Рассказы о пережитом

ВИНА

Весть облетела заключенных в начале обязательной ежедневной прогулки по вымощенному булыжником тюремному двору. Мои товарищи были вне себя от гнева. Неумолкающий грохот деревянных башмаков не мог заглушить их возмущенных восклицаний: «Жаль, что я в тюрьме, иначе убил бы его своими руками!», «Выберусь отсюда — ему не сдобровать!», «Он вызывает во мне отвращение!» Больше всего гневались его жертвы, которых здесь насчитывалось немало.

Страшная весть вызвала чувство негодования и во мне, но вместе с тем она привела меня в замешательство. И не потому, что я сомневался в справедливости обвинения: приговорить к смерти коммуниста — дело нешуточное. Понятной была и реакция моих товарищей — я сам. находился в числе тех, на кого он донес в полицию. Только вот в отличие от них что-то мешало мне выступать в роли праведного судьи.

Возможно, все было бы иначе, если бы я его не знал и не беседовал с ним. Мы встречались с ним только раз. и встреча продолжалась недолго, но и этого мне было достаточно, чтобы разглядеть в нем хорошего, порядочного человека. Вот это-то и смутило меня — невозможно одновременно быть хорошим человеком и провокатором. Я верил прочитанному в книгах: предатель умеет прятать свое лицо под маской добродетели. Совесть — ненужное для него бремя, сочувствие — сентиментальная выдумка, вера в добро — наживка для наивных. Не знаю, может, и есть такие провокаторы. Я знал только этого, но его нельзя было отнести к подобной категории.

Но факт есть факт, а мне хотелось, чтобы провокатор был отвратительной личностью, поэтому мысленно я постоянно возвращался к нашей с ним встрече в надежде обнаружить хоть мелкую деталь, которая позволила бы раскрыть его предательскую сущность. Но сколько я ни восстанавливал в памяти нашу встречу в злополучной парикмахерской, служившей явкой, так ни к чему и не пришел. Тогда я решил, что всему виной нескончаемое шествие по двору, возмущенные реплики товарищей, грохот деревянных башмаков, стоящий в середине двора надзиратель и выстроившаяся вдоль стены охрана. Чтобы остаться наедине с самим собой, я старался идти в стороне от других, ни на что не смотреть и никого не слушать.

.. И вот я снова в просторном пустом зале. Он сидит напротив меня — седоволосый, в потертой куртке, некоем подобии брюк гольф и резиновых сапогах, на лице — печать сильнейшей усталости. Мы говорим о количестве промышленных объектов в моем городе, о том, на каких из них следует организовать диверсии, какие взрывчатые вещества потребуются. В его добрых глазах — свинцовый груз усталости. И не только усталости — все его поведение выдавало в нем человека, вынужденного через силу заниматься работой, которая ему не по душе. Это смутило меня: «Может ли быть, чтобы коммунист не любил своей работы? Ведь он добровольно решил служить великому делу человечества?»

Теперь после его разоблачения как провокатора все для меня прояснилось: он не выдержал пыток и согласился сотрудничать с полицией. А может, жизнь его висела на волоске? Как бы то ни было, я не оправдываю его — раз у человека отняли возможность достойно жить, он должен найти в себе силы достойно умереть. Так же считали и мои товарищи, поэтому и выступали в роли судей. Мне хотелось поставить на этом точку, как это сделали они, но увы. Меня не покидала мысль, что при других условиях он бы не стал предателем и что виновны в этом как он, так и его инквизиторы, которых я не мог оправдать наличием античеловечного документа — полицейского удостоверения. Все мы рождены женщиной. Существуют неписаные законы, перед которыми мы одинаково равны.

Крик надзирателя, исходящий из центра двора, заставил меня вздрогнуть. Он приказал мне влиться в общую колонну политзаключенных. Я присоединился к ним. Одна из жертв провокатора положила руку мне на плечо. Мне не хотелось, но пришлось его выслушать: «Видишь, брат, что делается? А ведь старый коммунист, политзаключенный со стажем!.. Грязь! Какая грязь, а?» Я ответил, что вижу, и действительно видел, однако думал при этом о том, что никак не выходило у меня из ума.

