В пятницу Рашков и Докумов не приехали и не позвонили.
Слегка задетый их непунктуальностью, я решил смыться на субботу из Дома творчества.
Пообедав, я выехал на своем "вольво". Проехал почти безлюдной в этот час центральной улицей и по чуть поднимающейся вверх выездной дороге взял путь на известный горный летний курорт.
Дорога плавно вилась вверх. Вскоре по обе ее стороны выросли темно-зеленые стены сосен, то сближавшиеся впритык к шоссе, то отступавшие в разные стороны, и тогда в тот же миг становилось необыкновенно светло и просторно и перед глазами расстилалась головокружительная панорама ближних и дальних вершин, снежных шапок, крутых ущелий и синих озер.
В открытое окно влетел острый запах смолы и нагретого солнцем папоротника, уши заглохли, стало холодно и блаженно-уютно под защитой густого девственного леса, таившего меж стволов и веток сумрак своего невозмутимого векового спокойствия.
Затем появились первые туристы и отдыхающие, послышались голоса и смех, мелькнули белые корзинки под землянику и бруснику, блеснули стекла окон и красная черепица, из-за поворота выплыли гостиницы, залитые солнцем, — яркие, впечатляющие своими огромными террасами и островерхими крышами, точь-в-точь повторяющие очертания бездонных ущелий и разбегающихся ввысь массивов, к которым они прильнули — уверенно, красиво и величественно.
Я оставил машину подальше от центральной стоянки и медленно зашагал узкой аллейкой к границе курорта. Мне вспомнилось, что там, где кончалась дорожка, стояли, как бедные родственники, две первые в этом краю частные виллы-пансионаты, а за ними расстилалась одна из тех родопских котловин, которые, кажется, вобрали в себя всю теплоту и нежность этих щедрых гор.
Я лег на траву и вперил взгляд в далекую дымку на западе, где сумрак гор сливался с первыми тенями наступающего летнего вечера, придавая пейзажу какую-то особую расплывчатость и овевая все кроткой печалью…
Царила полная тишина, лишь невидимые насекомые сновали вокруг, жужжа еле слышно и оттеняя еще больше благодатный покой. Я лежал на спине, глядя на пушистые облака над головой. Не помню, когда в последний раз я с таким удовольствием раскрывался навстречу объятьям природы, освободившись от забот и суеты, просветленный и примирившийся. К чему были все испепеляющие страсти и порывы, отчаянная погоня за призрачными успехами, муки и сладостные призывы славы? В силах ли все эти пустые иллюзии превзойти простую гармонию естества? Эти мысли доставляли мне удовольствие, хотя где-то уголком здравомыслящей, рациональной части своего сознания я понимал, что поддался этому настроению из малодушия, из подленького мелкого желания откупиться преклонением перед вечностью от всего, что ожидало меня там, внизу, в кипящем котле большого города, на суровой арене безжалостных житейских схваток. И все же мне было приятно чувствовать себя вдали и в безопасности от дурного глаза, как ребенку, сбежавшему от гостей и забившемуся в темную, теплую кладовку…
Вечером я вернулся обратно, надеясь застать на месте моих коллег, понявших по моему отсутствию, как раздражает меня некорректность такого рода, но оказалось, что и сегодня они тоже не приехали. Правда, жена управляющего сообщила мне, что мне все же звонили из Софии.
На следующий день утром рано позвонил Рашков.
— Ну здравствуй, товарищ писатель! — с ленцой и чуть заметным вызовом протянул он. — Как дела, чем занимаешься?
— Благодарю, я в порядке! — сухо ответил я. — А ты?
Он перешел со мной на "ты" со второй нашей встречи, и я, придерживаясь своего неизменного принципа отвечать людям тем же, не остался у него в долгу.
— Счастливчик ты, Венедиков! — продолжал Рашков. — Дураки изнывают здесь от жары, прямо мозги у них плавятся, а он, хитряга, ловит кайф в горах, удит себе рыбку, а, может, и любовь закрутил по холодку!
— Что, что? — заикаясь, выдавил из себя я, искренне пораженный его нахальством. — Тебе не кажется, что прежде всего тебе следует объяснить, почему вы до сих пор не приехали, вы ведь должны были быть здесь еще в пятницу?
— Должны были, но… кошка дорогу перебежала, — чуть мягче заговорил он. — Не думаю, что ты по нам убиваешься… Слушай, мы не приедем в Смолян, можешь возвращаться.
— Как не приедете!.. Почему?
— Потому что это беспредметно. Мои попытки улепить из двух ваших великих произведений одно окавались бесплодными. Не вышло… Вы с маэстро Докумовым уникальные авторы.
— Ты в этом уверен? — тупо спросил я, лишь бы сказать что-нибудь.
— Абсолютно! Столько времени бьюсь головой об стену! Не выходит. Чего я только ни делал, что ни придумывал, исписал горы бумаги — нет и нет!.. Так что можешь собирать чемоданы…
Я сжал губы, охваченный возмущением. Что это значило? И как посмел этот тип так бесцеремонно морочить мне голову?
— Иванчев в курсе? — спросил я после продолжительного молчания.
— Он в командировке. Пришлось срочно выехать в Будапешт, сегодня вечером вернется.
— Ты мог бы мне намекнуть, что твой приезд — дело еще не решенное, чтобы я зря не мотался туда-сюда, — сказал я глухо и враждебно.
— Что-о? — повысил голос Рашков. — Намекнуть, говоришь? Я что, заставлял тебя выезжать раньше времени?
Меня снова на миг разъярила его наглость, но затем я подумал, что жалеть не о чем. Я ничего не потерял, приехав сюда.
— Ну и что теперь? Что будем делать?
Рашков засопел мне прямо в ухо — связь была отличной, мне казалось, что он сидит совсем рядом.
— Теперь — как Бог на душу положит!.. Думаю вынести этот вопрос на обсуждение совета — пусть он решает!
Я ошарашенно захлопал глазами. До сих пор об этом не было и речи — Иванчев собирался предложить для обсуждения лишь окончательный вариант.
— Может быть, это лучший вариант, — сказал я спокойно, даже с некоторым безразличием. — Я не возражаю… Когда соберется совет?
— Еще не знаю, — ответил Рашков, как мне показалось, чуть дрогнувшим голосом. — Завтра я поставлю в известность начальство и оно назначит дату…
— Значит, я могу остаться еще на два-три дня? Здесь действительно чудесно. Я с толком поработал, поездил вокруг. Так что нет худа без добра! Впрочем, это относится и к твоему известию. Может, так и лучше.
— Дай-то Бог! — пробормотал он, скиснув, и, выдавив из себя "чао", положил трубку.