Преданное прошлое

ГЛАВА 23

Дом, в который меня привез Идрис, стоял на узкой улице в южном конце медины. Какие-то детишки с любопытством глазели на нас, когда мы проходили мимо. Идрис нес мой багаж. Одна малышка с черными глазами, в которых отражался оранжевый свет ламп, подергала меня за рукав:

— Бакшиш69, мадам. Пожалуйста. Danke schön70.

Идрис что-то бросил на ходу по-берберски, и дети убежали, крича и смеясь.

— Я, похоже, не первый турист, которого они тут видят, — сухо заметила я.

— Мартышки несчастные, знают ведь, что им запрещено попрошайничать! Столько раз им твердил!

— Вы их, стало быть, знаете?

— Это мои племянницы и племянник. Дети моего брата Рашида и его жены Айши. — Он остановился перед деревянной дверью, от синей окраски которой остались одни воспоминания, вставил ключ в замок, отпер дверь и ввел меня внутрь. Этот дом был совсем не такой, как роскошный Дар эль-Бельди. Голые лампочки бросали резкий свет на стены узкого коридора, отделанные до половины высоты яркими керамическими плитками с геометрическим узором — продукция массового производства.

Я слышала голоса на иностранных языках, доносившиеся из комнат по обе стороны коридора, да орущий телевизор. Идрис что-то крикнул, перекрывая весь этот шум и гам, и в дверном проеме внезапно появились две женщины, которые тут же принялись что-то громко ему рассказывать. Потом обе подлетели ко мне, обдав волной парфюма и специй. Меня множество раз поцеловали в обе щеки; обе без конца жали мне руки.

— Мархабан, мархабан, — повторяла старшая из них. — Добро пожаловать.

Наконец они отступили от меня.

— Моя мать, Малика, — сообщил Идрис, указывая на старшую, женщину неопределенного возраста с испещренным морщинами лицом, напоминающим контурную карту жизни, наполненной взрывами эмоций. — И моя belle-soeur71, Айша, она замужем за Рашидом.

Вторая женщина улыбнулась мне. Она была очень юная, наверное, чуть больше двадцати, одета во что-то вроде туники и синие джинсы, а темные волосы обмотаны ярким шелковым шарфом.

— Добрый день, — сказала она. — Идрис говорил, вы англичанка. Я немного знаю по-английски. Идемте, идемте со мной. Я покажу ваша комната. — Взяла меня за руку и потащила за собой вверх по трем лестничным пролетам с выложенными плиткой ступеньками в комнату на верхнем этаже. — Это комната Идрис, — радостно проинформировала она меня. — Вам спать тут.

— А где же будет спать Идрис? — нервно осведомилась я

— В салон. Нет проблем. Я принесу чистый вещи.

Она деловито засновала по комнате, изящным, натренированным движением содрав с кровати одеяло и постельное белье, и тут же исчезла, оставив меня в одиночестве обозревать свое новое жилище. Одна кровать (односпальная), одна прикроватная тумбочка, лампа, кресло, платяной шкаф, книжный шкаф, старомодный подсвечнике наполовину сгоревшей свечой.

На обратной стороне двери — темно-синий шерстяной халат длиной до колена и с остроконечным капюшоном, как монашеская ряса, что еще больше укрепило мое первое впечатление, что я каким-то непонятным образом попала в монастырскую келью.

Айша вернулась с кипой белья в руках. Пока мы стелили постель, я спросила:

— А вы тоже здесь живете?

— Конечно. Это дом наша семьи. Это я и муж Рашид; наши дети — Мохаммед, Джамиля и Латифа; Идрис, его мама, Малика, его брат Хасан и наша бабушка, Лала Мариам, когда она не в горах. — При этом она загибала пальцы, один за другим. — Когда наш семья приезжать в Рабат, они тоже живут у нас. Пока вы у нас, вы тоже наш семья.

— Спасибо, вы очень ко мне добры.

