Провинциалка

23

Сначала я решил идти домой пешком, но, выйдя из клуба, увидел вдали зеленый огонек и поднял руку. Спустя десять минут я вошел в квартиру и тут вспомнил, что забыл сделать нечто очень важное. Было одиннадцать часов — самое время прервать первый сон человека с нечистой совестью или по крайней мере обладающего ничтожными качествами начальника. Я без колебаний набрал номер. Послышался гудок, потом встревоженный женский голос произнес: "Я вас слушаю".

— Позовите, пожалуйста, к телефону товарища Иванчева! — приказал я тоном, не допускающим возражений.

— Но… видите ли, он уже лег. Кто его спрашивает?

— Очень срочное дело. Прошу вас разбудить его!

— Слушаю, — послышался спустя некоторое время хрипловатый голос, и я злорадно себе представил, как сонно моргает заместитель директора кинематографии, привычным движением приглаживая взъерошенные волосы.

— Мы должны были встретиться в клубе, если мне не изменяет память! — сказал я в трубку.

— Виноват! — заторопился он с ответом. — Понимаешь, замотался, а потом так разболелась голова, что сил не было. Пришел домой и завалился спать.

— Да… тяжела ты, шапка Мономаха! В общем, мне все известно. Хочу только тебе сказать, что эта история обрушится на твою голову. Если в свое время тебе удалось обвести вокруг пальца бай Миладина, то уже с двумя обманутыми писателями тебе будет справиться потруднее. Так что пеняй на себя.

Я чувствовал, что поступаю подло и коварно по отношению к человеку, который всегда выказывал мне лишь уважение и относился по-дружески. Но я уже не мог остановиться и рисовал Иванчеву все более мрачные картины. Наконец, когда я кончил, в трубке послышался смущенный голос:

— Не знаю, кто все это тебе наговорил, но, во-первых, еще ничего не решено окончательно, а во-вторых, "обманутые" — это не совсем точное слово. Я тебе уже не раз объяснял, как обстоят дела с бай Миладином, что же касается тебя, то ты получишь свой гонорар за двухсерийный сценарий в любом случае. Так что я не вижу, кто тут обманут и потерпел убыток.

— Это потому, что ты привык все мерить денежным аршином! — ответил я, немного помолчав, потому что должен был перевести дух после услышанного и с горечью убедиться, что Даво был прав, вопреки заверениям Иванчева. — Может, ваших внутренних авторов и удовлетворяют такие подаяния, но существует и иной тип творцов, которым…

— Я ведь уже тебе сказал, что вопрос еще не решен окончательно! — прервал он меня, но в голосе его сквозила неуверенность.

— Зачем ты хитришь? Ты ведь очень хорошо знаешь, что все решено окончательно и бесповоротно и что решаешь не ты, а Рашков, всемогущий Рашков. И уж коль он не хочет ставить фильм по моему сценарию, то нет такой земной силы, которая могла бы его заставить сделать это.

Иванчев молчал, и я продолжил:

— Но это я смог бы тебе простить. В конце концов кинорежиссер, особенно такой, как этот, может диктовать, держа множество людей в напряжении. Знаешь, чего я тебе никогда не прощу?

— Чего же? — голос его стал недружелюбным.

— Заранее рассчитанной комбинации!

— Да уверяю тебя, что нет тут никакой комбинации, никакого расчета! — немного подумав, ответил Иванчев. — Просто не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Ах, ты не понимаешь! А тебе известно, уважаемый заместитель директора кинематографии, что, пока я нежился в творческой базе в Смоляне, Рашков здесь усиленно работал с моим молодым надежным соавтором?

Иванчев закашлялся, как мне показалось, смущенно.

— Я об этом узнал, когда вернулся из Будапешта.

— Вот как, когда вернулся из Будапешта? А раньше ты об этом не знал? Скажи, положа руку на сердце. Впрочем, меня это уже не интересует. Я позвонил тебе, чтобы сказать, что, когда ты используешь кого-то в качестве трамплина, элементарная этика требует, чтобы ты считался с этим человеком хотя бы до окончания игры. А теперь можешь продолжить свой сон, спокойной ночи!

Я положил трубку, будучи убежденным, что через секунду Иванчев мне позвонит и назначит встречу на завтра. Но минуты шли, а телефон молчал… "Может, он не знает, откуда я позвонил", — мелькнуло в голове, но я тут же разозлился на себя: "Пусть катится ко всем чертям!"