…Разговор между мной и предавшим меня человеком подходил к концу. Он потер лоб и вытащил из кармана потертой куртки синюю записную книжку с вложенным в нее тонким красным карандашом. Попросил меня назвать имена двух товарищей, входивших в состав тройки, руководившей ремсистами в одной из гимназий. У меня перехватило дыхание — законы конспирации запрещали такие вещи. Выдумав какую-то причину, я ненадолго покинул его. В глубине большого зала находился человек, устроивший нашу встречу. Он вытирал бритвы, стальные лезвия которых разбрасывали слепящие лучи. Я подошел к нему и с тревогой сообщил о том, что от меня хотят. Парикмахер резко ответил: «Не дури, представитель ЦК вправе задавать любые вопросы!» Что ж, раз так считает мой непосредственный руководитель… Возвратившись, я сообщаю человеку имена товарищей. Он медленно, как бы нехотя, записывает их в синий блокнот. На этом встреча закончилась. Оставалось дождаться парикмахера, который был обязан проводить представителя ЦК, однако он продолжал заниматься своими делами. Мне не сиделось на месте. Встав, я принялся шагать вдоль зала. Мое отражение то появлялось, то исчезало в зеркалах, развешанных напротив кресел. Раз, два — вот он я! Раз, два — нет меня! Теперь снова — раз, два… Вдруг я увидел его лицо с неузнаваемо изменившимся выражением. Замедляю шаг, чтобы понять, каким именно. Несомненно, на лице написана жалость. Но он смотрит прямо на меня! Значит, это я вызываю в нем такое чувство! Всматриваюсь в его глаза. В них тоже жалость! Наверное, мне все это только кажется, все это следствие недавнего беспокойства. Я резко обернулся. Нет, мне не показалось — он вздрогнул, как человек, пойманный с поличным, криво улыбнулся и с видимым усилием вернул маску спокойствия.

Только сейчас, в тюремном дворе, я понял, что означало это выражение — предатель жалел свою жертву. Хорошо, что помогло зеркало, иначе легко было поверить в его врожденную доброту. Плохой человек смотрел бы на меня со злобой, насмешкой, безразличием — как угодно, но только не с жалостью. Поэтому, когда я обернулся, он спрятал свою доброту за маской. А ведь именно она могла выдать его. В сущности, он и не пытался осторожничать. По-видимому, умышленно бросал вызов судьбе, чтобы скорее положить всему конец. Чем, как не этим, можно объяснить его неблагоразумие записать в моем присутствии имена моих товарищей? Даже у самого неопытного это вызвало бы подозрения. Я не был опытным конспиратором, но синяя записная книжка очень смутила меня. Если бы я рассказал об этой вселяющей тревогу подробности человеку, устроившему нашу встречу, то он бы тоже задумался. Но я промолчал, опасаясь, что он снова резко оборвет меня.

Прошел месяц, второй, третий… «Случись что, за это время меня могли бы сто раз арестовать» — думал я. Я настолько успокоился, что когда меня арестовали, мне даже в голову не пришло заподозрить того человека. Свое знакомство с ним я категорически отрицал (мне предъявили на опознание его фотографию), в противном случае полиция напала бы на след ЦК. Я не придал никакого значения намекам полицейских: «Эх ты, послушное орудие в чужих руках! Люди радуются жизни, веселятся, а ты будешь гнить в застенках!» Намек был ясен — на фотографии я второй раз увидел лицо предавшего меня человека.

Солнечный луч, отразившийся от штыка охранника, ударил мне в глаза, заставив вернуться к товарищам по несчастью, изрыгающих проклятия в адрес предателя: «Гад!», «Иуда!», «Исчадие ада!» Самые горячие не переставали сокрушаться, что не могут расправиться с ним. Лично я не испытывал такого желания. Мне было даже жаль его. Мы оба были жертвами: я — его, он — насилия. Более того. Я чувствовал за собой смутную вину. Насилие казалось мне характерным для всего человечества, ибо оно существует лишь при условии, что с ним мирятся. Чем больше я думал об этом человеке, тем упорнее мое сознание заставляло считать его жутким виновником не менее жуткого обвинения, направленного против всех нас — людей, подобно основательному отвращению, испытываемому нами к нему и таким, как он.

Надзиратель взглянул на часы и приказал построиться. Составленный из политзаключенных квадрат разомкнулся в одном из углов, превратившись в колонну. Головные ряды вывели ее со двора и потянули за собой к камерам. Стук деревянных башмаков, подхваченный эхом мрачных коридоров, превратился в невыносимый грохот. Я шел рядом с товарищами, и мне никак не удавалось собрать воедино образ плохого человека и провокатора. Однако время, то душное время, в отличие от меня, сделало это, основываясь на очевидном — на несомненных фактах.