Преданное прошлое

ГЛАВА 21

— Вы, должно быть, мадам Лавэт, да? — спросила меня маленькая женщина в элегантной темной рубахе и светлом шелковом хиджабе.

— Да, Джулия. А вы мадам Рашиди?

— Зовите меня просто Наима. Идемте, я покажу вам вашу комнату. Оставьте багаж здесь. Азиз принесет. Вы хорошо доехали, вам было удобно?

Я последовала за ней по длинным, слабо освещенным коридорам в открытый внутренний дворик. Вокруг расположенного в его центре фонтана стояли столики и стулья из кованого железа, а в воду кто-то добавил несколько пригоршней розовых лепестков. Чеканные фигурные лампы бросали отсветы во все углы двора; по его периметру тянулась аркада, поддерживаемая колоннами, а над ней шла галерея из кедрового дерева, вся заросшая жасмином и бугенвиллеями. И, словно добавляя последний мастерский мазок к и без того великолепной картине, в пустом черном пространстве над головой висел полумесяц.

Я восторженно ахнула:

— Как здесь чудесно, Наима!

— Баракаллафик, мадам Лавэт. — Она отвернулась, скрывая улыбку, прошла в сторону, отперла замок на двойных дверях и распахнула их. За ними располагались покои, достойные сказок «Тысячи и одной ночи». Огромная кровать под балдахином, застеленная белоснежным бельем и заваленная горами шелковых подушек; роскошные ковры на полированном каменном полу, столики с бронзовыми столешницами, поднос с цветными стаканами и кувшином с водой; лампы, свечи, два низких резных кресла. У стены стояла банкетка, обитая шелком. Сквозь узорные ставни в комнату просачивался аромат роз и благовоний. За аркой в дальней стороне апартамента располагалась прекрасная ванная комната со сверкающими свежей штукатуркой стенами, великолепной мозаичной плиткой, с двумя коваными тазиками цвета темного золота, с глубокой ванной, судя по виду, из роскошного светлого мрамора с темными прожилками и с отдельной душевой кабиной — и все это освещалось мерцающим светом свечей. У меня просто не было слов. Я всегда мечтала о такой ванной; если бы я ее заполучила, только в ней и жила бы. И моя кожа вечно была бы сморщенная, как чернослив.

— Милуда приготовила вам таджина59, на случай если вы устали и захотите поужинать здесь, — сообщила Наима Рашиди, стоя в дверях.

Я обернулась, застигнутая врасплох в своем мечтательном состоянии.

— Это очень любезно с вашей стороны.

— Я вам накрою стол во дворе. Все будет готово через полчаса, вас так устроит? А пока у вас есть время распаковать вещи и принять перед ужином ванну.

— Спасибо, большое спасибо.

— Танмирт60.

— Она чуть поклонилась. — Мархабан. Добро пожаловать.

Я улыбнулась ей:

— У вас отличный английский. Боюсь, у меня с арабским совсем плохо.

Она сделала гримаску:

— Я учила английский здесь, в колледже, но семья наша — берберская, мы предпочитаем говорить на своем языке. Думаю, Идрис научит вас некоторым выражениям, если захотите.

Идрис. Я почти забыла о нем. Интересно, вписывается ли он в ту идиллически-романтическую обстановку, которую его кузина здесь создала? Задача довольно трудная. Я распаковалась, приняла душ, вышла во двор и уселась за один из столиков, на который Наима поставила таджику, оставив меня восхищаться и недоумевать по поводу сложных ароматов специй и незнакомых ингредиентов. Баранина буквально таяла во рту, а когда я проглотила кусочек, он оставил горящий след в моем пищеводе, а во рту — вкус цитрусовых, чили, чеснока и еще десятка других оттенков. Когда Милуда — суетливая пожилая женщина в белых леггинсах, развевающейся тунике до колен и повязанном на голове шарфом — пришла забрать грязные тарелки, которые я с жадностью опустошила, я спросила, чем меня угощали. Она сообщила то, что я уже знала, потом постучала пальцем по носу — универсальный жест заговорщика, призывающего к полной секретности.

— C’est magie61, - сказала она и отказалась сообщить дальнейшие подробности.

Спала я в ту ночь отлично. Мне снились странные сны, которые на рассвете завернул в золотые покрывала голос муэдзина. Я лежала наполовину еще во сне, наполовину проснувшаяся, чуть дрожа от ощущения восторга — я одна здесь, на этом совершенно чуждом континенте, но все равно чувствую себя в полной безопасности и в заботливых руках.

И когда снова заснула, то получила еще четыре часа блаженного отдыха без всяких снов и проснулась наконец от пения маленьких птичек во дворе и тихого плеска струй в фонтане.

Покончив с завтраком, я уселась с чашкой крепкого кофе и своим путеводителем, прислушиваясь к болтовне двух туристов-французов за соседним столиком. Тут на меня упала чья-то тень.

— Доброе утро. — Английский был с легким акцентом, который я не смогла определить сразу, но произношение напоминало американское. Я подняла глаза. Солнце высвечивало силуэт, лицо его мне было не разглядеть; а когда он отступил в сторону, лучи ударили мне прямо в глаза, и пришлось отвернуться.

— Что вы читаете?

Я положила развернутый путеводитель на стол.

