Проклятье или ничейная земля

Глава 27 Надежда на новую жизнь

Утро было… Странным. Он долго тер глаза, в которые словно песка кинули, и пытался понять, куда же его занесло. Огромная светлая спальня, окна с жалюзи, не пропускавшие робкий солнечный свет, камин, рабочий стол, зеркало в пол, еще и колесики к нему приделали! Натали как-то говорила, что такое зеркало называется псише, а он тогда сказал, что ругаться неприлично. А теперь сам смотрит в от такое от… Псише. И отражавшийся в нем бледный парень, с топорщившимися во все стороны светлыми волосами, усеянный язвами, что поляна земляникой, его пугал. Особенно его осоловелые, покрасневшие глаза, в которых плескалась ненависть. А лакея, разбудившего его и сейчас открывавшего жалюзи, Грегори не пугал. Или выдержка у парня железная. Грегори такого, как он сам, красавца в вернийке, точно на порог дома не пустил бы, хоть Жаме и лопухнулся с беременностью леры Элизабет… Вот кто точно не лера! Таких лер не бывает. Это же какая-то соседская девчонка, только с крайне правильной речью. Такая могла бы проситься в горничные, если бы были деньги на служебные платья. Только зря она таскает штаны все же. Ей бы одежонку посправнее, чтобы точно с крысами не путали.

Он наивно думал, что суперинт выделит ему комнату на половине слуг, но снова ошибся в Эше. Комната Грегори оказалась рядом с хозяйской спальней. Охренеть! Он впервые в жизни спал на мягкой кровати с балдахином при том!

И впервые ему подали завтрак прямо в постель. Причем не легкий завтрак, как принято в Аквилите у сиятельных, предпочитавших утром пить кофе с булочкой, а полновесный, чисто тальмийский, рассчитанный на тяжелый день на работе или службе. Принесший завтрак лакей еще и одежду приготовил, и ванну сделал, и убрался молчаливо из комнаты, когда Грегори быстро проглотил завтрак, даже не заметив его вкуса — видать, вернийка добралась и до мозгов. Хотелось орать: охренеть, как живут некоторые! Или тайком попрыгать на кровати, как в детстве, когда родители уходил на завод, и они с Натали вдоволь прыгали на старой кровати со скрипящей панцирной сеткой. Однажды кровать таки не выдержала, и Грегори потом седьмицу не мог сидеть — у отца была тяжелая рука.

Вчера легли спать поздно, обсуждая поиски ведьмы — инспектор Хейг из него всю душу вытрясла своими вопросами, — и Грегори проигнорировал ванну, надеясь, что его за это не убьют — он предпочел принять прохладный душ, чтобы проснуться и разогнать хмарь в мыслях. Голова болела, мышцы то и дело тянуло — вернийка напоминала о том, что его конец скор. Успеть бы найти ведьму, тогда он будет жить. Грегори до сих пор не был уверен, что все критерии, по которым они искали возможную ведьму, верны. Суперинт и инспектора вчера до хрипоты спорили, составляя списки. И все равно где-то в сердце тренькала неуверенность — они могли все понять не так, они могли где-то ошибиться. Он сам бесплодно пять лет искал портовых крыс, когда надо было искать ведьму.

Вчера сошлись на том, что происхождение не имеет значения: ведьма применяла заговор, который знают деревенские — сиятельные такой ерундой не страдают, они сразу вызывают докторов или даже целителей. Круг подозреваемых расширился от богатых лер и нер до гувернанток, экономок и даже горничных. Включать ли в список кухарок, так и не определились. И это уже тревожило.

Потом спорили о возрасте. Брок напирал на то, что на момент первого нападения ведьме должно быть не меньше восемнадцати — она должна была выйти замуж и подцепить от кого-то вернийку. Эван угрюмо возразил, захлебываясь кашлем, об исключениях из правил о бракосочетании — по королевскому разрешению в виду особых обстоятельств брак можно было заключить и с шестнадцатилетней девицей. Грегори тогда только напомнил, что горничных вообще замуж ни в каких даже «особых обстоятельствах» не зовут. И все же всех, младше шестнадцати на момент первого нападения, исключили.

Потом в ход пошел рост — если на фиксограмме с крысой был не он, то там как раз была ведьма. И росту в ней должно быть не меньше шести футов — потом специально перемеривали у дома супернита Эша высоту ветки от земли. Инспектор Хейг прижала Грегори к стене, требуя данных о росте подозреваемых. Он был бы и рад подсказать, но многих сиятельных видел только издалека — не любят леры подпускать к себе пилоток. А ведь еще же и каблуки существуют!

