Провинциалка

19

До конца недели я занимался своей пьесой.

В сущности, я набрался смелости перечитать ее, лишь вернувшись после бесцельного путешествия к "Белым березам". Результат оказался плачевным! Я слишком увлекся сатирическим описанием интеллектуальной несостоятельности главного героя и его семьи, некоторые сцены в больнице и туристическом агентстве звучали сухо и неубедительно, молодая пара из Софии, проводящая анкетирование, выглядела абсолютно схематической. Вообще все, что я сделал до сих пор, не годилось ни к черту. Опыт подсказывал мне, что я — на ошибочном пути…

Я долго лежал на твердой широкой кровати, уставившись в потемневшие потолочные балки. Пьеса, конечно, получится, но для этого мне придется основательно ее переработать, причем так, как мне уже давненько не приходилось… В чем же причина моей неудачи — в небрежности, незнании жизненного материала или творческом срыве?

По поводу моей предыдущей работы в стане критиков раздались робкие высказывания о том, что налицо — снижение уровня, первые, но отнюдь не безобидные признаки повторения. Я обязан был любой ценой парировать эти неприятные, хотя и деликатные нападки, доказав новой пьесой свои драматургические способности. А этого как раз и не произошло!

Я не был склонен предаваться бесплодному отчаянью, поэтому вскоре мне надоело ломать голову над причиной своего неуспеха, и я с удовольствием стал размышлять о киносценарии. Он был написан мной на одном дыхании, фильм просто родился в моем воображении, как мифическая богиня возникает из морской пены. И не важно, что мне была незнакома пресловутая киноспецифика, которой режиссеры и сценаристы пугали писателей-дебютантов в кино! Это не помешало мне создать сценарий, о котором Иванчев сказал, что на месте Рашкова он использовал бы его почти полностью как основу для будущего фильма! Сейчас, прочитав сценарий Докумова, я лишний раз убедился в этом…

Не следовало ли действительно всерьез задуматься об обновлении своего творчества, о смене жанра? Может быть, Мари-Женевьев была права, настаивая на прекращении постоянной халтуры для театра и моем возвращении к беллетристике? Я вспомнил о своей давно вынашиваемой мечте написать большой роман о любви. А теперь жизнь сама подталкивала меня к старому замыслу! В последние дни я много думал о Норе, а ведь я всегда, еще с самого начала, считал, что если я когда и займусь этим романом, главным источником вдохновения станет она и наша короткая, но такая глубокая связь! Но если я действительно любил ее так сильно, почему с такой легкостью пожертвовал ею? И что, в сущности, повлияло на меня — суд или общее состояние страха и предосторожности, царившие в то время?

И существовал ли в действительности тот странный мартовский ранний вечер или он — порождение моей фантазии?

Все было перевернуто вверх дном. Перед шкафчиками и буфетом лежали груды разбросанных вещей, подушки с кресел — сброшены на пол, полки с книгами напоминали беззубые челюсти, в которых лишь кое-где торчали редкие зубы.

Я окинул взглядом эту печальную картину и посмотрел на Нору. Она стояла, прижавшись к стене, как испуганный ребенок. Ее малиновый халат распахнулся, обнажая часть белоснежной груди. Тяжелая прядь, выбившаяся из блестящих, забранных в узел, волос, крылом спадала на плечо.

— Это было ужасно! — прошептала она, медленно шатнувшись мне навстречу…

Я обнял ее, осыпая лицо поцелуями. Мой затуманенный взгляд шарил по полу. Подушки и книги, валявшиеся вокруг, действовали на меня как-то особенно. Никогда еще я не желал ее так сильно, как в эту минуту, может быть, потому что чувствовал, что и она испытывает то же самое. Я подхватил ее на руки и положил на ворох одежды. Нора, крепко зажмурившись, прижималась ко мне все сильней и отчаянней, будто стремясь спрятаться от всего мира, от вещей, от самой себя…

Когда все было окончено, она осталась лежать на полу с зажмуренными глазами. Я осторожно пошевелился. Какая-то коробка впивалась мне в спину, и я отодвинул ее. Подтяжки Михаила опутали мне руку, щеку гладила женская нейлоновая рубашка. Вокруг валялись книги, а мы сами напоминали людей, застигнутых внезапным землетрясением.