— «Исход мавров, изгнанных из Испании, в Африку продолжался непрерывно весь шестнадцатый век до конца 1609 года, когда Филипп III решил окончательно изгнать всех мавров с испанской земли. Его последний эдикт, датированный январем 1610 года, носил всеобщий и обязательный характер и требовал, чтобы все мусульмане, перешли они в католицизм или нет и вне зависимости от того, когда это произошло, немедленно покинули страну. Это было решение, повлекшее за собой самые тяжелые последствия. Первые волны изгнанников, покинувших Испанию в предыдущее столетие, уже вызвали стремительное развитие пиратства в Средиземном море. Новые, еще более радикальные меры должны были резко увеличить опасность плавания в этих водах, поскольку привели к переселению в Сале огромного количества мавров, которые на протяжении почти двух последующих столетий являлись наиболее активной частью берберийских пиратов».

Пока я зачитывала этот абзац, он уселся на пустой стул рядом со мной, скрестив длинные ноги в полотняных брюках. Я чувствовала, что он внимательно слушает, и когда остановилась и подняла взгляд, он кивнул.

— Вполне разумное объяснение, хотя не хватает подробностей. Да и не совсем точное и полное.

Лицо у него было довольно суровое, все из сплошных острых углов и жестких морщин. Лет ему могло быть сколько угодно — между тридцатью и пятьюдесятью, точно определить было невозможно, потому что голова была обрита наголо, а взгляд выдавал весьма опытного и знающего человека. Длинный прямой нос и высокие скулы цвета темной меди создавали довольно зловещее впечатление, словно перед вами хищный зверь — поменьше льва, но более опасный, чем волк. Но тут мужчина улыбнулся, и первое впечатление тут же изменилось.

— Вы живете здесь? — спросила я.

— Можно и так сказать. Я прихожу сюда так часто, что это почти мой второй дом.

— Судя по вашим словам, вы хорошо знаете историю Марокко.

Он чуть наклонил голову:

— И так тоже можно сказать.

Острый взгляд его черных глаз подсказывал, что собеседник иронизирует. И я внезапно поняла причину.

— Ох, Господи! Извините меня! Вы, должно быть, Идрис. А я было приняла вас за туриста, занимающего комнату по соседству. Ну, понимаете, вы так небрежно заявились сюда, сели за столик, хорошо говорите по-английски… — Я почувствовала, как краска заливает мне лицо и шею, — худшее, что могло случиться. Я приняла своего гида за туриста, потому что он хорошо говорил по-английски и, стало быть, не мог оказаться марокканцем, — сущее святотатство и оскорбление по отношению к истинному мусульманину.

Он поклонился.

— Это мне следует извиниться, что я так грубо прервал ваш petit dejeuner62 и не представился. Так позвольте это исправить. — Он протянул мне через стол руку. Я взяла ее, и он мягко пожал мне ладонь. — Меня зовут Идрис аль-Харкури. Мархабан. — И положил ладонь на сердце, чуть расставив пальцы. — Добро пожаловать в Марокко.

Мы еще немного поболтали, потом он пересек двор и ушел в дом, а через некоторое время вернулся, неся кофейник со свежесваренным кофе и пепельницу.

— Вы не возражаете? Гнусная привычка, но у марокканцев она почти всеобщая. Мы все в итоге перемрем от рака легких, но обычно у нас это диабет, он первым собирает свой мрачный урожай.

— Продолжайте, — попросила я, отказавшись от предложенной сигареты. — Почему именно диабет?

— Вы когда-нибудь пробовали наше виски?

— Я думала, ислам запрещает алкогольные напитки, -

наивно заметила я.

Он улыбнулся:

— Мятный чай мы называем марокканским виски. Он помогает нам легче переносить это лишение.

— Милуда приготовила мне чай вчера вечером. И он был… — тут я немного одумалась, — довольно сладкий.

Он громко рассмеялся:

— Погодите, вот увидите, сколько сахара кладут в заварочный чайник. В другой раз вы к нему и не притронетесь. У француженок иногда случается приступ меланхолии, когда бедняжки вдруг осознают, что именно они столь радостно поглощали весь свой отпуск. Но для нас сахар не просто сладость; это символ гостеприимства, удачи и счастья. Новобрачной паре обычно дарят сахарную голову — это всегда входит в число свадебных подарков. Такая традиция. Наша экономика начиналась с сахара и соли — сахар везли с юга соль из Тагазы, это в Сахаре, на главном караванном пути из Тимбукту в Марокко. И все это вывозили через северные порты страны — Эссауиру, Сафи и Анфу, а также отсюда, из Рабата-Сале, — во все страны Европы; ваша английская королева Елизавета, которая разгромила испанцев, вела обширную торговлю с Марокко. И закупала здесь не только сахар, но и селитру для изготовления пороха, слоновую кость, серебро, золото, амбру, мед и воск. А взамен англичане везли нам пушки, чтоб воевать с испанцами.

Я подумала — как повезло, что моим гидом здесь будет Идрис. Несмотря на свой мрачный вид, он был настоящим кладезем всевозможной информации.

— Ну и что потом случилось? Почему все это разладилось? Почему пираты стали нападать на английские берега, если у нас был общий враг — Испания?

— Враг моего врага — мой друг. Вы это хотели сказать?

Я кивнула.

— Старинная арабская поговорка… — Он помолчал. — Вы интересуетесь корсарами из Сале, да? А почему, можно спросить? Даже в нашей стране об этом мало говорят.

— Так, семейная легенда… — уклончиво ответила я. — Один из моих предков был увезен берберийскими пиратами и продан на невольничьем рынке. Так мне, во всяком случае, говорили.

— Это были корсары, — поправил Идрис. — Не пираты.

— А разве есть разница?