Айша прижала ладонь к сердцу:

— Баракаллофик. Это нам честь. — Пока мы общими усилиями застилали постель полосатым одеялом, она добавила: — Ванная — в соседний дверь, так вы можете мыться перед едой. Спускайтесь вниз, когда готовы.

Если спальня Идриса показалась мне спартанской, то ванная оказалась в минималистско-деревенском стиле. Узкая каморка со стенами, выложенными плиткой от пола до потолка. Водопроводный кран, торчащий из стены слева, высоко вверху приделана пластиковая головка душа. Ведро с водой, деревянная табуретка, мыло, шампунь, кружка с тремя бритвами, треснувшее зеркало на задней стороне двери, маленькое белое полотенце и жуткое, угрожающее на вид отверстие в полу, довершающее картину. Я тут же вспомнила роскошную ванную комнату, которой лишилась вместе с номером в Дар эль-Бельди, и мне пришлось сделать над собой немалое усилие, чтоб избавиться от этого видения. Будь он проклят, этот Майкл!

В кухне я обнаружила Идриса, поливающего ароматным маслом целую гору исходящего паром кускуса, всего окруженного облаками пара, — словно джинн, вылетающий из своей заколдованной бутылки. Его мать черпала разливной ложкой какую-то потрясающе пахнущую алую жидкость и заливала в огромную керамическую посудину. Они смеялись и громко переговаривались по-берберски, а потом она вдруг протянула к нему обе руки ладонями вверх, и он шлепнул по ним своими, так что кусочки кускуса подпрыгнули в воздух подобно капелькам расплавленного золота, а потом они оба зашлись хохотом и снова затараторили что-то, прямо как школьные приятели, а вовсе не как мать и сын. Почувствовав себя лишней, я отступила.

— Нет-нет, идите, сюда. — Миндалевидные глаза Идриса сияли. Сейчас он выглядел совсем иначе, ничем не напоминая того малоразговорчивого гида, который сегодня сопровождал меня по Сале. — Вот, попробуйте — как на ваш вкус, не слишком сильно наперчено? — Он протянул мне ложку с алой жидкостью. — Европейцам не всегда нравится, когда много чили.

Я попробовала. Вкус был потрясающий, просто великолепный. И огненный.

— Просто отлично. Правда. Как будет по-берберски «восхитительно»?

— Имим, — ответил он.

Я коснулась руки его матери:

— Имим, — сказала я, указывая на соус. — Имим, шукран.

Лицо Малики сморщилось, на нем обозначились тысячи морщинок, она просто сияла от гордости; потом она что-то сказала Идрису, сверкнув подведенными сурьмой глазами в мою сторону, а потом в его. Идрис помотал головой, потом стукнул ее по пальцам ложкой, и их голоса поднялись в споре еще на несколько децибелов. В конце концов она шикнула на него и выгнала из кухни, и он утащил меня с собой и отвел в маленькую гостиную, уставленную банкетками вокруг низкого круглого столика.

— Что она сказала?

Он несколько смущенно пояснил:

— Как я ни пытался ей объяснить, она все равно считает, что вы моя «герлфренд».

Теперь смутилась я.

— Но мне казалось, у вас не принято иметь «герлфренд».

Идрис с любопытством взглянул на меня:

— Что вы имеете в виду?

Я лишь развела руками:

— Простите, я вообще не слишком хорошо разбираюсь в ваших культурных традициях. В путеводителе сказано, что в Марокко секс до брака считается незаконным. Особенно между марокканцами и иностранцами.

Мужчина напрягся и замер.

— Многие незаконные вещи все равно случаются, — сдержанно и холодно сообщил он. — Но существует некий социальный кодекс, и все стараются его соблюдать. В этом, вероятно, и заключается разница между нашими культурами. — Он помолчал, словно оценивая эффект от своих слов, потом добавил: — Моя мать сказала также, что вы очень красивы.

Я почувствовала, что заливаюсь краской.