Потом возникли споры о магблокираторе, который, возможно, носит ведьма. Пришли к выводу, что на браслеты стоит обращать внимание. Жаль, у сиятельных уже пару лет как была мода носить по три-четыре различных браслета на руках. Не особо поможет эта примета.

Потом принялись обсуждать, откуда ведьма взяла полицейскую форму, и вновь возникли сомнения, что гувернантки и экономки могут водить дружбу с суперинтом Арно или еще кем-то, способным где-то добыть форму. А еще у ведьмы должны быть связи с крысами — в трущобах не очень-то ценили женскую жизнь, и договариваться с крысами проще все же мужчине. А еще ведьма где-то должна была взять фитомага или мага со склонностью к земле — кто-то же заставлял исчезать следы от копки могил в парке. И крысу, и нутрию ей кто-то ловил. Получалось, что эта ведьма существовала не сама по себе. Ей много кто помогал. Муж или любовник. И до сих пор никто не проболтался. И, значит, что-то они важное упускают из вида. Что-то очень важное.

Грегори пошкрябал язву на шее, срывая гнойные корочки, и принялся бриться. Он не верил, что сегодня все закончится. Так просто не может быть. Не в его жизни. Не с его везением. Даже в помощь колдуна, на которого надеялся суперинт, не верилось. Пусть колдун вчера сам телефонировал в управление, обещая, что приедет сегодня и привезет сведения о торговых домах, продавших амулеты Вернии. Заодно поможет разобраться с «порчей» — суперинт, помня о лишних подслушивающих ушах телефонных нерисс, не стал распространяться о ведьме. Все равно не верилось. Особенно в колдуна.

Он оделся, причесал мокрые волосы, обулся в уже кем-то начищенные ботинки — охренеть же! — и направился к лестнице, чтобы спуститься в холл. Где его уже ждал очередной сюрприз — персональный доктор семьи Хейгов. Суперинт почти на бегу представил их друг другу и сдал Грегори доктору, как будто у Грегори денег полные карманы! Ему пришлось следовать за доктором в одну из гостиных и потом терпеть тщательный осмотр — кажется, все же суперинт знал, что ни хрена сегодня не выйдет с охотой на ведьму. Иначе бы к чему были все эти выданные Грегори капли от сердца, от печени, от болей в костях. М-да, значит, в сердце не предчувствие неудачи шкрябало — там появился очаг вернийки, а нер Уайт ни слова не сказал о сердце во время прошлого осмотра.

Когда доктор отпустил его, не взяв за услуги ни ройса — еще и обиделся на предложение оплаты! — суперинт уже умотал на службу, и лера Элизабет тоже уехала по делам. Самого Грегори ждал рыжий Мюрай и его служебный мотор. Они направились в Речной участок. И все завертелось.

Инструктаж.

…отслеживать все необычные передвижения лер и нер, обращать внимание на шею женщин — при обнаружении язвы на левой стороне шеи сообщать первому же попавшемуся инспектору Особого или лично в штаб, расположенный в особняке Эшей…

Распределение патрулей.

…перекрестки, парк, задние улицы. Не охваченными, пожалуй, оказались только пляжи…

Слитый эфир.

…он лился в амулет тягуче, долго, муторно — стоило только поверить, что все, весь эфир он слил, как его снова заволакивало гнилью и холодом — так он теперь воспринимал эфир ведьмы…

И сопротивляющаяся лечению Эша язва — суперинт под конец побелел, закусил губу и облился потом. И руки потом у суперинта долго тряслись. А Грегори трогал шею, гладкую кожу на ней, и не мог поверить, что, если найдут ведьму, то все не его язвы вернутся хозяйке. Верить в такое было откровенно страшно. И в сердце что-то снова шкрябало, и голова болела нудно и упорно. Вернийка догладывала его тело. Дожить бы. Продержаться. Вцепиться зубами в жизнь, чтобы потом сполна все вернуть ведьме.

И ровно двенадцать. Полдень. Время для визитов.

Инспектор Хейг в чудесном платье для визитов.

Незнакомая нерисса Идо в траурном платье в сопровождении свой воспитанницы — еще пару лун назад её лицо смотрело с листовки о розыске серийной воровки.