— Пираты — это свободные разбойники, они нападали на суда сами по себе, для собственной выгоды. А корсары привозили свою добычу домой и делили полученные доходы между членами команды, владельцами корабля и общиной. Это было очень хорошо организованное дело, понимаете. Корсары из Сале действовали, имея каперское свидетельство от имени государства, и их называли аль-гузат, это титул, которым когда-то именовали воинов, сражавшихся рядом с пророком Мохаммедом. Их восхваляли как воинов за веру, ведущих священную войну на море против неверных.

Я нахмурилась:

— Но они ведь торговали с этими «неверными»? Тут, мне кажется, налицо явное лицемерие.

Он пожал плечами:

— Оглянитесь вокруг. Старайтесь читать между строк то, что написано в ваших газетах, попробуйте понять подноготную того, что вам вещают с экрана телевизора. Разве сегодня что-то изменилось? Европа и Америка десятилетиями продавали оружие — и официально, и на черном рынке — тем самым людям, на которых нынче налепили ярлык «террористов». Война и бизнес всегда шагали рука об руку — это называется реальная политика. Ничего на этом свете не меняется, такова уж человеческая природа.

— Значит, история повторяется, вновь и вновь описывая ту же самую мерзкую петлю вокруг жадности, коррупции и преданных идеалов?

— Идемте, — вдруг предложил он, вставая из-за стола. — Позвольте мне показать вам то, ради чего вы сюда приехали. А политику давайте оставим пока в покое, обсудим все за ужином.

За ужином? Это прозвучало несколько бесцеремонно. Я бросила на гида недовольный взгляд, но он уже собирал со стола кофейник и чашки, делая это легко и непринужденно, что предполагало наличие большого опыта в ведении домашнего хозяйства. А ведь у него на руке не было обручального кольца; впрочем, возможно, у мусульманских мужчин нет такой традиции, хотя он, несомненно, должен быть женат и иметь целый выводок детишек. И жена у него наверняка не одна. Интересно, полигамия у них узаконена? Тут я осознала, как мало знаю о мужчинах-мусульманах.

Мы выбрались на улицу, и солнце ударило меня, как молотом по голове. Я тут же укрылась под широкополой соломенной шляпой и за солнечными очками.

— Сейчас мы в старой медине, — сообщил Идрис, когда мы пошли по переулку. — Это самая старая часть города. Поселение здесь существовало еще во времена Карфагена и Древнего Рима. И ничего тут не менялось в течение сотен лет — мы народ консервативный и любим традиции.

В конце улицы виднелось множество женщин в одеяниях, закрывавших их с головы до пят, в тюрбанах и шарфах на голове, они несли с рынка полные провизии корзины, обменивались сплетнями, хлопали в ладоши и звонко смеялись. Их взгляды скользили по мне и Идрису, когда мы проходили мимо, но треск длинных тирад не прерывался ни на миг. Мы свернули за угол, прошли еще по одному переулку бесконечного лабиринта и внезапно оказались на площади, по которой в шесть рядов летел транспорт, ревя, гудя и рявкая клаксонами. Напротив возвышались высокие зубчатые стены из красного кирпича, изъеденные вековой эрозией и через равные интервалы прорезанные бойницами, амбразурами и арочными проходами.

— Ух ты! Такое ощущение, что тут был сильный бой!

— Это Касба Уайя, ее начал строить еще султан Абдаль-Мумин из династии Альмохадов63, в двенадцатом веке, для защиты от нападений с моря. Его сын, Якуб аль-Мансур, продолжил строительство, возвел мощные укрепления вокруг существовавшего здесь монастыря — отсюда и название города, Рабат, что означает «укрепленный монастырь». Именно отсюда в раннем Средневековье дервиши-воины отправились на священную войну в Испанию, а позднее, в семнадцатом веке, город превратился в базу своего рода корсарской республики, которая вела священную войну против христиан.

— Вы рассказываете, как мой школьный учитель истории. Мы все его уроки только тем и занимались, что составляли бесконечные списки разных исторических дат, и никто из нас так ничему и не научился.

— Я приложу все силы, чтобы приправить эти сухие факты цветистыми подробностями. — В голосе Идриса некоторое высокомерное пренебрежение слилось с обидой.

Я не знала, как извиниться, так что позволила ему взять меня под локоть и перевести через смертельно опасный поток машин в тень огромных стен.

Когда мы прошли сквозь арочные ворота внутрь, ко мне тут же бросился какой-то юноша:

— Vous voulez une guide, madame? Moins cher64…

Идрис рявкнул на него, выпустив целую очередь гневных выражений, и юноша тут же исчез.

— Мне кажется, он ничего плохого не хотел, — заметила я, пораженная его яростью.

— Неквалифицированные и нелицензированные гиды только портят впечатление от Марокко, — ответил Идрис. — Надоедают туристам, а некоторые пристают к одиноким женщинам.

— Все, что мне было нужно, — это гид, а вовсе не сторожевой пес, — улыбнулась я.

Он смерил меня ледяным взглядом:

— Собаки — грязные животные, Коран их не одобряет. Я бы предпочел, чтобы вы меня так не называли.

Я открыла было рот, чтобы объяснить, что вовсе не собиралась его оскорблять, но тут же осознала, что скорее всего лишь еще больше углублю разделяющую нас культурную пропасть, и промолчала. После этого мы некоторое время шагали в тишине, пока не свернули за угол. Прошли между высокими стенами из грубо отесанного камня и вышли в центральный сад, великолепный и тщательно ухоженный. Отдельные участки, ограниченные пересекающимися тенистыми аллеями, предназначались одни для лекарственных растений, другие для олеандров, для цветов и банановых деревьев, и все они росли и цвели здесь во множестве. Некоторые площадки были огорожены деревянными решетками, по которым карабкались вверх ползучие растения, сквозь листья которых едва пробивались лучи палящего солнца.