Улегшись на кушетку, я раскрыл томик Воннегута. И вдруг мне страшно захотелось выпить. Я встал с кушетки, подошел к бару и налил себе в стакан "Баллантайна". Может быть, после водки и прекрасного "розе" мне не следовало пить виски, но уже с первым глотком я ощутил, как приятное тепло разлилось по жилам, нервы расслабились… Итак, конец напряжению, неизвестности, угрызениям совести. "Следствие закончено, забудьте о нем!" — так назывался итальянский фильм, посвященный мафии… Что ж, для финала не так уж плохо. Пусть попробуют справиться с трудной темой, Рашков еще поломает голову над тем, как выбраться из джунглей того сырого сценария! Ничто с этими людьми меня уже не связывало, наоборот, теперь я мог их клеймить, разоблачать, выводить на чистую воду! Но, в сущности, даже этого мне не хотелось, просто я испытывал огромное желание вырвать эту историю из сердца, забыть о ней, будто ее никогда и не было!..

Вторая часть произведения американского романиста становилась интересной, и постепенно остроумная фабула полностью захватила меня. Иногда я доливал стакан, испытывая при этом приятную невесомость. Вскоре строчки перед глазами стали сливаться, но я упорно продолжал переворачивать страницу за страницей, отпивая из стакана с толстым дном. Вскоре в бутылке осталось совсем немного золотистой жидкости…

Наутро я не мог сообразить, когда я заснул и почему спал одетым на кушетке, а не в кровати. Проснулся я от ощущения нехватки воздуха. Я лежал на спине поверх скомканного одеяла. Лампа светила, отбрасывая на потолок круг неправильной формы. Я почувствовал, что если сию же минуту не встану, то непременно задохнусь. Постарался повернуться на бок и от этого чуть не потерял сознание. Сердце неистово билось в груди. Я задыхался, холодный пот выступил на лбу. Мне казалось, что я лечу в какую-то бездну, не было сил пошевельнуть ни рукой, ни ногой… Сделав над собой усилие, я пощупал пульс. Удары были неравномерными и слабыми. Попытался было приподняться на локте, но перед глазами все поплыло, и я вновь опустился на спину… Что же делать? Нужно было вызвать врача, но как? Я не мог даже встать, не то что подойти к телефону. Такого со мной еще никогда не было. Вообще, надо сказать, что, кроме бронхита, я ничем никогда не болел, был здоровым, как буйвол. Но именно такие буйволы падают внезапно, как подкошенные. Те же, кто постоянно держится за сердце, живут долго…

"Наверно, это инфаркт!" — похолодел я от страха. От этой мысли я снова чуть не потерял сознание. Какая жалкая, нелепая история! Меня никто не услышит, даже если я закричу; даже если соберу силы и поползу в переднюю на четвереньках, наверняка, кончусь еще где-то посреди комнаты, так и не добравшись до телефона… "К старости человек должен жениться, сынок! Чтобы было кому его поддерживать, когда ноги его перестанут слушаться…" "Мама, почему ты не со мной? Кто лучше тебя может мне помочь?" Мысль о матери острой болью пронзила меня, я почувствовал, что из глаз полились слезы и я погрузился во мрак…

Когда я очнулся, то почувствовал, что не только лоб, но все тело заливает холодный пот. Конечности были ледяными. "Ну вот, кровь не поступает! — сообразил я устало. — Сердце отчаянно старается разогнать ее по всем жилам, но ему нелегко, бедняжке. Вон, как стучит, а все без толку!" Медлить было нельзя — сердце в любую минуту могло замереть… И завтра найдут меня здесь, а может, и на полу, где я буду лежать в скорченной, ужасной позе. Хорошо, что сегодня пятница, после обеда должна прийти женщина убирать квартиру.