Лера Элизабет в чем-то воздушном, с парасолем в руках — суперинт уговаривал её чуть-чуть потерпеть дурацкие визиты ради Хогга. Охренеть! Ради него…

Комиссар Хейг в партикулярном — его примут в любом доме, так что ему досталось больше всего адресов.

Мюрай в парадном мундире — рыжему он особенно шел.

Суперинт Эш — этого на визиты не отправили. С его репутацией его не примут ни в одном доме. Он остался в собственном особняке, в импровизированном штабе. В холле на одной из стен повесили вчерашнюю таблицу с домами и многочисленными пометками. Еще и стол организовали с ледяным чаем, кофе и перекусом для пилоток. То-то речные обалдеют от такого суперинта.

Парни посмазливее с хорошо подвешенными языками из констеблей — для визитов с черного входа, ведь прислугу все же решили не выпускать из виду. Да, сегодня у пилоток день флирта. Ради ведьмы и ради Хогга. Охренеть.

И мандраж. Грегори понял, что его откровенно трясет, и стены дома Эшей давят на него, гоня на улицу. Хорошо, что никто его не остановил. Только Эш попросил быть внимательнее и осторожнее: на что способна разозленная ведьма с даром некроманта никто не знал. И не забывать сливать эфир, чтобы язва не вернулась.

На улице было душно. Ветер стих, скоро он поменяет направление, и станет легче дышать. Как-то после шаррафы, года два назад, пришли дикие снегопады с севера — вьюжило три дня подряд без остановки. Сейчас снег казался несбыточной мечтой. Рубашка под мундиром намокла от пота и прилипла к коже. Язвы тянуло, на суставах их края снова кровили, и хотелось выть от боли, но он заставлял себя двигаться — проверять парней, передавать сообщения, и просто дышать. Иногда ему было больно даже просто дышать. Только он об этом никому и никогда не пожалуется. Иначе отстранят от службы и останется только тихо сходить с ума от боли и одиночества. Он никогда не покажет слабости.

Иногда от поднимающейся в груди ярости хотелось орать в небеса: «Ну покажись же! Хватит проживать чужие жизни! Отдай мою жизнь». Его кидало от надежды обратно в неверие, он словно опять мальчишка, пробравшийся в платный парк и тайком качавшийся на качелях. От веры в долгую жизнь до смирения перед смертью. Хотя кому он врет — смирения в нем никогда не было.

Визит в дом Харрингтонов ничего не дал — шея леры была идеально чиста.

Визит в дом Орвуд тоже — нера Орвуд не скрывала свою шею, ограничившись лишь ниткой жемчуга на белоснежной коже.

И еще один дом, и еще, и еще, и время подобралось в двум, а ведьма с язвой так и не была найдена. Эш меланхолично заметил, что и не надеялся решить все за одно утро — вечерние визиты будут куда как интереснее. Хорошо бы получить приглашение на суаре, тогда можно проверить гораздо больше сиятельных, проживающих на Морском проспекте.

Он ходил туда-обратно. С улицы в дом суперинта. Замирал перед таблицей и снова уходил. Ему то совали в руки ледяную колу — кто-то из Особого, то добродушно хлопали по спине: «Видишь, осуществилась твоя мечта — найдем тварь, испоганившую тебе жизнь!». И ни одному невдомек, как ноют потом растревоженные язвы — края-то у них продолжают расти, захватывая все новые и новые участки еще живой плоти. Шея не чесалась, словно ведьма и не собиралась возвращать язву.

Пальцы свело в кулаки, и разжать их не получалось. Надежда, горевшая в нем со вчерашнего дня, таяла на глазах.

Её он заметил случайно. Семейство Орвудов, точнее неру Орвуд подозревали в том, что она может быть ведьмой, а вот её детей вычеркнули из подозреваемых. Даже самой старшей, Анне, на момент нападения на Натали было одиннадцать лет. Может, ведьмы и коварны, но не до такой степени — заразиться вернийкой Анна должна была совсем в нежном возрасте, чтобы запустить её до третьей стадии.

Он пошел за ней не потому, что она могла быть ведьмой. Он пошел из-за её романа с Мане-Моне-Муне-или как там звали якобы художника? Грегори случайно видел одну из его картин — так вот, такие срамные картинки продают в районе Старого моста за полройса. Участи девиц, попавших на запрещенные к продаже фиксы, он нериссе Анне не желал. Вылечится он или умрет — не важно, важно то, что сюда на Речной участок он уже не вернется пилоткой, а значит, стоит поговорить с нериссой сейчас. Хотя бы попытаться предупредить. Репутация нерисс — хрупкая штука.