— Кажется, до сих пор никто мне такого не говорил. — Я заметила это намеренно легкомысленным тоном — просто чтобы парировать столь неожиданное заявление, но, уже сказав, поняла, что действительно так и есть. Даже Майкл мне такого никогда не говорил, ни разу за все то время, что мы были вместе; да-да, в особенности Майкл, всегда не слишком щедрый, даже прижимистый и в своих комплиментах, и в эмоциях, и в деньгах.

— Стало быть, вас до сих пор окружали люди, которые не ценят истинную красоту или, возможно, просто не желают ее замечать. — И прежде чем я успела что-то ответить, он снова вышел.

А когда вернулся, то принес огромное блюдо кускуса — целую гору желтого риса, утыканную кусочками цукини, моркови, фруктами, зеленой фасолью, посыпанную укропом и щедро политую сверху блестящим, напичканным специями соусом. За ним, как крысы за дудочником из Гамельна, явилась целая толпа народу, причем все непрерывно что-то громко трещали: его мать, Айша, трое ее детей (включая ту малютку, что приставала ко мне у входа, требуя бакшиш); потом высокий и очень серьезный молодой человек в костюме, которого мне представили как мужа Айши, Рашида; потом еще один, который смотрелся как более молодая версия Идриса («мой брат Хасан, что по-арабски означает «красивый» — ему это очень подходит, не правда ли?»), — он весь светился сплошными улыбками и исходил любезностями; у него на голове торчали солнечные очки, задранные на лоб; потом вошла еще одна пара, более пожилая («мои дядя и тетя»): мужчина в поношенном халате и унылая женщина с седыми волосами, которая мне торжественно кивнула и вдруг подмигнула. Все расселись вокруг столика на низкие банкетки или кожаные пуфы и, прочитав молитву, принялись есть — быстро и аккуратно, пользуясь только пальцами правой руки, которыми умело сворачивали кускус и овощи в маленькие шарики. Пожилой мужчина слепил здоровенный шар из этой смеси и небрежным жестом забросил его себе в рот с расстояния вытянутой руки — к огромному удовольствию детей, которые тут же попытались ему подражать, но Айша быстро их утихомирила. (Mange, mange72, - повторяла мне все время мать Идриса, гордая своим знанием французского.)

Я в ответ слабо улыбнулась и перехватила взгляд Идриса. Он ожидающе смотрел на меня, словно ему не терпелось поглядеть, как я буду справляться с подобной необычной для меня ситуацией. Я сжала зубы. Нет уж, решила я, не стану выступать в роли жалкой европейки, не буду просить ни тарелку, ни вилку.

Сунула руку прямо в эту желтую гору и чуть не вскрикнула — еда была страшно горячая. Тут мне пришла в голову мысль воспользоваться в качестве ложки кусочком морковки, и таким образом я умудрилась набить себе рот, не рассыпав все это по столу.

Таджина, которой меня угостили вчера вечером в Дар эль-Бельди, была очень вкусной, но это блюдо оказалось для меня новым походом в мир специй. Более нежный вкус, чем у тайских приправ, более сложный, чем у индийских кушаний, более мощный и претенциозный, чем у блюд китайской кухни, — все давало новые, сильные и незабываемые впечатления.

— Вот, попробуйте. — Младший брат Идриса подтолкнул ко мне кусочек оранжевой тыквы. — Это самое вкусное, мы называем это «берберский сыр».

— Шукран.

Все закивали в знак одобрения моих успехов в их языке, и вскоре все уже вылавливали самые отборные кусочки из горы кускуса и подсовывали их мне, пока я уже была не в состоянии проглотить ни зернышка.

Позднее, гораздо позднее, как мне показалось — после того, как я отбилась от множества вопросов о моей семье, друзьях, моем семейном положении, о жизни в Лондоне, о том, зачем я приехала в Марокко, как познакомилась с Идрисом и почему оказалась в их доме, — я оказалась на плоской крыше с сигаретой, первой за двадцать лет. На вкус она была отвратительна, но я продолжала ее смолить. За сегодняшний день на мои нервы обрушилось столько испытаний, что я решила сделать хоть что-то, чтобы прервать эту цепь неприятностей.

