Рассказы о пережитом

МЕЛОЧИ

Ехал я как-то по центральному шоссе и решил свернуть на дорогу, ведущую в деревню бай Станойко, моего земляка. Не страшно, думаю, приеду домой часа на два-три позже. Свернул с шоссе влево и через полчаса подъехал к его дому. Земляк заметно обрадовался, сразу же усадил меня за старенький стол, стоявший во дворе под орехом, выставил бутылку ракии. Потом, о чем-то вспомнив, вернулся в дом, вынес листок бумаги и протянул мне:

— Вот, молодой человек, прислали мне из одного места. Не знаю, ни где оно находится, ни что за место, хотя, впрочем, человеку и незачем все знать. Чем меньше знаешь, тем меньше голова болит!

Я согласился с афоризмом, только что высказанным бай Станойко, и взял листок. Письмо было из официальной инстанции: «Тов. Любенов! Просим Вас написать подробную характеристику на тов. Спиро Папуранского, отметив следующее. Из какой семьи происходит? Являлся ли членом какой-либо фашистской организации до Девятого сентября?[1] Занимался ли антинародной деятельностью после Девятого сентября? Имеет ли родственников и знакомых в капстранах? Каково его отношение к мероприятиям народной власти? Если Вам известны какие-то факты, заслуживающие внимания, просим указать их».

— Ну и как, бай Станойко, — улыбнулся я, — написал характеристику?

— Написать-то написал, — ответил земляк, — вот только не знаю, все ли сделал как полагается. Честно говоря, вроде знаю человека, но, если разобраться, — ничего о нем не знаю. Долго ломал голову над этой задачкой, пока не вышел из положения: порасспрашивал о нем там и сям и многое разузнал. К примеру, трудно ведь с ходу сказать, из какой семьи он происходит. Как бы там ни было, сварганил характеристику. Но задаю себе вопрос: а вдруг написал что-то не то? Знаешь ведь, на все нужно умение. Уж раз ты заскочил ко мне, будь другом, прочти эту чертову характеристику!

— Хорошо, бай Станойко, — говорю ему, — прочту. Это, конечно, не обязательно, но раз ты настаиваешь…

Бай Станойко вынул из кармана несколько листков и подал мне. Отпил я глоток ракии, устроился поудобнее и стал читать.

«Уважаемые товарищи! Товарищ Спиро Папуранский, насколько мне известно, происходит из семьи служащих. Не слыхал, чтобы до 9.IX. 1944 г. он поддерживал фашистов. После 9. IX. 1944 г. шагает в ногу с народом. Никто не может припомнить, что у него есть родственники за границей. Со всеми мероприятиями народной власти он полностью согласен.

О чем узнал, о том пишу. По самому главному, как видите, характеристика положительная. С такой характеристикой везде можно пройти.

А теперь хочу рассказать, что я видел собственными глазами. Случаи эти незначительные, мелочи, не знаю, стоит ли их ворошить. Но потом сказал себе: «Просят рассказать обо всем, что знаешь, просят же!.. А раз просят, надо выполнять — и точка!»

Со Спиро Папуранским я познакомился, когда оказался в одной камере с ним. Арестовали его жандармы. За что — и сегодня сказать не могу. Сам он не открылся, а расспрашивать я не стал. Если бы стал, он мог бы заподозрить во мне подсадную утку, провокатора. А их я, режьте меня, ешьте меня, за людей не считаю. Жандармы здорово его разукрасили. Меня били тоже не шутя, но я оклемался быстрее и помогал ему, к примеру — поддерживал кружку, когда ему хотелось водицы испить.

В одной камере мы пробыли несколько дней. За это время запомнились кое-какие мелочи. Однако прежде расскажу о себе, а уж потом о тех мелочах.

Случай мой совсем простой, всему виной, я бы сказал, деревенская глупость. Хлебнув сверх нормы, я разорался на виду у собравшихся в нашей деревенской корчме: «Германцы победят, когда моя баба трамвай родит!» Не успел я проорать это, как один незнакомый гражданин — а тогда много таких околачивалось — сразу же схватил меня за шиворот. После жандармы все приставали: «Признайся, говорил, что германцы победят, когда твоя баба трамвай родит?» «Говорил, — отвечаю им, — но по пьянке». «Если по пьянке, то почему выкрикивал именно это, а не другое?» Надоели мне они, я взбеленился и резанул им без обиняков: «Есть такая старая поговорка: что у трезвого на уме, у пьяного на языке!» Сколько же побоев потом пришлось вытерпеть из-за этой поговорки! С тех пор о поговорках стараюсь не вспоминать. Поговорки во все стороны стреляют, и никогда не знаешь, в кого попасть могут. Пробыл я какое-то время в камере, а потом предстал перед судом. Дали мне два года. Но через два месяца подоспела революция. Как говорится, только-только успел познакомиться со стоящими людьми. А через несколько лет я вышел на пенсию: ничего не попишешь — годы!