Анна была прекрасной девушкой, и станет не менее прекрасной нерой, так что пятна на её репутации от Мане-Моне-или как там этого хрыча зовут, она не заслужила. Он просто попытается с ней поговорить. Или даже с ним — она явно спешила на свидание. Уж больно странно Анна себя вела — шла одна, без компаньонки, не оглядываясь и то и дело ускоряясь — нериссы так не ходят. Шляпка сбилась, белокурые локоны выбились из прически, юбка нежного прогулочного платья невоспитанно задралась, когда нерисса перешла на бег — такого от неё Грегори не ожидал. Что делает с девушками любовная горячка! Анна промчалась по дорожке между особняками и вырвалась к галечному пляжу, где сейчас царил еще недовольный, отказывающийся засыпать океан. Соленые брызги разлетались во все стороны. Чайки громко орали над волнами. Воняло выброшенными на берег водорослями — они уже начали гнить. Девушка сбежала вниз по каменной лестнице и скрылась из вида.

Хогг, кулаки которого так и мечтали чуть отрихтовать одну наглую художественную рожу, буквально слетел с лестницы, замирая при виде нериссы Орвуд. Она стояла у кромки воды, обняв себя за плечи, а океан был еще опасен после шторма. Она что-то прокричала в небеса. Кажется, «за что⁈», и упала на колени, стуча ладонями по мокрым камням. Бурные волны тут же замочили её платье. Сердце Хогга зашлось в страхе. Он, на ходу скидывая мундир, рванул к нериссе, поднимая и таща прочь из воды — одна из волн накатила, чуть не сбивая с ног. Брюки промокли до колен. Этому Мане-Моне-Муне не жить! Пусть Грегори сядет в тюрьму, но довести нериссу до такого — он не заслужил жизни!

Она дернулась:

— Что вы себе позволяете! Отпустите меня сейчас же!

— Вот уж нет!

Анна топнула ногой:

— Я хочу побыть одна!

— Океан опасен, — возразил Хогг.

И океан показал свою силу — набежала огромная волна, из тех, которые называют девятым валом, и, сбив их с ног, потащила Хогга и нериссу в океан.

Их мотало в воде, то утягивая на дно, то снова выкидывая к свободе и такому желанному глотку воздуха. Только Хогг был упрям и, как верно говорил о нем суперинт, своеволен. Пара ударов о валуны на пляже, и Грегори вцепился в склизкий от водорослей камень, чувствуя, как соскальзывают его пальцы, а волна уверенно тянет их с Анной обратно в океан. Он выпустил эфир, и водоросли осыпались прахом, позволяя мертвой хваткой вцепиться в камень. А потом он подтягивал, подтягивал и подтягивал себя и Анну дальше на берег, пока волны то тянули их назад, то подталкивали к берегу, с силой царапая о прибрежные камни.

Он все же смог. Он все же вытянул её и, прижимая к себе кашляющую, задыхающуюся девушку, он шептал, что не даст её в обиду, что найдет этого Мане-Моне-Муне…

— Минье, — еле прошептала она голубыми от холода губами. — Только при чем тут он… Вы же… Вы же… Вы же ничего не понимаете…

Он хотел возразить, но вместо этого зашелся в кашле. Впрочем, Анну и того хуже — её вырвало водой. Старательно отворачиваясь от него, она снова прошептала:

— Отпустите меня… Вы же не понимаете… Я просто хочу побыть одна. Мне не с кем даже поговорить кроме океана. Кому я говорю, вы всем равно не поймете.

— О да, я ничего не понимаю… — он рассмеялся в её мокрые, облепившие лицо Анны волосы. Он как раз понимал, как страшно быть одному, как тяжело, когда не с кем разделить тяжелую ношу. Он аккуратно собрал волосы Анны в пучок, чтобы не мешали и замер. Она смотрела на него, как кролик на удава, и ждала приговора из его уст. Он еле выдавил помертвелыми губами — совсем не то, что она ждала: — надо жить, надо стараться находить силы и жить наперекор всему.

На шее слева у Анны была глубокая, до боли знакомая язва. Еще утром он её разглядывал в зеркале.

Хрень. Вот это точно хрень.

Так и знал, что они ни хрена не поняли в происходящем. И вообще не там искали. Точнее не ту.

Хрееееень!

