Провинциалка

11

Вернувшись домой, я повесил на вешалку свой влажный плащ и прошел на кухню. Нужно было что-нибудь перекусить.

Я решил сделать себе омлет. — Я умел готовить не менее дюжины блюд на скорую руку — настоящий холостяк, идеально приспособленный к превратностям судьбы. И кто бы мог мне сказать, почему после первого неудачного брака, когда Грета оставила меня ради своего тупицы-футболиста, я снова повторил эту ошибку? Мне досталось по заслугам — если бы не подвернулся футболист, появился бы какой-нибудь ватерполист или артист массовки — все равно кто, лишь бы моя молодая супруга могла доказать мне, что, как бы мало она для меня ни значила, я для нее значил еще меньше. Она почувствовала это с самого начала и поняла, что я женился на ней от отчаянья, как сельские парни бросаются на первую встречную, потеряв по той или иной причине свою зазнобу…

В памяти упорно всплывал великолепный розовый частный дом на вершине холма. Я не любил вспоминать тот мой приезд в Пловдив, вскоре после которого и состоялся мой первый неудачный брак. Я увидел совсем рельефно высокий цоколь из грубого камня, который произвел на меня гнетущее негостеприимное впечатление, так же, как и спущенные шторы первого этажа.

Дверь открыл отец Норы — невысокий, худощавый, смуглый человек с раскосыми, как у нее, глазами и такими же скулами на интеллигентном лице. Я представился и сказал, что хотел бы видеть Нору.

Лицо бывшего директора банка Николы Коева осталось непроницаемым.

По внутренней лестнице из светло-коричневого полированного дерева мы поднялись на второй этаж и вошли в овальную светлую гостиную. Застекленная северная стена смыкалась с просторной террасой, с которой открывался вид на Марицу и заречный район.

Нора встретила меня с нескрываемой радостью. Она похудела и выглядела бледнее обычного, но показалась мне еще красивей…

До сих пор, ощущая на лице теплые порывы весеннего ветра, я вижу перед собой раздуваемую им, шевелящуюся красивую скатерть в сине-белую клеточку… Стол был накрыт на просторной северной террасе. Мать Норы — строгая и величественная — хозяйничала за столом. Это была высокая светлоглазая и белолицая женщина с еле заметным, как мельчайшая мука, пушком на лице. Она выглядела, как человек, посвятивший свою жизнь приготовлению изысканных блюд и приему гостей.

Разговор не вязался. Нора без особого желания расспрашивала меня об общих знакомых в К., а ее отец время от времени останавливал на мне взгляд, в котором читалось беспокойство по поводу моего неожиданного появления. Я чувствовал себя не в своей тарелке и то вдавался в подробные описания рудного бассейна, то заговаривал о шахтерской профессии и ее трудностях, распространялся о силикозе, болгарских магометанах и борьбе с отсталостью, вдохновенно уверяя присутствующих, что пишу лишь правду и только правду, какой бы жестокой она ни была.

Слушали меня вежливо, никто со мной не спорил и не вмешивался в мой немного странный и возвышенный монолог.

Спустя какое-то время Коев элегантно промокнул губы пестрой салфеткой, взглянул на часы и удивленно поднял блестящие брови.

— Кажется, нам пора…

И объяснил мне, что сегодня они собирались съездить в Пазарджик к своему сыну, который работал там врачом.

— Туда его назначили совсем недавно, так что у него — масса нерешенных проблем, — добавил Коев со сдержанной улыбкой.

Я испытал смешанное чувство сожаления и облегчения — нужно было уходить. Нора еле заметно поморщилась.

— Я останусь, папа! — сказала она. — Завтра съезжу к Богомилу одна.

На отцовском лице не дрогнул ни один мускул, он положил в карман сигареты и медленно поднялся.

— Мы вернемся скорым поездом в восемь двадцать, — деловито сообщил он, прощаясь, и это прозвучало предупреждением — не Норе, а мне.

Вскоре их шаги заглохли на лестнице, было слышно, как они пересекли дворик и железная калитка, выходящая на улицу, напевно скрипнула.

Мы остались вдвоем в большом доме. Нас окутала внезапная тишина. Нора протянула мне руку и молчаливо повела за собой — пройдя овальную гостиную, мы вошли в небольшую комнатку с красивой мебелью белого дерева. Она опустила шторы, легким движением перекинув их по ту сторону подоконника и оставив окна раскрытыми. В комнате воцарился волшебный полумрак, а из-под штор приливами врывался теплый южный ветер.

Нора подошла ко мне и прижалась к моей груди, вздрагивая.

— Спасибо, что ты приехал!

Я жадно привлек ее к себе, осыпая ее лицо поцелуями.

Говорили ли мы о Михаиле и о его странном поведении на суде? Теперь я этого не помню… Может быть, мы лишь пугливо мимоходом затрагивали эту болезненную тему. Нора избегала ее, потому что, наверное, испытывала вину, а я не смел ее коснуться, потому что, начав, я должен был расставить все точки над "и". Мы любили друг друга в теплой сумрачной комнате, и где-то в глубине моего сознания гнездилось понимание того, что, быть может, это и есть настоящая любовь, то вспыхивающая яростно и неудержимо, то стихающая — медленно и нежно, подобно морской пене на бархате морского песка…

После каждой сладостной паузы я говорил себе, что вот сейчас я должен сказать ей что-то очень важное, но ничего не говорил, откладывая до следующего раза, пока, наконец, не понял, что не скажу ничего, потому что упустил подходящий момент и потому что все было так чертовски сложно и запутанно.

В восемь я вышел из большого красивого дома, чтобы больше никогда туда не вернуться. Я так и не решился протянуть Норе руку — в те смутные времена у меня самого еще не было опоры под ногами — и потерял нечто очень важное, как оказалось впоследствии, — безвозвратно…