Провинциалка

18

Дом творчества пустовал, я был единственным обитателем.

Это было, в сущности, большое старое здание, известное как "Братский Чешитский дом", расположенное на холме бывшего села Райково, входящего ныне в черту областного города. Перемены не коснулись здания снаружи, оно до сих пор внушало респект высокой каменной оградой и прочной кладкой. Широкие ворота темного дерева вели прямо в маленький внутренний дворик, мощенный овальным булыжником, на стыке которого пробивалась тучная трава.

В нижней части дома размещались кухня, кладовые и современные ванные комнаты. Деревянная лестница вела в широкие сени, устланные пестрыми домоткаными половиками и козяками[11], — солнечные, просторные с лавками вдоль стен. Несколько темных дубовых дверей вело в жилые комнаты. Две из них были с видом на противоположный отлогий склон, а остальные — на соседний дом.

Я выбрал себе самую светлую западную комнату с деревянной кроватью, удобным письменным столом и полдюжиной узких окон, опоясывающих внешнюю стену как веранда.

О еде я не беспокоился — в кухне было все необходимое для ведения хозяйства, а жена управляющего любезно взяла на себя заботу о снабжении продуктами и даже предложила мне готовить, когда я не захочу прерывать работу.

Это была полная дряблая блондинка лет под пятьдесят, с невероятно добродушным выражением круглого лица и мягким, ласковым говорком. Увидев меня, она еще издали начинала рассказывать обо всем, что ей приходило в голову, не давая мне вставить ни слова. Это была толстушка того типа, которые повышают тональности и убыстряют темп своих монологов, как только почувствуют, что их собеседник намеревается их прервать… В сущности, я сам поощрял ее словоохотливость, расспрашивая о старом доме. Женщине только этого было и надо, чтобы пуститься в пространные объяснения.

Здание было построено богатым торговцем, но он разорился и продал его двум братьям Чешитевым, вернувшимся из Америки, куда они ездили на заработки. Один из них был холостяком, а другой привез с собой жену-словачку. Та часть, в которой теперь размещалась творческая база, была собственностью холостяка. Он слыл человеком ученым, интересовался политикой и не чуждался прогрессивных идей. Он был болен.

Женщина прикладывала руку к губам и сочувственно качала головой.

— Детишек пугали этим дядькой и не разрешали входить в этот дом. А я тогда была совсем маленькой — лет пяти-шести, помню немногое, но старшая сестра мне рассказывала… Однажды мама привела меня сюда — она ему стирала. Дядя Штилян — так звали младшего брата — сидел вон там, в маленькой комнатушке под окном, скрестив ноги по-турецки и попивая кофе из большой кофейной чашки. Я смотрела на него со страхом, дети рассказывали, что он был болен дурной болезнью и что у него скоро провалится нос. Святая истина, в носу у него была дырочка сбоку, вот здесь, вероятно, он уже начал понемногу проваливаться. К американцу никто не касал глаз, так он и умер один-одинешенек…

Кто знает, почему, этот простодушный рассказ подействовал на меня особым образом, гнал мой сон прочь и заставлял меня ворочаться в кровати, вздрагивать и вскакивать ночью со сна…

На следующий вечер я стоял перед окном в сенях, украшенном ажурной деревянной решеткой, и смотрел, как солнце опускалось за ближний горный хребет. Вокруг распространялся дурманящий запах сирени, росшей внизу, как раз под моей комнатой; на высокой неровной ограде лежали тяжелые лиловые гроздья. Из долины, где вдоль реки тянулась центральная улица, доносился приглушенный редкий шум машин, время от времени откуда-то, совсем близко, слышалось протяжное мычание коров, возвращавшихся с пастбища. Во всем доме звенела тишина, покой и глухота старого дома обволакивали меня какой-то прозрачной паутиной, пробуждая в моей душе необъяснимое волнение.

Я расслабленно сел на твердую лавку и закурил сигарету. Зарево заката освещало лишь верхний край западной стены, вся остальная часть утопала в ровной мягкой тени, и цвета половиков осязаемо угасали у меня на глазах.

Скоро должно было окончательно стемнеть — в горах сумрак стремительно сгущался, и это, неизвестно почему, исполнило меня чувством таинственности происходящего странного приобщения к прошлому… Здесь, на этом месте, сидел, поджав под себя ноги, "американец", интересовавшийся политикой, страдавший страшной, стыдной болезнью. Дом, наверное, выглядел тогда иначе, но поскрипывающая лестница, узкие окна и широкие белые половицы, наверное, существовали и издавали эти же едва уловимые звуки в тишине летних закатов… А до этого, по этой же лестнице и половицам, наверное, ступала нога того неизвестного торговца в толстых шерстяных носках, разорившегося и продавшего этот огромный дом разбогатевшим братьям…

Существовала ли какая-нибудь связь между этими событиями, что объединяло прах давно умерших с живыми, чье присутствие я ощущал в равной степени сегодняшним вечером? Вилась ли эта ниточка через десятилетия, с начала века, неподвластная войнам, вплоть до тех необычайно мягких осенних и зимних дней двадцатилетней давности, когда в живописном городке по ту сторону нежно-округлой горы мне было суждено испытать сильное, необъяснимое чувство, вспыхнувшее и сгоревшее в моей душе, как факел?