В зеленой листве яркими пятнами выделялись апельсины, немного в стороне тянулись каменные аркады, в тенистых альковах которых сидели люди — читали или глазели по сторонам, вбирая в себя окружающую красоту.

— Великолепно! — выдохнула я. — Прямо Альгамбра65 в миниатюре.

— Это называется Андалусийский сад, вообще-то его разбили французы в колониальную эпоху и действительно в подражание Альгамбре.

— Ах вот как…

— Но дворец позади него, в котором теперь музей, был построен в семнадцатом веке султаном Маулай Исмаилом. Вполне возможно, этот ваш предок видел его — у султана было много рабов-европейцев. Когда его захватили в плен?

— Это случилось летом 1625 года. — Интуиция подсказала мне, что лучше не упоминать о книге по рукоделию.

Идрис чуть приподнял бровь:

— Раньше, чем я мог бы подумать. Корсарскую республику создали не раньше 1626 года, а ее расцвет приходится на вторую половину столетия.

— Что ж… — Меня снова одолели сомнения. — Может быть, эта легенда — просто легенда. Или кто-то даты перепутал.

— У меня есть друг в университете, можно спросить у него, если вы серьезно этим интересуетесь.

Я нервно рассмеялась:

— Просто любопытство, не более.

Он бросил на меня недоверчивый взгляд:

— Вы приехали в такую даль, совершенно одна — неужели только из любопытства?

Мы свернули с главной дорожки на узкую аллею, которая вилась, поднимаясь по склону между высокими домами и огороженными стенами садами, потом круто свернули вбок и наткнулись на группу детишек, столпившихся вокруг чего-то, что в солнечных лучах отсвечивало ярко-желтым, как золото. Я наклонилась, чтобы разглядеть, что так их заворожило. Дети расступились, давая мне дорогу, и все широко мне заулыбались. В центре их круга кишел целый выводок недельных цыплят, птички неуклюже топтались, напоминая рассыпанный поп-корн, и клевали зернышки, что им бросали дети.

Идрис присел рядом со мной. Что-то сказал одному из мальчиков, который тут же зашелся смехом, распахнув щербатый рот, и что-то затараторил в ответ. Потом без всяких церемоний ухватил меня за руку, перевернул ее ладонью вверх и вложил одного из цыплят. Птенчик неуверенно стоял на моей ладони, перебирая тоненькими лапками, он почти ничего не весил, а желтый пух прямо-таки светился на солнце, как одуванчик. Я чувствовала, как быстро бьется его сердечко — как контрапункт моему собственному. Потом Идрис положил мне руку на плечо, и ощущение было такое, словно кто-то прикоснулся ко мне обнаженным электрическим проводом под током.

— Абдуллатиф говорит, что вы можете взять его себе. — Ребенок смотрел на меня совершенно серьезно.

Я приоткрыла рот от изумления. Идрис улыбнулся, видя мое замешательство. Потом согнал цыпленка с моей ладони, шикнув на него, и тот спрыгнул обратно на мостовую и смешался с остальными. А Идрис сунул руку в карман, достал пару монет и дал их мальчику, погладив его по коротко остриженной голове:

— Танмирт, Абдуллатиф. Бес’салама.

Это маленькое происшествие изменило все настроение утра, словно дальнейшие события брали свое начало именно в том, как это было мило и вроде бы даже волшебно.

Я перестала о чем-либо беспокоиться, волноваться насчет книжки Кэтрин, насчет ее аутентичности, забыла про Майкла и отдалась во власть Марокко — растворилась в его жарком тепле, щедрости, экзотике и его острой на вкус, рассыпанной повсюду истории.

В любом случае было бы весьма сложно не радоваться, не наслаждаться этим днем, потому что касба открывала перед нами одно чудо за другим: лабиринты узеньких извивающихся улочек с домами, грубо обляпанными штукатуркой и выкрашенными в синий цвет или беленными известью, с окнами, украшенными изящными коваными решетками, с их дверями, створки которых выбелены временем до серебристого оттенка. Целые каскады бугенвиллей и жасмина, роскошные кусты цветущих роз.

Наконец мы подошли к очень красивой мечети с высоким минаретом, и здесь Идрис остановился.

— Это Джума аль-Атик, построена в двенадцатом веке султаном Абд-аль-Мумином. Мне бы не хотелось надоедать вам датами и сухими фактами, но стоит упомянуть, что это самая старая мечеть в Рабате.

Он поднял взгляд вверх, жесткие черты лица немного смягчились на солнечном свете, а черные глаза стали бархатисто-каштановыми.

— Мы можем войти внутрь? — Очарованная изяществом внешнего вида мечети, я горела любопытством увидеть интерьер.

Идрис уставился на меня сверху вниз:

— Конечно же, нет.

— Почему? — поддразнила его я. — Потому что я женщина?

— Потому что вы не мусульманка.

— О! — Я усмехнулась, но смешно мне не было. — Неверная!

— Совершенно верно.

— Очаровательно!

— Ладно, идемте. — Он взял меня за руку. — Я сейчас покажу вам место, куда мои предки сгоняли ваших неверных предков.

— Вообще-то, — заметила я, следуя за ним по лабиринту узких улочек, — думаю, вам следует знать, что христиане тоже называли мусульман неверными.

У него хватило ума улыбнуться.

Наверху, в самой высокой точке касбы, возвышалась огромная платформа, гигантская орудийная огневая позиция, откуда открывался поражающий воображение вид на океан и сверкающий белым город на противоположной стороне широкого водного пространства.

