Рандеву

8

Люди учатся точно так же, как животные. Основной принцип несложен, даже очень прост. Все действия, вызывающие поощрение, они повторяют, продолжают и даже усиливают. В противном случае это действует по тому же самому принципу: всего, что тебе неприятно, ты будешь избегать, ослабишь это, прекратишь.

Мои теоретические познания вполне пригодны для жизни.

— Нравится тебе там?

У Миранды пузатенький муж, двое детей и хронический беспорядок в доме.

Я слышала ее голос так хорошо, как будто она стояла рядом со мной.

— Еще нужно привыкнуть, — сказала я, помешивая ложкой в кастрюле с макаронами и зажав трубку между плечом и ухом. — Жить в доме пока нельзя. А вообще тут очень красиво.

— У меня есть для тебя кое-какие новости, — перебила меня Миранда. — Ханна решила уйти от мужа. Она променяла его на парня из чулочного магазина. Элс рассказала это сегодня утром, возле школы. Детей Ханна оставляет у Фреда, и теперь у него проблема, потому что ему же, как-никак, надо работать. В самом деле, все сейчас только об этом и говорят.

Я попыталась вытащить макаронину из кипящей воды. Она все время соскальзывала.

— …и он пришел домой в три часа ночи. Ну, ты же понимаешь, что она тогда сделала…

В трубке послышался крик. Звучал он настойчиво. Дети Миранды — пятилетний сын и семилетняя дочка — вели маленькую войну. Я отчетливо увидела перед собой гостиную своей голландской подруги. Дом с окнами на две стороны в новостройке с еще не подросшими деревьями вдоль широкой улицы и въездами слева и справа. Мебель из каталога «Вехкампа»[12], потому что они продают в рассрочку. Детские рисунки, прикрепленные магнитами к холодильнику. На журнальном столике — свежий букет цветов, еженедельное предложение супермаркета «Эдах»[13] и женские журналы.

Не так уж давно и мой мирок выглядел примерно так же.

Я посмотрела на улицу. Там ярко сияло солнце и ходили туда-сюда рабочие. Именно сейчас я остро осознала, насколько иным стали мой быт и повседневная жизнь. И все это потому, что мы переселились в другую страну. В левом крыле дома оглушительно стучали и еще громче сверлили. Орало радио, причем сразу два приемника. Популярные французские песни, баллады в стиле соул, рок. Кто-то подпевал во весь голос.

— …значит, тогда я сказала ей, что было бы лучше позвонить Яну. Она так и сделала. И угадай, что он? Обрати внимание, Ян сказал…

Получилось! Я накрутила макаронину на ложку. Подула на кончик и попробовала. Готово. Как раз немножко мягче, чем al dente[14].

— Все! У меня больше нет времени! — вклинилась я в монолог Миранды. — Я тебе еще позвоню.

Готовить для стольких людей оказалось еще труднее, чем я думала.

Я слила макароны в дуршлаг над огромной раковиной, насыпала немного крупной морской соли и разочек встряхнула, чтобы она равномерно распределилась. Блюдо с салатом — латук, зелень, черри и нарезанные луковки шалота, заправленные оливковым маслом, уксусом и базиликом, уже стояло в холодильнике. Я стряхнула скользкие макароны в две большие фаянсовые миски и сбрызнула оливковым маслом. Затем распределила по блюдам полкило шкварок, немного нарезанных листьев базилика и обжаренных семечек.

На столе возле газовой плитки лежали длинные батоны, купленные у местного пекаря. Я вынула из холодильника порт салют[15], камамбер и пачку масла с морской солью. Положила все это на отдельный поднос.

Горячие макароны, полезный салат, сыр и хлеб. Выглядело, на мой взгляд, просто празднично. Оставалось надеяться, что мнение бригады Петера совпадет с моим.

Парни, как стал называть их Эрик, работали у нас всего четыре дня. За это время они сдвинули горы. Мишеля не было ни вчера, ни сегодня. Странно, но у меня это вызывало двойственное чувство. Разочарование и облегчение одновременно. Его отсутствие позволяло мне перевести дух, поскольку в последние дни стало до боли ясно, что вести себя естественно поблизости от него мне стоит большого труда.