У меня снова потемнело перед глазами. Наверно, я опять потерял сознание, потому что, когда очнулся, не помнил, сколько времени я так лежу. Я старался не шевелиться, чтобы не вызвать осложнения состояния. Некоторые называли эти ночные инциденты "первым звонком" или "первой повесткой". А если второй не будет? Тогда должны будут издать несколько некрологов — от Союза писателей, от дирекции театров и, может быть, от Союза кинематографистов — ведь не могут же они не чувствовать себя виновными в происшедшем. Затем — церемония в Доме покойника, где недавно лежал и Перфанов… Какое странное совпадение! На протяжении всего трех недель две смерти! Я представил себя лежащим в гробу, усыпанным цветами. Где-то у изголовья стоял мужчина с гладким розовым лицом, а откуда-то сверху доносились скорбно-торжественные песнопения мужского хора. Опечаленные друзья и знакомые по очереди подходили к матери, выражали ей свое соболезнование, целовали руку и становились в почетном карауле у гроба. Я знал, что теперь должна наступить тишина и у изголовья должен встать поэт Велизар Гелинов, общепризнанный кладбищенский оратор, который когда-то дал торжественную клятву произнести надгробное слово девяноста процентам своих коллег. Интересно, что он станет говорить обо мне?

"Большая потеря… серьезное участие в области нашей культуры… золотой фонд…" Ну, "золотой фонд", может, и не скажет, но уж несколько хвалебственных фраз в адрес моей персоны — это уж наверняка. И как в случае с Перфановым, истина будет обойдена молчанием. Истина? Что такое истина? И есть ли абсолютная истина? "Браки" мне очень понравилась, но вот вторая ваша пьеса… слишком уж много внимания вы уделяете отрицательным персонажам… Диалог страдает театральностью!" Кто же это сказал? Пепа, Рашков или женщина-консультант с продолговатым лицом? Как странно наслаиваются лица, вроде того, как Иванчев положил две папки одну на другую, а потом перемешал содержимое… Что было раньше — жест Иванчева или тот момент, когда Корнелия прикусила зернышко миндаля своими белоснежными зубами? Я совсем ясно увидел, как Бэлле прикрывают глаза, и услышал грудной голос Норы:

— Стой, не шевелись!

Она стояла позади молодой пианистки, закрыв ей глаза руками. Я узнал ее, несмотря на слабое освещение. На ней был спортивный плащ бежевого цвета, на блестящих черных волосах искрами сверкали дождевые капли. Я подошел к Бэлле и вежливо поклонился:

— В этом городе, уважаемая, у вас есть друг!

Друг… в этом городе… В каком городе? И когда это произошло? Что там делала Бэлла? Ах да, концерт… Тогда был концерт. Зал был заполнен молоденькими солдатами, их привели строем, чтобы они могли послушать музыку и заполнить пустые места в зале. Я стоял у входа в клуб и ждал, пока она выйдет. Откуда там взялась Нора? Якобы они были приятельницами. "Какое чудесное совпадение! Мы никогда не сможем ее отблагодарить!" — сказала она ночью между двумя поцелуями.

У меня снова поплыло перед глазами, мысль оборвалась… А ведь пульс стал нормальным, медленным! А что если слабое орошение мозга кровью приведет к необратимым, непредсказуемым последствиям? Ведь меня может разбить паралич, я могу стать забывчивым… как Перфанов, или потерять речь. Меня охватил ужас — только не это, Господи! Лучше уж конец сегодня же, сейчас, этой ночью! По сути, и то и другое было в одинаковой степени глупым. Значит, это все, что я успел сделать?! Столько много прекрасных идей и намерений, столько планов — и теперь ничего не будет написано — ни тот любовный роман, ни пьеса всего лишь с двумя героями… Нет, это несправедливо! Но ведь для каждого наступал этот час и, наверняка, заставал его неготовым. Весь вопрос в том, что человек успел сделать до той поры, когда пробьет его час. Ну вот, теперь и сердце дает о себе знать. В левой части груди что-то защемило, стало тяжко, будто кто-то ступил мне на грудь обеими ногами и так придавил, что дух из меня вышел вон. "Конечно, очень уж он расстроился, бедняга! Пусть теперь это будет на совести Рашкова! — скажут некоторые. — Работал, работал и что — когда все сделал, дали ему коленкой под зад…" "А зачем он брался?" — возразят другие. "И вправду, зачем брался? Деньги, что ли, были нужны? Да нет, вряд ли. Просто Венедиков очень уж любил славу, чтобы ему говорили комплименты, ухаживали за ним, уговаривали". — "Его не стоило труда уговорить!" — так сказал Рашков. "Тогда пусть сам на себя пеняет. Как аукнется, так и откликнется! Не рой яму другому… И потом, человек должен знать себе цену. Раз взялся за такую серьезную работу и обещал выполнить ее всего за два месяца, не мог же он не знать, сколько напряжения это будет ему стоить!" "Но ты же знаешь, какие сроки…" "Человек сам определяет, чего он стоит. Некоторые с годами становятся более недоступными и несговорчивыми, а другие…"