— Эту реку зовут Бу-Регрег — Отец Отражений, — сообщил Идрис, присаживаясь на стену. — Красивое название, не правда ли? Не знаю, кто ее так назвал, но люди здесь живут с незапамятных времен. Сперва тут возникли три города-государства. Вон там, за рекой, — Сла эль-Бали, Старый Сале, порт, который снабжал всем необходимым богатое королевство Фес. В семнадцатом веке он превратился в центр работорговли всего региона и стал также прибежищем радикального ислама. А вон там, — и он показал в противоположную сторону, позади нас, — лежит Рабат, где в конечном итоге поселились самые богатые еврейские и мавританские купцы. Там, где мы стоим, располагается Сла эль-Джадид, Новый Сале. Когда Филипп Испанский в начале семнадцатого века изгнал мавров из Андалусии, многие вернулись сюда и занялись восстановлением старого города, который раньше был покинут. Их приняли с распростертыми объятиями — они привезли с собой много денег и роскошных вещей; а кроме богатства, неутолимую ненависть к христианам, которые их так жестоко преследовали. Правитель здешних мест, султан Маулай Зидан, выделил им средства для восстановления укреплений и поставил гарнизон, чтобы сторожить крепость, которую потом назвали Касба Андалус.

Для начала они отблагодарили его тем, что начали выплачивать в казну солидные сборы со всех товаров и грузов, что проходили через их руки, но очень скоро вообще перестали платить султану какие-либо налоги. Им уже не нужна была его помощь и защита. Сале расположен весьма стратегически выгодно: Гибралтарский пролив рядом. Через него проходят все грузы, как сквозь бутылочное горлышко. И корсарам оставалось только нападать на проходящие корабли, едва те выходили из пролива; а затем, поскольку их корабли были быстрее, а берега они знали гораздо лучше, чем любые преследователи, пираты стремительно, на полной скорости уходили в свой родной порт. Видите, как вон там бурлит вода?

Я посмотрела в направлении, которое он указывал пальцем, и увидела, как в устье реки поднимается волна прибоя. Кивнула:

— Да, вижу.

— Там под водой скрывается песчаная коса. Над ней может пройти только небольшое судно с неглубокой осадкой, а если корабль не остановила эта преграда, то он застрянет в узких протоках выше по течению. Только хороший лоцман может провести по ним судно. Морское дно там буквально завалено обломками иностранных кораблей.

— А почему они начали заниматься похищением людей?

— Да потому, что вскоре поняли, что могут отлично заработать, захватывая в плен команды кораблей и продавая их потом на невольничьих рынках. Кроме того, тем, кто водил по Средиземному морю галеры, постоянно требовались невольники-гребцы, чтобы гоняться за богатыми купеческими кораблями.

— А женщин-то зачем?

— А как вы сами думаете? Да для того же самого, для чего женщин всегда крали и захватывали…

Я покраснела. Бедная Кэтрин!

— Знаете, а я уже проголодалась. — Я поспешила сменить тему разговора и поднялась со стены. — Где мы можем перекусить?

Идрис на мгновение задумался, его лоб между бровями пересекла глубокая вертикальная морщина.

— Вы рыбу любите?

— Конечно.

— Тогда у меня есть отличная идея.

Мы проследовали вниз по правому берегу реки, к самой воде, где было пришвартовано множество ярко-синих судов с высокими носами, а некоторые вытащены на песок. На небольшом, грубо сколоченном пирсе выстраивались в очередь люди, готовясь погрузиться на одно из таких суденышек. Идрис дал паромщику пару монет, помог мне перешагнуть через фальшборт и присоединился ко мне. Паромщик — темнокожий, с ухоженной бородой, глазевший на меня с едва скрываемой ненавистью, — вывел свою посудину на речной фарватер и погнал к Старому Сале. И тут мне открылся совершенно другой мир.

Мужчины в джеллабах, с закрытыми капюшонами лицами; женщины в чадрах и в полном мусульманском облачении с непременным покрывалом — никаб, — закрывающим все, кроме глаз; и ни единого европейца поблизости. Поняв ситуацию сразу же, едва мы ступили на левый берег, я закрутила волосы в узел и упрятала их под шляпу. Мы шли мимо сплошных прилавков, с которых продавался сегодняшний улов. За прилавками сидели на табуретах мужчины, разделывая и потроша рыбу, беспрестанно атакуемые сворами орущих чаек, их рубахи были измазаны кровью и облеплены чешуей. Я осторожно ступала между лужами и смердящими кучками рыбьих внутренностей, с ужасом думая о предстоящем ленче, но Идрис уверенно вел меня под руку. И в конце концов вывел к открытому кафе прямо на берегу. Там мы и поели — прямо как настоящие морские короли — свежайшей рыбы, какой я в жизни не пробовала, политой лимонным соком, да еще с только что испеченным хлебом с маслом.

В конце трапезы, облизывая перепачканные пальцы, я сосчитала рыбьи костяки, оставшиеся на листе бумаги передо мной. Пятнадцать. Я отказывалась верить собственным глазам. Я съела пятнадцать рыбин, и не таких уж маленьких! У Идриса, однако, куча костей была значительно больше, чем у меня, и он все еще продолжал поглощать рыбку за рыбкой, сосредоточенно, полностью погрузившись в этот процесс и с явным намерением не упустить ни кусочка. Он ел так, словно перед этим неделю голодал, как человек, который не знает, когда окажется за столом в следующий раз.

— Ну, — я постаралась произнести это небрежно, — а теперь расскажите мне о своей семье.