Вот и все, что я могу рассказать о себе. А теперь о Спиро Папуранском. Пробыли мы с ним в одной тюремной камере, как уже говорил, несколько дней. Там мы поняли, что такое голод. Кормили нас жуткой баландой — лишь бы ноги не протянули. Попалась бы нам тогда дохлая собака — и ее враз бы слопали. На третий день усатый охранник отпер дверь и передал от моей жены каравай. Разделили мы хлеб с Папуранским поровну. Дай бог здоровья моей старухе: много раз месила она дома хлеб, но вкуснее, чем в тот день, я не едал. Но что такое один каравай? В тот же день мы его и умяли. Потом опять голодуха… Вконец отощали.

Через пару деньков получил передачу Спиро: чемоданчик, а в нем белье и пакет с продуктами. Склонился Папуранский над ним и достал половину французского батона. Поделили мы его поровну и тут же съели до крошки. Вечером легли спать. Ночью я отчего-то проснулся. Всю жизнь я так — одним глазом сплю, а другим бодрствую. Прислушался. Чую, Спиро поднялся. «Должно быть, водички захотел испить или по нужде», — подумалось мне. Ан нет, направился он не к кувшину с водой, не к параше. Присел в темноте у чемоданчика. Долетело до меня что-то вроде чавканья, и я навострил уши. Вроде и есть-то нечего, ведь батон мы прикончили еще днем. Повернулся к нему. Мать честная: вижу, запускает он руку в пакет и достает куски. «Оказывается, — сказал я себе, — половину батона он там припрятал». Муторно стало на душе. Ну что ему ни сказать: «Так, мол, и так, бай Станойко, половину батона я оставлю себе». Может, мне и не очень приятно было бы это услышать, но все же не настолько, как в тот момент. Уселся у меня за спиной и — чавкает, чавкает! Потом, правда, подумалось: «Когда человека припрет, он еще и не на то способен. Разве мало таких случаев?

Лучше не держать на него зла, ведь человек он добрый, деликатный: перед тем как слово сказать — продумает, прежде чем шаг ступить — осмотрится». Промолчал я, и все пошло по-старому.

Вот одна из мелочей. Вроде, дело пустячное, но все же…

Теперь постараюсь описать другую мелочь. Как-то усатый охранник вывел нас в тюремный двор на прогулку — такой был, значит, порядок. Попили мы водички из-под крана, и говорю я себе: «Рубаху разве постирать?» Одна она у меня тогда была, единственная, и до того грязная, что дальше некуда. Стал просить охранника дозволить постирушку. Он оказался человеком и разрешил. Разделся я до пояса и кое-как выстирал рубаху. Усатый даже дал кусок веревки, прежде чем вернуть нас в камеру. Протянул я веревку от оконца до двери и повесил рубаху сушиться.

Все вроде бы хорошо, но остался я голый, а в камере холод, как в погребе, стал я дрожать, что тебе осиновый лист. Спиро принялся растирать меня. «Сейчас, бай Станойко, — говорит, — я тебя разотру, вот и согреешься». А я себе думаю: «Почему он не даст одну из своих рубах, а своим рвением мучит и себя, и меня? Видать, не догадывается». Вот и сказал ему: «Спиро, не старайся понапрасну. Дай одну из твоих рубах, пока моя не высохнет!» Папуранский задумался, а потом подошел к своему чемоданчику. Долго рылся в нем и, наконец, достал рубаху. Надел я ее, согрелся, на душе полегчало, и я разговорился. И Спиро беседует со мной, только смотрю — он глаз не сводит с веревки, где рубаха сушится. «Вот, — говорю ему, — сушится моя рубаха». «Да, — отвечает он, — только неизвестно, сколько она будет сушиться». «Пока не высохнет», — отвечаю. А он: «Сырая погода — скоро не высохнет». «Ну и дела, — кольнула меня неприятная мысль, — хочет поскорее заполучить свою рубаху обратно! Пожалел..!» Сначала мне это и в голову не приходило. Грудь, чувствую, сдавило. Прислонился я к стене и замолчал. Замолк и Папуранский. Так молча и просидели, пока не стало смеркаться. Только время от времени перекидывались словечком, но разве это разговор? А в груди какой-то ком давит и давит. Поэтому часто встаю и ощупываю рубаху. А он, вроде бы между прочим, вроде незаинтересованно каждый раз спрашивает: «Высохла?» И я постоянно отвечаю: «Нет еще».