Анна дернулась в сторону, но он не отпустил. Прижал к себе, терпя удары кулачками и выслушивая всхлипы и сдавленные слова — успокоилась Анна не сразу:

— Ради богов отпустите меня… Я просто хотела побыть одна… Не смотрите на меня… Это же… Это же… Я заболела совсем ребенком. Я тогда не знала, что это за болезнь. Я не знала, что расту испорченным ребенком. Что я, должно быть, проклятая и отвратительная. Гувернантка говорила, что у меня нежная кожа, вот сыпь то и дело появляется. Мне запрещали сладкое и прогулки на солнце, мне запрещали апельсины и лимоны, меня заставляли пить всякую гадость. А потом появилась первая язва. Я про неё промолчала. Не смогла сказать. Она сперва болела, а потом боль прошла, и я решила, что это неважно. Особенно после того, как такая же язва оказалась и у Полли. Мы решили, что это взросление. Как… Как… Как… Неважно. А Бель, она самая младшая, она пожаловалась маме. И… Чем нас только не лечили. Я потом даже думала, что лучше бы промолчала и умерла сама, тихо и спокойно. Последнее, что помнила из болезни — я лежала и хотела пить, а как называется то, что пьют, я не помнила, как не помнила многие слова… Я их забыла, забыла их смысл. — Анна затихла и уже не дрожала, медленно согреваясь в его руках. Зато дрожал Грегори — Натали не сошла с ума, ей просто передали болезнь с очагами вернийки в мозгах. Потому она и не могла ничего рассказать о случившемся. Они все с суперинтом и инспектором Хейг поняли не так. Ведьма знала, что Натали не сможет ничего рассказать, потому и сохранила ей жизнь.

— Я лежала и не понимала, что за лица меня окружают, и зачем надо что-то делать. Было страшно и в тоже время хорошо. Говорят, я была без сознания несколько дней — лихорадила, а потом пришла в себя и… Болезнь ушла. Мне было одиннадцать, я пропустила Явление и Новый год, но я пошла на поправку. Сейчас я не ребенок, и я знаю, что это за болезнь. Минье рассказывал о… О… О вернийке. И не кривитесь, он хороший, он пальцем меня не тронул. Он хороший, во всяком случае он честный, в отличие от родителей. — Она опять разрыдалась. И Грегори пришлось гладить её по спине, по хрупким, выступающим через кружевное платье позвонкам, по лопаткам, выпирающим как маленькие крылья ангела. Анна, оказывается, не носит корсет, и это было… Хрень! Это было странно и так вызывающе. И волнующе. Он всегда знал, что у него мозги набекрень.

И надо было что-то сказать, но он не знал, что. Даже шумящий океан не мог подсказать, как её утешить. И чайки улетели прочь, предпочитая не давать советов. Он сам же никогда не умел мыслить здраво. Умел бы — не встрял бы так с ведьмой, и с лерой Элизабет, и нериссой Анной…

Кто он. И кто она.

Что ждет его. И что ждет её.

У него непонятная служба секретарем, а потом пенсия, бутылка, одиночество. Кому он нужен, вечно пропадающий на службе с мизерным жалованием. И труп его потом найдут только потому, что завоняется все. Он видел, как заканчивали многие пилотки. Если не приканчивали вернувшиеся с каторги, то это делала бутылка виски или джина.

У нее блестящее будущее, даже если этот честный Минье взбрыкнет со своими картинками. У неё дебют, балы, яркое общество, завтраки в кровати, пикники, университет или колледж для умниц и красавиц, потом семья, дети, благородная старость и смерть в окружении внуков.

Он сглотнул, накинул на неё свой мундир, спрятавший её и его тайну, взял её за ладонь, помогая подняться, переплел пальцы, как когда-то делал с Натали. И знакомая утешалка сама вырвалась из него:

— За тридевять земель есть высокий утес,

И хранит тот утес колченогий пес.

Одна его нога — это боль твоя,

А другая нога — это язва твоя.

Третья нога — это жар твой,

А четвертая — это крик твой.

Он пройдет сто дорог, изотрет сто сапог,

И когда последний спадет, то болезнь уйдет…

Он передал её с рук на руки Кречински. Того за глаза называли Кретински. Он ничего не поймет и не заметит.

Надо успеть до того, как неведомый колдун приедет из Вернии и убьет эту ни в чем невиноватую девушку. Надо успеть исчезнуть до того, как колдун вернет ей болезнь.

Без него она будет жить долго и счастливо, а он и так смирился с судьбой. Успеть бы вернуться к океану.