— И что бы вы хотели узнать?

— У вас есть братья, сестры, кто ваши родители… родственники по жене…

— Родственники по жене?

Бог ты мой, какие условности!

— Вы женаты?

— Нет. — Идрис помотай головой.

— И никогда не были?

— Никогда.

Он не слишком охотно отвечал на мои вопросы.

— А почему? — продолжала наседать я. Он отложил в сторону очередную рыбку.

— Ну, потому что… случая не представилось. — Возникла пауза, пока я думала, что еще спросить, потом мой гид сам прервал молчание:

— А вы?

— О нет. По той же причине. — Я почувствовала, как у меня сжались губы, словно удерживая внутри малоприятную правду, надежно запрятанную за решеткой из зубов.

У него взлетели вверх брови:

— Удивительно. — Его темные глаза смотрели на меня так же безжалостно-пристально, как он глядел на разделываемую рыбку.

— У нас есть поговорка: женщина без мужа подобна птице без гнезда.

В этот момент рядом появилась официантка. Я сделала ей отчаянный знак, но заговорила она с Идрисом. Тот стал рыться в кармане, но я уже выложила на стол банкноту в двести дирхемов:

— Я заплачу.

Я видела, как взгляд официантки перемещается с меня на него и обратно, и вполне могла себе представить, что именно думает девушка, но в данный момент мечтала только об одном — выбраться на воздух и переменить тему беседы, вернув ее в безопасное русло давней истории.

Совершенно средневековая толчея на берегу внезапно уступила место современным зданиям, широким улицам с виллами во французском колониальном стиле, как только позади остались охряного цвета стены старого города.

В медину мы прошли через ворота Баб Бу-Хаджа, а потом вышли на широкую площадь с великолепными садами. Идрис провел меня через нее, и мы свернули на боковую улицу, где дома почти касались друг друга. В углублениях стен размещались крошечные лавки и магазинчики, в них продавались разные скобяные изделия, ювелирные, бакалейные товары, мобильные телефоны, детали компьютеров; это создавало совершенно дикое впечатление — видеть детали современного мира в абсолютно средневековом антураже. Воздух уже начали наполнять разнообразные ароматы рыбы, специй, жарящейся пищи и других запахов, природу которых было не определить. Мы свернули в переулок и оказались в густой тени. Подняв глаза, я обнаружила, что переулок весь закрыт сверху грубой камышовой крышей. А за следующим поворотом мы оказались в самом сердце сука, обычного местного рынка. Он очень походил на муравейник: движущаяся людская масса, шум, музыка, крики, смех, шипящее на сковородах масло — и все это заключенное в тесный лабиринт проходов-туннелей.

Я не знала, на что смотреть в первую очередь: все органы чувств словно отказали от мгновенной перегрузки. Впечатления и виды наваливались на меня, пока мы прокладывали извилистый путь сквозь толпу покупателей посреди потрясающего разнообразия товаров — изящных кожаных изделий, туфель и шлепанцев, сияющих цветами драгоценных камней, одежды, изделий из меди и бронзы, огромных куч фруктов, оливок и свечей, гирлянд сушеных фиг и абрикосов… Специи были выложены рядами в виде правильных конусов, потрясая взгляд своим разноцветьем, острыми и соблазнительными запахами, — ярко-красный толченый острый перец чили и паприка, темно-коричневые корица и мускатный орех, более светлые тмин и имбирь, желто-охряная куркума, звездочки анисового семени, зернышки гвоздики. Потом запахи стали зловонными… Мы уже шли между прилавками, заваленными мясом, где продавали такое, что я глазам своим не могла поверить: коровьи ноги, уши, рыла; козлиные головы, бараньи головы, пронизанные венами белесые яйца, горы требухи.

— Фу! — Я зажала себе нос.

Идрис рассмеялся:

— Я и забыл про ваше тонкое западное обоняние. Вот что, идемте-ка вон туда.

Мы наблюдали еще множество экзотических сценок; прошли мимо женщины, окруженной гусями, утками и кроликами, — вокруг нее собралось множество людей, выбиравших себе блюдо на ужин. Я обратила внимание на связки высушенных змеиных кож, свисавших со стропил, клетку с обезьянами и какими-то странными рептилиями с распухшими глазницами и меленькими когтистыми лапками, похожими на ладони. Мы прошли мимо них очень быстро и уже успели отойти на некоторое расстояние, прежде чем я сообразила, что это могло быть.

— Это ведь были хамелеоны в тех клетках на углу?

— Да, надо думать, они. Некоторые используют их против дурного глаза.

— Что значит «используют»? Как именно «используют»?

— Если у вас возникла какая-то конкретная проблема, вы можете бросить хамелеона в огонь. Если ящерица взорвется, ваша проблема исчезнет. Но если он просто развалится, вроде как расплавится, — тут Идрис пожал плечами, — тогда ваша проблема останется при вас.

— Вы шутите!

— Мы, марокканцы, народ очень суеверный.

— Англичане тоже, но не думаю, чтобы мы стали швырять живое существо в огонь только лишь из одного суеверия.

— Не стали бы? А как насчет ведьм, которых вы жгли на кострах? Насколько я знаю, ваша королева Елизавета жгла даже кошек на церемонии своей коронации.

— Ничего подобного! — Мысль о том, что эта разумная, рационалистичная и довольно меланхоличная королева занималась подобными варварскими штучками, заставила меня расхохотаться.

— Первая королева Елизавета. Она сжигала их, чтоб доказать, что колдовство изгнано из ее королевства!

