама была бы очень этим довольна, даже горда, — чтоб отогнать дьявола.

Когда я наконец спустилась вниз и вышла, то дрожала так, что стучали зубы. Я вся буквально пропиталась адреналином. Элисон лишь раз взглянула на меня, сняла с себя жакет и накинула мне на плечи.

— Ну, дело сделано? — спросила она.

— Кажется, да. — Я неуверенно улыбнулась. Кто ж знает? Мы прошли в сад. Элисон обнимала меня за плечи, прижимая к себе. Потом я долго смотрела на море, оно отражало последние, уже тусклые лучи заходящего солнца. Сент-Майклз-Маунт возвышался в заливе этаким романтическим силуэтом, точно так, как стоял здесь в тот судьбоносный июльский день 1625 года, когда флот аль-Андалуси под своим флагом с изображением полумесяца и скрещенных костей проходил мимо его бесполезных укреплений.

Я закрыла глаза, пытаясь что-то вспомнить. И наконец улыбнулась.

Менее чем через три недели, когда хна окончательно сойдет с моих ладоней, я тоже вернусь в Марокко, Джезират аль-Магриб. Остров, где садится солнце.

Инш ’аллах.