Я робко дотронулся до ее плеча. Не пошевелившись и не взглянув на меня, Нора тихо сказала:

— Уходи!

Я осторожно закрыл за собой дверь и направился в милицию…

Я встречал этого майора на улице, знал, что он — начальник окружного управления милиции, но никогда раньше не говорил с ним. Худой, плешивый, с бесцветными глазами и длинным носом, он был похож на последнего болгарского царя Бориса III.

Кинув небрежный взгляд на мое журналистское удостоверение, майор небрежно бросил его на стол.

— Я вас слушаю!

Мы были одни в кабинете. Солнце садилось за голые вершины, и Михаил, наверное, еще ехал в "джипе" к месту назначения.

— Я пришел к вам в связи с задержанием инженера Тенева, — сказал я как можно более естественным и незаинтересованным тоном.

На его сухом лице не дрогнул ни единый мускул. Он раскрыл какую-то папку и, углубившись в ее содержимое, после продолжительного молчания спросил:

— Что именно вас интересует?

— Я хотел бы знать, по чьему приказу он арестован и где находится сейчас.

Майор поднял лицо и холодно взглянул на меня.

— Мы не обязаны давать объяснения посторонним.

— Это ваше последнее слово?

Он не ответил. Я взял удостоверение со стола и подбросил его в воздухе.

— Похоже, вам не известны роль и значение журналиста в наши дни. Журналисты, товарищ майор, одни из главных помощников партии в раскрытии ошибок, слабостей и, если хотите, преступлений. Ваше нежелание внести ясность в данный вопрос практически свидетельствует о недооценке нашей профессии, попытке помешать моей работе…

Все это время майор наблюдал за мной, прищурив глаза. Сейчас его сходство с покойным Кобургом было еще разительней, и это меня развеселило.

— Вы курите? — протянул я ему коробку сигарет. Он сделал вид, что не замечает ее.

— Странный вы корреспондент…

— Почему, разве я не прав? Впрочем, вам не может не быть известно, что в ваш город приехал изучать жизнь молодой писатель по имени Асен Венедиков…

— Слышал, — сказал майор без малейшего интереса.

Я переступил с ноги на ногу, чуть раздосадованный его безразличием.

— Вы действительно ничего не скажете мне о причине ареста Тенева?

— Вы давно знакомы с инженером Теневым? — спросил он, и его тон подсказывал, что дальнейшая фамильярность неуместна.

— Несколько месяцев. Заверяю вас, что не нахожусь с ним в преступных связях.

"Только с его женой!" — нахально добавил я в уме.

— Вы хорошо его знаете?

— Не больше, чем остальных инженеров фабрики… Дело в том, товарищ майор, что я готовлюсь писать большой роман о ваших краях.

Он подозрительно взглянул на меня. Чувствовалось, что его смущает и раздражает мой легкомысленный тон.

— И что же именно вы собираетесь писать? — спросил он в конце концов.

— О, писать есть о чем! Не знаю, насколько вы в курсе, но я приехал сюда в исключительно интересный момент. Весь трудовой коллектив исполнен решимости получить медный концентрат по совершенно новой технологии, внедряемой впервые вашим…

— У вас высшее образование? — прервал меня майор.

— Да, болгарская филология.

— А почему вы решили, что можете разобраться в производственных проблемах?

— Учусь, товарищ майор. Со дня моего приезда я ежедневно провожу по нескольку часов с рабочими, не говоря уже о специальной литературе, которую я регулярно читаю.

Начальник помолчал несколько секунд, явно обезоруженный моими словами, а затем сказал:

— И Тенев будет героем вашего романа?

— Может быть, один из героев…

— Не завидую вам.

— В каком смысле?

— Его обвиняют в саботаже.

Впервые за все мое посещение я растерялся, не зная, как отреагировать, вмиг утратив чувство юмора.

— Но это просто невероятно! — выдавил я из себя после продолжительной паузы.