Я удивленно подняла брови:

— Да вы просто кладезь удивительной информации!

Мы снова свернули за угол и вышли на рыночную площадь. В центре ее какой-то старик взвешивал связки овечьей шерсти на гигантских бронзовых весах коромыслом.

— Здесь шерстяной рынок, — пояснил Идрис. — Сук аль-Гезель. В семнадцатом веке это было одно из мест, где проходили аукционы невольников и продавали рабов-христиан.

Я стояла и смотрела на старика с бронзовыми весами. Со своей развевающейся белой бородой, в длинной джеллабе кремового цвета, этот продавец шерсти выглядел так, что вполне мог бы слиться с той самой толпой, смотревшей, как корсары распродают своих пленников с аукциона.

Страшно вообразить себе, что могли эти люди из Корнуолла, с полуострова Пенуит, которые никогда не выезжали дальше реки Фал, не говоря уж о реке Тамар, подумать об этой ужасно чуждой им земле. Увиденное продолжало поражать меня, даже шокировать, но я-то успела побывать в добром десятке зарубежных стран, а по телевизору видела сотни других. Мои соотечественники в XVII веке и так уже были страшно травмированы тем, что их захватили в плен, похитили, увезли из родных мест, а потом еще измучены тяготами морского перехода, так что по этим чужим улицам, видимо, шагали в состоянии транса, как в психоделическом сне.

Прикосновение руки Идриса к плечу вернуло меня в настоящее.

— Давайте я вам кое-что еще покажу, — предложил гид. — Думаю, это вам понравится.

Он повел меня вдоль городской стены, пока мы не достигли монументальных ворот, возвышающихся футов на двадцать или даже больше. Несмотря на гигантские размеры и массивную каменную кладку, я была поражена красотой этого сооружения, потому что арка этих ворот, казалось, устремлялась в небесную высь и парила в воздухе, словно поддерживаемая невидимой внутренней силой, создающей ей опору между двумя башнями по обеим ее сторонам и изящными ажурными узорами и надписями совершенно мистического, переплетающегося рисунка.

— Баб Мирза, — сказал Идрис, когда мы остановились и начали рассматривать ворота. — Здесь Малая гавань. В семнадцатом веке, когда река еще не заилилась и не изменила русло, корсары обычно заплывали прямо в укрепленное сердце города через эти ворота. Именно через Баб Мирза сюда привезли и вашего Робинзона Крузо. «Наш корабль, плывший от Канарских островов к побережью Африки, был внезапно атакован турецкими пиратами из Сале», — вдруг процитировал он.

Я в изумлении уставилась на Идриса.

— Я два года учился в аспирантуре на отделении английской литературы. Один из наших профессоров, англичанин, был большим поклонником Дефо. И я прочел все его произведения — «Молл Флендерс», «Роксана», «Летопись чумного года»…

Интересно, какого черта этот человек, принадлежащий к мусульманской культуре, взялся за Дефо и что он вообще мог подумать о такой буйной, неугомонной и развратной сорвиголове, как Молл Флендерс? Этого я не могла себе представить.

— А вы больше начитаны, чем я, — призналась я, смеясь, но в некотором смущении, потому что начала подозревать, что дело обстоит именно так. — Скажите-ка, откуда у вас американский акцент?

Он невольно прикрыл рот рукой:

— Правда? — Ответ он обдумывал чересчур долго. — Мой преподаватель был американец.

— Он, видимо, оказал на вас значительное влияние.

— Это была она. — Гид отвернулся и зашагал по улице в город так быстро, что мне пришлось бежать, чтобы его нагнать.

— Так, Идрис, а чем вы вообще занимаетесь, когда не сопровождаете туристов по городу и не показываете им местные достопримечательности? Вы теперь сами преподаете в университете?

— Я вожу такси.

— О! — Я не знала, что на это сказать. Дом его кузины выглядел весьма богато, сам он явно был хорошо образован, и хотя я не сомневалась в том, что работа в такси — нормальное и уважаемое занятие, это было вовсе не то, чего я ожидала.

— А вы?

Я рассмеялась:

— Хороший вопрос. Я в настоящее время вообще нигде не работаю и ничем не занимаюсь.

— Стало быть, вы не замужем, безработная и у вас нет детей, так?

— Да, детей нет.

— Значит, Джулия Лавэт, если вы исчезнете где-то на задворках задрипанного марокканского города, никто вас и не хватится? — Идрис обернулся и внимательно на меня посмотрел, а поскольку солнце светило ему в спину, я могла видеть лишь, как блестят его глаза.

Он наступил мне на любимую мозоль. А ведь действительно, кто меня мог бы хватиться? Несколько друзей, наверное. Майкл, но только потому, что хочет заполучить обратно книжку. Элисон, несомненно…

Я уставилась на него, внезапно испугавшись:

— Я хочу к себе в номер. Что-то я совсем устала…

Он немного удивился.

— Конечно-конечно. Идемте.

Был ранний вечер, когда мы добрались до риада, и я и в самом деле сильно вымоталась. Ноги болели, спина болела, голова была забита видами и впечатлениями. Весь путь обратно из Старого Сале в медину Рабата я лелеяла мысль о предстоящем долгом отмокании в душистой ванне.

Но когда мы переступили через порог, нас перехватила Наима Рашиди. Она что-то очень быстро сказала своему кузену на их языке, и это явно потрясло Идриса; потом она повернулась ко мне:

— Вас разыскивает муж. Он заходил сюда.

— Мой… муж?!

— Да. Я ему сказала, что вы отправились с гидом на экскурсию по городу и не вернетесь до вечера, а он сказал, что пока погуляет и зайдет попозже.