Пришло время ложиться спать. Спиро, видно, совсем перепугался, что я лягу в его рубахе, и принялся сам ощупывать мою, висящую на веревке. Чем ближе время ложиться, тем чаще ощупывает. В конце концов я не выдержал, сорвал рубаху с веревки и говорю: «Вы-сохла!» «Вот как, — отвечает Папуранский, — тогда одевайся!» Снял я с себя его рубаху, вернул ему и натянул свою, а она влажная, липнет к телу. Лег я, а заснуть не могу. С той ночи заработал я кашель, который и сегодня дает о себе знать. Иной раз кашляю так, что овцы пугаются. Лежу, значит, в мокрой рубахе и думаю: «Что же это? Вроде, человек образованный? А из-за простой рубахи на посмешище и себя, и меня выставляет». Думал-думал и решил на это дело с другой стороны взглянуть: «Кто его знает, может, болезнь какую боится подцепить, может, человек он брезгливый?..»

Так вот, это другая мелочь.

На следующее утро нас разделили. Где он жил потом, где работал — не знаю. Меня осудили, отсидел я пару месяцев, как уже сказывал, потом домой вернулся. Никогда не думал, что опять встречусь с Папуранским, да пришлось-таки. Во время этой встречи произошел еще один незначительный случай, мелочь, но я и его опишу.

Пригласил меня к себе в гости наш Крыстан. Не в том дело, что мы с ним родня, просто он стоящий человек. Гимназию окончил, был политзаключенным, после революции получил высшее образование. Люди с его положением нередко становятся заносчивыми, дуются, как индюки. Идет такой по улице и вроде никого вокруг не замечает. Не уступишь ему дороги — растопчет. Крыстан же каким был, таким и остался. Приехал я, значит, к нему в гости. Побыл денька два-три, погулял по городу, полюбовался улицами и скверами и решил возвращаться. Крыстан меня не отпускает: «Побудь, — говорит, — дядя Станойко, еще денек у нас, хочу сводить тебя на встречу бывших политзаключенных. Ведь и ты через это прошел». «Куда мне с вами равняться, — отвечаю. — А то получится вроде поговорки: куда конь с копытом, туда и рак с клешней». Но Крыстан просит: останься да останься. Вот я и задержался еще на день.

На этой встрече мы увиделись со Спиро Папуранским. Как старые знакомые сели мы за один столик, рядом сел Крыстан. Смотрю на Папуранского — макушка стала лысеть, а в остальном ничего, выглядит молодцом. Стали вспоминать былое — помнишь это, помнишь то… Слушаю его и думаю: «Все такой же деликатный человек: перед тём как слово сказать — подумает, прежде чем шаг ступить — осмотрится».

Беседуем мы так, значит', и вдруг я замечаю, что нет перед ним вилки. Все остальное — тарелка, ложка, нож есть, а вилки — нет! «Может, — думаю, — такие блюда подаваться будут, что вилка не нужна». Однако поглядел вокруг — вижу, что и передо мной, и перед Крыста-ном вилки лежат. «Забыли, должно быть, — решил я, — не доглядели, народу-то много». Сделалось мне неудобно. Как бы Спиро не обиделся. Незаметно нужно было поправить дело. Оглянулся я в надежде привлечь внимание официанта, но он был далеко. Тогда подлил я ракии Крыстану и Папуранскому, заставил их чокнуться, а сам все об одном думаю. Верчу шеей и все стараюсь поймать взгляд официанта. Наконец он подошел поближе. Я кивнул ему, а он в ответ: «Минутку!» Я успокоился и, довольный собой, повернулся к Спиро и Крыстану, которые в тот момент о чем-то беседовали. Подлил себе ракии, поднял рюмку и вижу: перед Папуранским лежит вилка. Откуда она взялась, ведь только что ее не было? Видать, просто я ее прежде не разглядел. Вновь поднес рюмку к губам, да так и застыл. Что за напасть? Теперь вдруг моя вилка исчезла. Куда она подевалась? Ведь только что была здесь? И вдруг до меня дошло: Папуранский взял мою вилку себе, а я, значит, должен сам искать выход из положения! Воспользовался моментом, когда я отвернулся, высматривая официанта. Мне стало как-то не по себе. И я подумал: «Ну, что ты за человек, Станойко? Разве можно так из-за ерундовой вилки?..» Но все равно весь вечер чувствовал себя скверно.

Вот, значит, такая третья мелочь.

Написал я все, как было, но если Папуранский узнает, то, конечно, обидится. Хоть он и деликатный, а непременно обидится. И, может быть, окажется прав: человека нужно оценивать по важным поступкам, а не по таким мелочам. А по важным — у Папуранского все в порядке. Я ведь тоже, небось, иной раз бываю не лучше его — то выпью лишнего и поленюсь пойти на собрание, то люблю посетовать на то и на се.

Вот и все, что мне известно. Ежели в чем-то не прав, прошу простить — человек я старый, пенсионер.

С товарищеским приветом: Станойко Любенов».

— Не расстраивайся, бай Станойко, — сказал я земляку, — написал ты характеристику так, как и полагается писать.

— Ну да? — заметно повеселел он, — вот спасибо, успокоил.

Мы долго еще разговаривали в тот день. Когда пришла пора прощаться, он попросил меня снова приехать к нему. Непременно приеду. Ведь бай Станойко — «человек, что надо», как он любит говорить.