Идрис прислонился к стене, и дым от его сигареты, закручиваясь спиралью, поднимался в тихое ночное небо.

— Ну а теперь рассказывайте, Джулия, почему вы прячетесь от этого мужчины, который именует себя вашим мужем.

Я вздохнула и сделала последнюю затяжку, чтобы отсрочить объяснение. Я ждала этого вопроса с того момента, когда мы уехали из Дар эль-Бельди, и сама еще не знала, как стану отвечать: можно ли довериться во всем этому совсем чужому для меня человеку или лучше пустить в ход какую-нибудь стратегическую ложь? Внизу под нами виднелось то, что осталось от небольшого местного рынка: полосатые навесы, кое-как натянутые на столбах, кучки мусора, гонимые ветром, растоптанные овощи. В центре всего этого сидел тощий кот, на ночь взявший данную территорию под свой контроль; он вылизывал вытянутую лапу. В конце концов я все же ответила:

— У меня есть то, что он хочет заполучить. Нечто ценное.

В темноте было трудно определить, отчего у него блеснули глаза: от любопытства или от алчности.

— Он, должно быть, очень хочет заполучить эту вещь, если отправился следом за вами в такую даль. — Идрис отбросил окурок и затоптал его. Огонек погас. — Или, возможно, он хочет заполучить вас.

— Не думаю.

— Вы это очень уверенно говорите и, смею заметить, с некоторой горечью.

Я пристально на него посмотрела, потом отвернулась.

— Он действительно ваш муж? Или, может быть, когда-то был вашим мужем?

— Нет. Не теперь и никогда прежде. А кстати, почему это вас так интересует? Мы с вами только что познакомились.

— Джулия, я никогда в жизни не видел настолько перепуганной женщины, какой вы были сегодня, в риаде. Этот человек вас чем-то сильно напугал, и мне это не нравится. Но я вам гарантирую, что здесь вы в полной безопасности, и пока вы здесь, вы член моей семьи. Клянусь честью, вам здесь никто не сможет угрожать.

У меня защипало в глазах. Я прислонилась лбом к балюстраде, она была шершавой и приятно холодила мне разгоряченное лицо.

— Вы говорили, что у вас есть знакомый в университете, специалист по корсарам?

Он кивнул:

— Да, это мой друг, Халид. Он историк, читает там лекции.

— Вы его давно знаете? Ему можно доверять?

— Он хороший человек, друг моего отца. Они знакомы с детства, вместе росли в горах. Для меня он как родной дядя. И если вы спрашиваете, можно ли ему доверять, — несомненно.

— А мы сможем с ним увидеться завтра, как вы думаете?

— С утра у него занятия, а после этого он пойдет в мечеть, но, вероятно, мы сможем встретиться вечером. Если хотите, я позвоню ему.

— Спасибо. — Я подняла глаза, ощущая некоторое облегчение.

Но он смотрел не на меня. Его глаза рассматривали что-то в небе за моей спиной.

— Поглядите!

Теплые руки взяли меня за плечи, и он развернул меня — очень вовремя, так что я успела заметить над морем падающую звезду, огонек, сверкнувший в черном небе.

— Ой! — В северо-западной части неба, там же, над морем, упала еще одна звезда, потом еще. — Звездопад… — Я не видела ничего подобного с самого детства. Только однажды, сидя на галечном пляже недалеко от дома вместе с отцом… Тогда мне было семь, и все вокруг было полно новизны и магии, а будущее обещало множество чудес.

— Красиво, правда? Моя джедда, то есть бабушка, всегда утверждала, что это огненная потеха дьявола. Но ведь это не звезды на нас падают, это всего лишь метеоритный дождь — в данное время года это Персеиды. Увидеть их — большая удача.

