Рассказы о пережитом

ДЕД БОЙЧО

Мне стало жаль старика, еще как только его ввели. Да и как не пожалеть — плечики воробьиные, ноги-руки совсем как у птенца. Огромными казались только линзы очков в проволочной оправе и невероятно увеличенные глаза за ними. Такими линзами мы в детстве собирали в одну точку солнечные лучи и поджигали сухие листья.

Я сдвинулся на край соломенного тюфяка, чтобы дать ему место.

Старик поставил небольшой тючок к облезлой стенке камеры, сел, поджав ноги по-турецки, и нацелил на меня толстые линзы. Я впервые видел такие глаза. И не потому, что их увеличивали стекла, — это были не глаза, а два колодца небесно-синего добродушия. «Надо же, старичок точно гном из сказки» — подумал я, собираясь заговорить с ним, но он опередил меня:

— Вот значит, прошу любить и жаловать, дед Бойчо! Так меня, мил человек, знают-дед Бойчо, старый учитель, пенсионер. Старый-престарый, а вот надо же, осудили меня за боже правый. Ну да немного осталось — несколько дней. Только не знаю, зачем меня из тюрьмы в тюрьму таскают. Разве это для такого человека, как я? Вроде все люди добрые, а зло вершат.

— Не все добрые, дед Бойчо, — возразил я мягко, — есть и плохие…

— Ошибаешься, мил человек, ошибаешься, — перебил он меня, — все люди на земле добрые-предобрые, только никто еще не нашел модуса, чтобы самое главное им растолковать.

— Неужели? — усмехнулся я. — Так что же, по-твоему, самое главное?

Старик обволок меня голубым добродушием своих глаз и с готовностью пояснил:

— Что? А вот что: знают люди, что плохо, но знают лишь наполовину. А если что-то знаешь наполовину, то все равно, что ничего не знаешь! Вот это главное и надо им растолковать! Но как именно, как? Все дело в модусе…

Старичок показался мне очень милым, и, чтобы сделать ему приятное, да и поменять направление его мысли, я сказал:

— Ничего, много вещей нашли, как-нибудь и до модуса доберутся!

Он оживился и поучительно поднял свой воробьиный пальчик:

— Попомни мое слово: тогда не будет ни обмана, ни воровства! Человек обманывает и крадет, потому что только наполовину знает, что такое ложь и что такое кража.

Мне стало смешно. Чтобы не обидеть его, я сделал серьезное лицо и не менее серьезно спросил:

— А ты, дед Бойчо, не пытался?

— Что? — не понял он моего вопроса.

— Как что? Модус не пытался найти? — уточнил я.

Старик зябко поежился и вздохнул:

— Как не пытаться, пытался я, мил человек. Да только это все равно что искать попавшую в глаз человеку соринку. Выворачиваешь веко, смотришь тут, смотришь там, нет ее. Покажется тебе, что увидел, сунешь палец, чтобы вытащить, так нет, глаз изворачивается, слезится, краснеет, будто самое большое зло хочешь ему сделать. Эти попытки меня до тюрьмы и довели. И то за что, спрашивается? Стою я как-то утром на трамвайной остановке, хотел за пенсией в центр ехать. Трамвай опоздал. Народу набралось — тьма: рабочие, чиновники, все на работу спешат. Вдруг, откуда ни возьмись, из переулку паренек выбежал и прямо к нам, а за ним полицейские гонятся. Увидев толпу на остановке, полицейские начали кричать: «Держи вора!». Люди сбились в кольцо. Вот так, а паренек приостановился и крикнул: «Товарищи, я не вор, я коммунист!». Как только он это сказал, кольцо разомкнулось и парень вынырнул из него. Паренек-то убежал, а полицейские никак не могут прорваться из окружения. Вроде бы случайно, в неразберихе, но люди не выпускали их. Пока они выбрались из толпы, паренек скрылся.

Схватил я одного из полицейских за рукав. Не буду тебе рассказывать, откуда только слова взялись, и как я их только не честил, чтобы он понял, как это плохо — называть человека вором, когда он не вор. А полицейский не долго думая защелкнул наручники у меня на руках. И по дороге, и в самом полицейском управлении я продолжал разъяснять ему, что именно я вижу в этом плохого, но они заткнули мне рот тряпкой. Потом я и в суде пытался объясниться, но не смог — председатель суда выгнал меня.

Много я натерпелся, право слово, не для меня это дело. Модус зла должен установить кто-то куда умнее деда Бойчо. Знаю я это, хорошо знаю, да только иной раз точно изнутри что-то подтолкнет — я снова пытаюсь..

Я и не заметил, как стемнело. Первый день прошел. Развязал старик потертый тючок, развернул такой же потертый половичок и укрылся. Я тоже лег и подумал: «Смешной старичок, немного чокнутый, и разговоры у него смешные, а вот надо же — ничуть не смешно!»

На утро я увидел, что он встал раньше меня и приготовил немудреный завтрак на двоих. Я ел, то и дело посматривая на дверь, не подсунут ли мне под дверь газетную вырезку с последней речью Геббельса. Наконец вырезка была у меня. Я прочитал речь вслух. Дед Бойчо слушал, слушал, а потом вознегодовал:

— То же мне — министр пропаганды! Не министр он, а самый настоящий брехун, не министерство у него, а самая большая брехальня, а его пропаганда — не пропаганда вовсе, а брехня! Но люди и это знают лишь наполовину!