Я почувствовала, что глаза у меня стали круглыми как плошки.

— Ага… спасибо. А как… как он выглядел?

Она нахмурилась:

— Как? Он был усталый и несколько раздраженный, но очень вежливый.

— Да нет, я хочу сказать… вы уверены, что это был мой… муж? Вы можете его описать? Может, это какая-то ошибка?

— Ну, лет пятидесяти, среднего возраста. Выше вас ростом, но не такой высокий, как Идрис, темные волосы и — как это называется? — лысый, вот здесь. — И она коснулась лба. — Темные глаза, не очень крупный, немного растолстевший вот тут. — И она указала на свой живот.

Наима Рашиди была женщиной весьма наблюдательной, хотя я сомневаюсь, что Майклу понравилось бы ее описание его внешности, особенно оценка его возраста и зоркое выявление начального этапа превращения его головы в выработавшее свой срок запасное колесо. У меня опять началось легкое головокружение, появились и признаки тошноты. Я глубоко вдохнула.

— Он не сказал, когда вернется? — Я отлично чувствовала у себя на спине недовольный взгляд Идриса, а также возникшее в воздухе напряжение.

Наима покачала головой:

— Нет, но он сказал, что оставил записку — в вашей комнате.

— В моей!..

— Извините, разве не следовало его туда пускать?

— Нет-нет, все в порядке. — Я провела ладонью по лицу. — Спасибо. — Я повернулась, уже опасаясь реакции Идриса, но лицо моего гида хранило непроницаемое выражение. — И вам спасибо, Идрис. Мы так славно провели день! — После чего опрометью бросилась прочь.

Моя комната выглядела так, словно в нее угодила бомба. Майкл постарался убрать следы своего пребывания в моей лондонской квартире, но здесь даже пальцем не пошевелил, чтобы скрыть следы обыска. Постельное белье валялось, свернутое комом, на полу, мой чемодан стоял открытый посреди комнаты. Дверцы шкафа были распахнуты, мои вещи раскиданы. Даже туалетные принадлежности в ванной разбросаны в полном беспорядке, а полотенца свалены кучей на бортике ванны.

Я прижала сумку к груди. А ведь я собиралась оставить «Гордость рукодельницы» в риаде, когда уходила нынче утром, но почему-то не смогла заставить себя с ней расстаться. Может быть, сработало какое-то шестое чувство; может, сама Кэтрин как бы направляла мои действия.

Поверх безобразия, оставленного на постели, лежал конверт. Весьма символично, подумала я с отчаянно бьющимся сердцем.

Знакомым корявым почерком Майкла было нацарапано мое имя — значит, я не ошиблась. Он последовал за мной в Марокко, выследил меня, выяснил, где я остановилась. Вся дрожа, я вскрыла конверт. Внутри оказалось несколько листков бумаги, все были завернуты в один. На верхнем было написано:

Второй листок был фотокопией очень старого на вид письма. Я начала его разглядывать и вот что прочла:

Сэру Артуру Харрису от его слуги Роберта Болито, написано в 15 день октября 1625 года.

Сэр, я пишу эта письмо в канторе гг. Хардвика и Бакла, владельцыв «Туркиш компани», Чипсайд, Лондон…

Мне вдруг стало душно. Сердце стучало быстрым стаккато. Я сложила письмо и записку вместе и засунула между последних страниц книжки Кэтрин, которую, в свою очередь, запихнула в сумочку. После чего в приступе жуткой паники рассовала свои вещи в чемодан и сумку и вытащила их во двор. Несмотря на усталость, несмотря на красоту и все прелести риада, больше здесь оставаться я не могла.

— Убегаете? — Идрис сидел за столом, в руке сигарета, дым от которой спиралью поднимался вверх, в заросли роз над его головой. Темные глаза смотрели на меня с любопытством. — Я вот подумал, что вам может потребоваться помощь…

— Помощь?

— Ну, вы говорили, что никогда не были замужем, а тут вдруг является какой — то «муж», и вы сразу становитесь бледнее луны. Вот я и подумал, что могу предложить вам свои услуги. — Он осмотрел мой багаж. — Хотя бы в роли носильщика.

— Мне нужно куда-нибудь уйти… Одну ночь как-то перебиться, — торопливо сказала я, и лишь только успела это выговорить, как поняла, что именно это и нужно: укрыться где-нибудь, спрятаться от Майкла. — Вы можете порекомендовать приличный отель? Мне страшно неудобно так подводить Наиму, и я, конечно, заплачу ей все, что должна, но здесь я оставаться не могу.

Идрис притушил наполовину выкуренную сигарету.

— Вот что, давайте-ка ваш чемодан и сумку. Я поговорю с Наимой, не беспокойтесь.

Через несколько минут я обнаружила, что сижу на заднем сиденье маленького синего «пежо» со знаком такси на крыше. С зеркала заднего вида свисали амулеты и какие-то оккультные знаки, болтаясь на ходу под аккомпанемент древней, разболтанной подвески, жалобно скрипевшей под тяжестью моего багажа.

— Куда мы едем? — Я была одна-одинешенька, и я была в Африке. И теперь, когда я уехала из риада, никто уже не знает, где меня искать; никто не хватится, даже если исчезну. Можно ли доверять Идрису? Я припомнила, в какой нервный шок он меня вверг совсем недавно, и ощутила, как сомнения разъедают душу и желудок, надоедливые и настырные, как больная крыса.

— Я везу вас к себе домой, — сообщил Идрис, не оборачиваясь.

От этого я вовсе не почувствовала себя лучше.