— Вероятно, в ближайшее время мне не придется бросать в огонь хамелеонов.

Я почувствовала, что Идрис смеется — по вибрации, которая через его ладони передалась моим плечам.

Его дыхание теплым ветерком щекотало мне сзади шею; на какой-то момент мне даже показалось, что я уже готова обернуться и поцеловать его. Я вздрогнула, на долю секунды представив себе его сильное темное лицо, зажатое у меня в ладонях, прикосновение его губ к моим, его тонкие пальцы, скользнувшие мне под рубашку… Сексуальное напряжение охватило меня всю, сжало словно тисками; но тут я отступила назад и высвободилась.

— Идемте-ка со мной, — предложила я. — Я вам кое-что покажу.

— Вот она, та вещь, которую хочет заполучить Майкл, да так сильно хочет, что последовал за мной в Марокко, чтоб добраться до нее. — Я достала «Гордость рукодельницы» из сумки и вручила Идрису. Потом села на постель, а он придвинул стул ближе к свечке и склонился над книгой, бережно прикасаясь к телячьей коже переплета и так осторожно раскрыв ее, словно страницы были лепестками хрупкой, давно увядшей розы, засушенной в книге. Он долгое время молча просматривал и изучал книгу, потом начал читать, время от времени останавливаясь и поправляя себя.

— «…Я баюсь за свае будущее, патаму что в ризультати маево глупаво вранья он все ищо щитает, что мы из багатой семьи, каторая заплатит за нас бальшой выкуп. Но он ищо угражаит мне, что прадаст миня султану, каторый, как я знаю, вроди короля в ихней стране, патаму что он гаварит, что за миня дадут харошую цену на рынке в Сале, за май рыжие воласы и белую кожу. Как мне типерь жалко, что я ни послушала савета старой Энни Бэдкок и ни паехала дамой, в Кенджи с Робом…»

— Извините, мой английский не совсем хорош — мне трудно читать. Но если я что-то понимаю, это, кажется, записи женщины, захваченной в плен корсарами, и написаны они ее собственной рукой. Так?

Я кивнула.

— Рукопись подлинная?

— Зависит от того, что вы понимаете под словом «подлинная». Я полагаю, что вещь аутентичная, настоящий артефакт, но тут нужно мнение эксперта.

У него уже сияли глаза.

— Чрезвычайно интересно! Если она настоящая, го вы держите в руках кусочек истории Марокко! Вот так, Джулия Лавэт! Это настоящее чудо, магическое окно в прошлое! L’historie perdue!73

Никогда не слыхал о подобных вещах, да еще таких давних. 1625 год! И чтобы автором была женщина… C’est absolument incroyable!74

Идрис поцеловал книгу. Потом, словно под влиянием мгновенного порыва, пересек комнату и поцеловал меня, четыре раза, в обе щеки. Я все еще ощущала его руки у себя на предплечьях, когда он отскочил назад.

— Извините, прошу вас, пожалуйста.

Я с некоторым усилием улыбнулась:

— Не за что. Но это и впрямь потрясающая штука, верно?

— Истинно! Но одного я никак не могу понять: что означают эти картинки? — И указал на один из рисунков образца для вышивки — парочка милых птичек, обвившихся шеями друг о друга и заключенных в венок из листьев и роз.

— Это образчики для вышивки, — пояснила я, забирая у него книгу. — Просто рисунки для девушек-рукодельниц, чтоб они могли их скопировать и тоже вышить. — Я показала на руках, как это делается. — Ими можно украсить платье, разные вещи для дома — занавески, покрывало на кровать, настенный коврик, скатерть. Английские женщины тратили очень много времени на такую работу, во все века. Некоторые и сегодня этим занимаются. — Я подняла с пола свою сумку, положила в нее книжку Кэтрин и вытащила ту вышивку, над которой сейчас трудилась, — шарфик, в трех из четырех углов которого уже красовались павлиньи перья, отливая изумрудами и аквамаринами.