Я вдруг почувствовал, что все эти разрозненные картины, люди и события крепились на одной и той же, глубоко скрытой от взгляда основе, и все это становилось понятно именно здесь, в этом большом пустом доме, населенном некогда столь непохожими друг на друга людьми. Это внезапно осенившее меня прозрение поражало своей четкостью и рельефностью. И в тот же миг мной овладело навязчивое желание вернуться назад во времени, погрузиться в прошлое, которое, как я недавно думал, навсегда погребено в моем сердце…

Я выехал на следующее же утро. "Вольво" с равномерным шумом накручивало километры. Солнце не добиралось до шоссе, вьющегося в тесном ущелье вдоль реки, и я чувствовал кожей приятную свежесть.

Через полчаса показались белые здания Рудозема.

К тому времени уже потеплело, вокруг весело поблескивали оконные стекла, в воздухе витал аппетитный запах пышек, рычали грузовики.

Я припарковал машину в центре города, вышел на площадь и взволнованно огляделся. Городок был построен незадолго до моего первого приезда в эти края и, вероятно, поэтому выглядел почти, как и прежде. Я знал ближайшие блочные дома, слегка обветшавшие, с облупившейся штукатуркой, и трехэтажное здание Рудуправления напротив.

И так же, как и в те годы, площадь заполняли люди — мужчины в синих рабочих комбинезонах, женщины с хозяйственными сумками в руках, молодежь, стоящая группками и прихлебывающая пиво из бутылок темного стекла без этикеток.

Я медленно направился к управлению, с интересом всматриваясь в лица прохожих. Разумеется, я не встретил ни одного знакомого, и мне пришло в голову, что большинство этих людей были детьми в то время, а многие, может быть, тогда еще здесь не жили. Было что-то странное и нереальное в том, что я натыкался на знакомые здания и деревья, тогда как обитатели всей этой почти неизменившейся обстановки были совершенно новыми.

Я подошел к входу в Рудуправление. Перед зданием тоже стояли группки шахтеров и рабочих, но это были другие люди, длинноволосые, в джинсах и ярких рубашках… Никто не обратил на меня внимания, я вошел в светлый вестибюль и стал подниматься по лестнице. Но при первом же прикосновении к отполированному дереву перил, при первом взгляде на высокий потолок над первым лестничным пролетом мной овладело странное чувство, что нет смысла подниматься выше, в просторный коридор, послуживший некогда залом заседаний. То время давно ушло, будто стерев навеки следы того далекого позднего июльского утра…

Вскоре я вновь ехал на восток, не задумываясь над тем, куда приведет меня дорога. Шоссе было все таким же узким, как и двадцать лет тому назад, кое-где над ним все так же серела предохранительная сетка с необычным уловом — не рыбным, а крупными кусками рудной породы, выпавшими из вагонеток.

Я долго ехал по шоссе, пока, наконец, где-то слева не мелькнули яркие бунгало, рассыпавшиеся меж высоких белых берез, не возникло большое красивое здание из еловых бревен, а перед ним — табличка с надписью: комплекс "Белые березы".

Стройные серебристые стволы приковывали к себе взгляд, создавая чувство прохлады, как шелковистая кожа молодой купальщицы.

Я сел за пустой стол, окрашенный в красный цвет, закурил сигарету. Вокруг — ни души, наверное, в ресторане был выходной день… И вдруг вспомнил, что Перфанова не было на суде. В свое время это не произвело на меня впечатления — в конце концов, у начальника управления могли быть дела и поважней, но сейчас я задумался… Мне и раньше случалось замечать, как алогичны пути воспоминаний и сами наслоения, которые вскрывала мысль, уходящая в прошлое. И сейчас, в безлюдьи и тиши застывшего леса, я неожиданно задался вопросом: действительно ли Михаил получил анонимное письмо и кто мог ему его послать?

Точно напротив меня, на слегка выщербленный цементный пол танцплощадки, падал широкий сноп солнечных лучей, пробившихся сквозь густые сосновые ветки. Я засмотрелся на золотой поток лучей и возбужденно затянулся… Несколько лет тому назад, в небольшом софийском парке, залитом светлыми лучами полуденного солнца, Перфанов сказал моей второй жене — Лиляне: "Он должен быть мне вечно признательным за то, что я освободил его от одной крайне неподходящей связи…" Я добродушно засмеялся, оставив его слова без внимания. Лиляна тоже не придала им значения — у нее было достаточно хлопот с моими настоящими связями, чтобы интересоваться бывшими, к тому же давно прерванными… Что хотел тогда этим сказать Перфанов на залитой солнцем аллее в центре Софии? Насколько я помнил, он не предпринял никаких конкретных шагов, чтобы прервать мои отношения с Норой, во всяком случае мне об этом не было известно… А если он имел в виду именно анонимное письмо, полученное Михаилом накануне процесса? Возможно ли, что это письмо написал он сам? Если обвинения Стратиевой были основательны, все это выглядело вполне логично. Анонимным письмом он мог добиться двойного успеха — сломить гордость Михаила и разлучить меня с его женой…

Я вздрогнул. В машине я вспотел, а здесь, под высокими густыми деревьями, потянуло настоящим холодом. Неужели я поддаюсь мнению Стратиевой? Ерунда, она говорила вообще, не имея в виду ничего конкретного, движимая злобой и подозрительностью…

Я засмотрелся на свою машину, оставленную внизу на дороге. Недавно, за рулем, мне пришла в голову причудливая идея — разыскать в городе Нору и Михаила. А теперь я почувствовал, что не могу этого сделать…

Я спустился вниз, на шоссе, развернул машину и быстро тронулся, испытывая чувство облегчения.