Казалось, что Мишель всегда смотрит прямо на меня. Чувственность его взгляда, его красивая голова и словно высеченное из мрамора тело, которое так гордо и без малейшего напряжения несло эту голову, действовали мне на нервы. Тринадцать лет назад, до того, как я вышла замуж за Эрика, это было бы мне безусловно приятно и я могла бы только приветствовать такую напряженность, ведущую в перспективу, к открытиям. Но теперь, в нынешней ситуации, это раздражало. Слишком вызывающе. Вот и прекрасно, что сегодня его нет. И было бы лучше, если бы он больше совсем не появлялся.

Я поставила тарелки на поднос, положила рядом ножи и вилки и вышла на улицу.

Солнце стояло высоко в небе. Жара окутала меня, как одеяло. Сразу за дверью, в отдалении от поля битвы, в которое превратился наш дом — там просто так могли падать камни и столбом стояла пыль, Эрик и Петер установили стол. Парни сделали его из досок, которые нашли на первом этаже. Получилось два с половиной метра в длину и полтора в ширину. Вокруг стояли наши садовые стулья: шесть складных кресел из тика и простые стульчики из темно-зеленого пластика, которые так удобно хранить, просто поставив друг на друга.

Я быстро расставила тарелки, положила рядом с ними приборы и вернулась на кухню, чтобы взять хлеб, сыр и стаканы.

Мне было трудно справляться с рутинной работой, потому что для меня она еще не стала рутиной. Когда в понедельник Петер сказал, что его бригаде нужна вкусная и обильная еда, все во мне восстало, но, поскольку дела в доме сейчас продвигались быстро и все были очень милы, я мало-помалу стала находить удовольствие в том, чтобы немножко их побаловать. Не для Петера, а просто для хорошего настроения, которое все чаще бывало у меня самой; в последние дни парни осыпали меня комплиментами. Кроме всего прочего, это можно было считать отличной тренировкой перед будущим годом, когда у нас появятся постояльцы.

Я несла к столу сыр, хлеб и стаканы, а сама вдруг вспомнила телефонный разговор с Мирандой, прерванный мною на полуслове. Это получилось само собой, но тем не менее сейчас я испугалась, что Миранда мне больше не станет звонить.

А может, именно этого я вовсе и не боялась. Что она больше не позвонит.

— Вы хотели бы поесть? — спрашивает полицейский.

Поесть. Я чувствую, как подступает желчь. Она поднимается по израненному пищеводу и жжет мне горло. Я задираю подбородок и делаю страдальческое лицо. И вдруг зеваю. Прижимаю руки ко рту и чувствую отвратительный запах, вырывающийся из него. Желчь, изжога.

— Я не голодна, — говорю наконец и пытаюсь сглотнуть слюну. — Мне ничего не нужно. Я хочу только поговорить с мужем.

Полицейский продолжает невозмутимо смотреть на меня. Все это он видел и раньше, читается в его взгляде, у сотен арестантов, попадавших сюда до меня. И он знает, что после меня их будет еще больше. Ей не будет конца — непрерывной череде людей, которых разгул преступности приведет в это узилище правосудия. В эту камеру, на эту койку, на которой сейчас сижу я. Мужчины, женщины, старые и молодые, виновные и невиновные, бурно раскаивающиеся и хранящие молчание. Некоторые нацарапают свои жалобы и размышления на стенах этой камеры. Неглубокие зарубки свидетельствуют о том, что я здесь не первая. Что я вообще не единственная в своем роде. Хотя я-то всегда думала иначе.

— Вы должны это знать, — настойчиво продолжает блюститель закона. — Вы имеете право на питание.

Я смотрю на него снизу вверх. Он не проявляет никакого сочувствия. Никакой заботы о моем здоровье или диете. Просто такой порядок. Это его работа. Я его работа. Ни больше, ни меньше. Нет, я не единственная. Да я вовсе и не человек, а колесико в сбившейся системе, результат маленькой ошибки.

— Вам предлагают еду. Вы можете выбрать пиццу, спагетти, что-нибудь из системы быстрого питания… Или что-то другое, что можно доставить. Что вы хотите?

Делаю протестующий жест.

— Нет. спасибо… Я… я действительно ничего не хочу. Только позвонить мужу.

— Сожалею, мадам.

Он выходит из камеры и запирает за собой дверь. Я вздрагиваю от звука поворачивающегося в замке ключа. Забираюсь на койку, ложусь лицом к стене, подтягиваю колени. Замыкаюсь в себе.