Я уже подумывала о том, чтобы в четвертом углу изобразить что-нибудь другое, но вдохновение меня пока не посетило.

— Это вы сделали?

— Не нужно так удивляться.

Он улыбнулся:

— Это ведь просто… ну, я-то думал, что такие женщины, как вы, слишком современные, чтобы заниматься подобными вещами. Такую штуку могла бы вышить моя бабушка. Вам надо бы показать это ей, когда она вернется. Бабушке очень нравятся перья этих птиц. Паон, так мы их называем. У нее такие стоят в вазе в ее комнате.

— Павлиньи?

— Да, павлиньи. Джедда вернется завтра к вечеру иля, может быть, послезавтра. Рашид поедет за ней.

Я нахмурилась.

— Не уверена, что к тому времени еще буду здесь. Если удастся завтра повидаться с этим вашим специалистом и выслушать его мнение по поводу этой книжки, чтобы я знала, с чем имею дело, я, видимо, сразу же сяду на поезд и поеду обратно в Касабланку, а на следующий день полечу домой.

На лице Идриса появилось непередаваемое выражение.

— Подождите здесь, — вдруг сказал он.

Через пару минут он вернулся с чем-то висящим у него на руке.

— Я подумал, завтра вам, может быть, захочется надеть вот это — на случай если мы встретим на улице вашего… Майкла, да?

Это оказалась джеллаба темно-синего цвета, очень простого фасона, но из высококачественного хлопка, хотя вышивка по подолу и манжетам была машинная и ничем не выдающаяся по стилю и рисунку. К ней прилагался платок из белого полотна, чтобы использовать в качестве хиджаба.

Я рассмеялась:

— Если я это надену, то буду выглядеть сущей монашкой. Он нахмурился:

— Монашкой?

— Это то же самое, что монах, frere75, но женского рода… soeur76.

Теперь рассмеялся Идрис:

— Не думаю, что вы будете выглядеть как soeur, даже если попытаетесь. Не с такими глазами, как у вас.

Я не знала, что ответить на это, поэтому не сказала ничего. Идрис слегка поклонился:

— Мне теперь нужно уйти, хочу поговорить с братом, пока он не лег спать. Попрошу его, чтобы передал бабушке мою просьбу кое-что прихватить с собой, когда она будет возвращаться с гор. А теперь — тиминсивин оллах. Храни вас Аллах. Спокойной ночи. — Он прикрыл лицо руками, поцеловал свои ладони и прижал их к сердцу. — Спите спокойно. — И ушел.

Я распахнула ставни и уселась на маленький молитвенный коврик понаблюдать за луной, плывущей над крышами медины. Не знаю, сколько времени просидела так. Прокричал свой призыв муэдзин, звезды переменили положение, а я все размышляла о себе и Майкле, о том, какие странные штучки выделывает с нами судьба и как она заставила его преследовать меня в экзотические страны, чтоб забрать подарок, который символизировал разрыв наших отношений. Через некоторое время мне пришло в голову, что я не могу вспомнить его лицо. Я отчетливо видела его глаза, рот, форму черепа, но никак не могла свести все это вместе, не могла увидеть все лицо сразу, даже любое его выражение. Да кто он такой, что за человек, этот мужчина, с которым я так долго имела связь?

Чем больше я пыталась думать о Майкле, тем дальше ускользал его образ, и через некоторое время я начала думать, что это само по себе означает нечто важное, существенное, что все последние семь лет я провела, погрузившись в собственные фантазии, исполняя роль смиренной и послушной женщины, подыгрывая человеку, который приходил и уходил, когда это его устраивало.