— Почему вы считаете, что это невероятно?

— Потому что знаю его биографию, знаю о его позиции и поступках до Девятого сентября. Кроме того, такой специалист…

— Жизнь сложнее, чем это порой описывается в книгах, товарищ писатель! — убрал майор папку в ящик стола и взглянул на свои часы.

— А вы не могли бы сказать конкретно, что именно он сделал?

Начальник милиции откинулся на спинку стула с подчеркнуто скучающим выражением лица.

— Вам не кажется, что вы хотите от меня слишком многого?

— Да, да, наверное, вы правы… Извините! Но я так удивлен.

Я поднялся и протянул ему руку.

— Простите за беспокойство, товарищ майор.

Он положил ладони на стол и наклонился ко мне.

— Советую вам держаться от всего этого подальше. В нашем городе так много других вещей, заслуживающих внимания.

— Постараюсь учесть ваш совет, — кивнул я вежливо и направился к выходу своей любимой походкой — с чуть склоненной к плечу головой.

Я в совершенстве овладел этой походкой, которую мои софийские друзья называли походкой "безобидного простофили", и надеялся, что и майор воспримет ее точно таким же образом…

Улыбка медленно сползла с моего лица. После этой встречи с майором милиции разве мне не довелось услышать те же "благоразумные" советы из уст одного из наиболее известных наших писателей?

В памяти с отчетливой ясностью снова всплыло то саднящее собрание в низеньком полутемном зальце старого Союза писателей. Я только что рассказал членам секции прозы некоторые свои впечатления от пребывания в Родопах, не преминув упомянуть и о неожиданном аресте инженера Тенева.

За длинным столом, покрытым вылинявшей скатертью маслянисто-зеленого цвета, воцарилось тягостное молчание. Раздались торопливые чирканья зажигалок, чей-то продолжительный кашель… Двое-трое молодых беллетристов не отрывали от меня изумленных и чуть озадаченных взглядов… И вдруг заговорил один из "живых классиков", занимавший председательское место. У него были густые черные усы, устрашающе вставшие торчком во время его строгой назидательной речи.

— Может быть, то, о чем мы услышали, и верно, вероятно, Венедиков сделал необходимую проверку и добросовестно проинформировал нас о произошедших событиях. Но я хочу задать ему вопрос: только эти ли факты заметил он в возрожденном Родопском крае, только в этих ли мелких происшествиях видит он новые ростки нашей действительности, черты нового человека? Что, в сущности, рассказал нам молодой писатель о родопском рудном бассейне? — Рассказал о силикозе и об аресте одного инженера. Я хочу уверить коллегу Венедикова, что это — временные несущественные явления. Силикоз, несомненно, будет побежден, как множество других болезней. Что же касается ареста инженера — враг многолик, неизвестно, какую маску может он надеть! И я не могу понять — как может талантливый прозаик, социалистический реалист не видеть за деревьями леса. Жаль, Венедиков, я думал, вы сделали для себя выводы из вашей последней книги, а выходит, что вы не забыли старого и не научились ничему новому.

Большинство голов вокруг меня склонились вниз, двое-трое присутствующих не скрывали снисходительных улыбок, но никто не сказал ни слова.

После собрания Миладин Кондов, взяв меня под руку, зашагал со мной рядом.

— Не обращай на старика внимания! Пиши правдиво, но хорошо — это главное! Потому что твоя повесть — хоть она и смела и я ее защищаю, по своим художественным достоинствам уступает уровню твоих лучших рассказов…

Удалось ли самому Кондову соблюсти это бесспорное правило? Трудно сказать! В те годы его имя было связано с некоторыми произведениями, чей поверхностный пафос положительно вызывал у него стыд до сих пор… Совсем непросто было писать и правдиво и хорошо — сегодня, как и в то время, это было самым трудным! А иначе мне действительно нечего было бояться ветерана с торчащими усами; наоборот, когда в витринах книжных магазинов появился мой роман "Сложная биография", он первым с нескрываемым самодовольством поздравил меня перед целой группой молодых писателей…