Неужели я принадлежал к "другим"? Но почему? Когда я сбавил себе цену, ведь вначале было совсем иначе… "Нет других таких городских писателей, как мы с тобой!" Самми Гольдберг… И он умер от инфаркта. Я почувствовал, что все поплыло перед глазами. Четверть века назад мы вместе начинали, вместе вошли в литературу, хотя и в разных жанрах, вместе шагали по ступенькам вверх. "Очень жаль, что ты, как, впрочем, и я, прославился именно благодаря этому — фальшивому и мелкому — произведению… " Да, именно после той книги цена моя упала. Почему я написал именно такую? Ведь я не раз сталкивался с жестокой истиной — и в шахтах, и на поверхности земли. Не говоря уже об истории с Михаилом… И из всего, что мне было известно, я выбрал самое безопасное и, наверняка, самое неверное… Знал ли я тогда, что это ложь? Мог ли предугадать события? Задумывался ли над тем, что заставило прежде "народного" инженера Тенева каяться, поливая себя грязью, в присутствии стольких людей? Интересно, как бы сложилась моя жизнь, найди я тогда в себе силы написать истину, защитить Михаила? Трудно себе представить, тогда я все-таки многого не знал, лишь догадывался, но закрывал на это глаза. А может, просто не желал осознать все. И вдруг меня пронзила мысль, что именно тогда я свернул с правильного пути, не сумел разглядеть единственно верное направление. Почему я это сделал? Что тому виной — моя неопытность, заблуждение, или просто я испугался?

Наконец я нашел такое положение, при котором не чувствовал боли, — я перевернулся на живот и свесил голову вниз. Так я лежал, прижавшись левой частью груди к кушетке и испытывая облегчение. И вдруг, распластавшись, как паук, сосредоточенно созерцающий темно-красный ковер, покрывающий пол моего кабинета, я увидел над собой белые пушистые облака, ощутил пряный аромат трав, устилавших склоны тихой родопской ложбины. Я как бы слился с природой, вознесся над суетой и мелкими житейскими проблемами и неудачами. Неожиданно в воздухе запахло цветущими липами…

Только что прозвучал приговор: пять лет за умышленное вредительство в шахте. Я первым вышел на улицу из горного управления, но Нора догнала меня и повела к своей приятельнице, у которой она остановилась. Мы молча сидели в чужой квартире, тупо уставившись в одну точку. Жаккардовый ковер на полу был наполовину свернут, и на пожелтевших газетах, устилавших пол, сушились цветки липы. Сквозь прозрачные шторы в комнату заглядывали лучи послеобеденного солнца. На Норе было надето платье лимонного цвета, выгодно оттенявшее ее смолисто-черные волосы…

Я осторожно пошевелился, чтобы вновь не вызвать сердцебиения, затем приподнял голову и опустил ее на подушку…

Как хорошо, что Нора и Михаил вновь сошлись после всех обрушившихся на них невзгод! Интересно, как они встретят меня? На прошлой неделе, когда я был в Смоляне, я не решился к ним заехать. Наверное, я уже и не узнаю некогда пыльный провинциальный городишко. Возможно, они снимают все ту же квартиру, ведь Михаил устроился на флотационный завод. Дал бы он знать, что знает о том, что произошло между нами? Вряд ли. Он ведь такой тонкий, чуткий человек…

А может быть, мне и впрямь стоило поехать в К. и рассказать Михаилу все, как есть, по-мужски? Но какая от этого польза? Меня охватило умиление от своей готовности быть справедливым и добрым. Стоит поискать бай Миладина, когда я выздоровею. Наверное, он уже вернулся из Варны. Я расскажу ему обо всем без утайки, покаюсь в том, что не разыскал его, когда он вернулся из-за рубежа. А потом мы посмеялись бы над своей одинаковой участью и я почувствовал бы себя бодрым и свежим, как после очистительной сауны.

Я подтянул ноги к подбородку и ощутил, что они потеплели — в них стала поступать кровь. Меня вдруг стало клонить в сон, мелькнула мысль, что хорошо бы перебраться на кровать, но не было сил подняться, я всего лишь выдернул из-под себя краешек одеяла и, завернувшись в него, погрузился в глубокий сон.