И с этими мыслями, продолжавшими вертеться в голове, я отправилась спать. Это было странное ощущение — лежать в узкой односпальной кровати, в первый раз с тех пор, как я вышла из подросткового возраста, странное, но успокаивающее и убаюкивающее, пусть мне и было тесновато. Я вертелась и перекладывалась, сон то и дело перебивали видения, навеянные нашими прогулками в тот день по Рабату и Сале; мне снились улицы, полные фигур с закрытыми лицами, они преследовали меня по лабиринтам переулков, в которых я заблудилась, то и дело попадая в тупики и стучась в запертые двери, которые никто не собирался открывать.

В самый глухой час ночи я вдруг проснулась в полном убеждении, что кто-то сумел проследить меня до самого дома Идриса, что враги уже забрались в дом и вошли в комнату, где я сплю. Я резко села на постели. По груди стекал холодный пот, пульс дико частил. Да нет же, конечно, здесь никого нет. Я легла в постель с сильно бьющимся сердцем и попробовала заставить себя успокоиться и расслабиться, но, как я ни старалась, сон не возвращался.

В конце концов я встала, прошлепала через всю комнату и зажгла свечу. Небо, просвечивавшее сквозь щели ставней, было совершенно черным; до зари было еще далеко. Я решила немного почитать записки Кэтрин — может быть, это поможет снова уснуть. Поставила подсвечник на прикроватную тумбочку, так чтобы свет падал на книгу, подтащила к кровати сумку и сунула руку внутрь. Нащупала бумажник, паспорт, мобильный телефон, расческу, косметичку, салфетки, жевательную резинку. Во втором отделении я наткнулась на мою собственную вышивку, записную книжку и ручку.

«Гордости рукодельницы» не было.

Я похолодела с головы до ног. Первая мысль была о том, что мой сон вовсе не был сном. Но это было полное безумие. Я вылезла из постели и расправила одеяло — на тот случай, если память мне уже отказала и я просто забыла, что оставила книгу на постели перед тем, как заснула. Конечно, ее там не оказалось. И на полу ее не было, и на стуле, и на книжном шкафу. Принимая во внимание скудную обстановку, искать больше было просто негде. И мне оставалось только заключить, что некто — неужели Майкл? — и в самом деле забрался ко мне в комнату и выкрал книгу, пока я спала.

Я накинула джеллабу поверх майки и спортивных штанов, в которых спала, и пробралась вниз по темному и притихшему дому. Ярость провела меня вниз по двум лестничным пролетам, но, когда я дошла до третьего, она вдруг уступила место сомнениям. Когда я добралась до первого этажа, у меня чуть сердце не выпрыгнуло из груди. В отделанном плиткой коридоре отблески света отбрасывали на стены тревожные тени и заставляли вспомнить — вне зависимости от желания и воли — о джиннах, про которых я читала в сказках «Тысяча и одна ночь», о духах, состоящих из светящегося пламени и нацеленных на беды и разрушения, сбивающих с пути истинного всех неосторожных и глупых. Я сделала глубокий вдох, отринула суеверные страхи и пошла на источник света.

Он просачивался из-за приоткрытой двери в гостиную, где горела одна-единственная свеча, отбрасывая золотистый отблеск на голову человека, склонившегося над книгой. Моей книгой, книгой Кэтрин.

Идрис резко обернулся, едва я переступила порог, — неестественно быстро, прямо как проснувшийся кот. Мы оба заговорили разом:

— Что вы тут…

— Извините…

Мы замолчали и уставились друг на друга, оба в состоянии полного смятения и словно заново вглядываясь друг в друга. Потом Идрис сказал:

— Идите-ка сюда. Садитесь и послушайте.

— «…Ани паставили миня на намоет и сняли с меня адежду, чтоб наказать всем маи рыжие воласы и белую кожу. Ани все время кричали и расхваливали маи синие глаза и гаварили, что я нивинная и чистая, и многие мущаны таргавались за миня, как будто я призавая карова, а патом миня продали и увили. Эта был последний раз, кагда я видила маму и тетку, эта была очинь жистоко, так расставаться, но хужи всиго было пращаться с маей добрей Мэтти, и мы оби ужасна плакали, когда миня увазили…»