Раздался стук в стену — это из соседней камеры предупреждали, что главный надзиратель начал поверку. Я спрятал вырезку. Главный вошел почти в ту же секунду, оглядел камеру и вышел. Дед Бойчо проводил его взглядом и повернулся ко мне:

— Видел? Что прикажет ему директор — согласен, не согласен, выполняет. Прикажет повесить нас — вздернет и глазом не моргнет! Главный — да слуга! Директор еще больший слуга, потому что он слушается во всем прокурора. А поди попробуй, спроси их, что они знают о себе? Ответят: что они главные, значит, знают правду только наполовину!

На прогулке мы смешались с остальными заключенными. Старик семенил некоторое время за мной на своих воробьиных ножках, а потом оставил меня. Смотрю, директор идет куда-то через двор, а дед Бойчо преградил ему путь:

— Извините, можно вас на минутку?

Я остолбенел: «Неужто опять его черт попутал?⁴¹ Предположение мое оказалось верным. Воробьиная шея старика как-то странно вздулась, и он отчетливо сказал:

— Господин директор, вы знаете, что такое слуга?

— Знаю, и что из того? — рявкнул в ответ большой начальник.

Я вытаращился: старик явно решил искать модус зла, на этот раз посредством вопросов, и потому продолжал в том же духе:

— А вы не задумывались над тем, какие бывают слуги?

Директор увидел во всем этом насмешку, разозлился и потащил старика в карцер. Я упросил его отпустить старика, намекнув, что у него не все дома. Директор махнул рукой и пошел своей дорогой. Хорошо, что дед Бойчо не понял, каким образом я его спас.

Когда мы вернулись в камеру, старик казался сильно расстроенным и все вздыхал. Я не мог смотреть на его измученное лицо, но он то и дело дергал меня за руку:

— Сплоховал я, мил человек. Нужно было получше момент выбрать, когда он в хорошем настроении. Тогда бы он выслушал меня…

— Не станет он тебя слушать… — сказал я немного сердито и, чтобы отвлечь его внимание, заговорил о другом. Но он будто не слышал меня:

— Нет-нет, я знаю! И вопросы надо было поставить тоньше, глубже…

Наш безрезультатный разговор продолжился до вечера. Так закончился второй день. На третий день с утра задул южный ветер. Его знойное дыхание донесло до нас запахи пробудившейся земли и набухших почек. Лучи солнца протянулись к нам сквозь ржавую решетку и уперлись в стену камеры. Мне очень захотелось посмотреть, что там, на улице. Я осторожно вскарабкался к решетке. Ветер, устремляющийся к синеющим в прозрачной дали горам, ласкал мне лицо. Мне хотелось охватить взглядом всю эту ширь. Видимо, я забылся и высунулся дальше, чем можно было, потому что солдат на вышке выстрелил. Пуля ударилась в угол камеры. Я свалился и зло воскликнул:

— Изверг! Ведь убить мог!

Дед Бойчо подбежал ко мне, чтобы убедиться, что я цел и невредим. Я продолжал ругать караульного. Тогда старый человек зажал мои губы ладонью:

— Ты не прав! Он хороший паренек, просто наполовину знает, что есть зло. Ему сказали: увидишь голову заключенного в окне — стреляй! Вот он и стреляет. Для него заключенный — не человек. А думаешь, он не знает, что такое убийство? Знает, и даже оно глубоко ему противно. Но не знает, что он сам — убийца, поставленный убийцами. Да и как ему понять это, мил человек, если фашисты называют его не убийцей, а солдатом.

Я был слишком подавлен, чтобы отвечать старику. Я молчал до самой прогулки. Старик не пожелал выходить. Я вышел один. Во дворе товарищи сделали мне выговор за то, что я выглядывал из окна. В камеру я возвращался в еще более подавленном настроении, но не успел я войти, как новый выстрел вдребезги разбил тишину. Я вбежал в камеру — дед Бойчо корчился в углу с разорванным ухом. Понятно: неудачная попытка разъяснить солдатику, что к чему. Я принялся перевязывать ему ухо, а он в это время возбужденно рассказывал:

— Все пошло очень хорошо, мил человек! Только вот сплоховал я, сказал три слова, которые не следовало говорить! Как только сказал я эти три слова, солдатик тут же выстрелил.

Он не смог продолжить — вошел надзиратель. Солдат указал камеру, и главный приказал отвести провинившегося в карцер. Старичок взял с собой верхнюю одежонку и пошел отбывать наказание. Тайком от надзирателя я сунул ему в карман свечи — чтобы не сидел впотьмах — и переписанные лекции по историческому материализму — он любил читать.

Жаль мне было старика, особенно по ночам. Я видел его, маленького, сухонького, склонившимся над огоньком свечи. Он казался мне все меньше и меньше, пока совсем не исчезал. И тогда оставались только два колодца глаз, и они все увеличивались. Я погружался в их небесно-голубое добродушие и незаметно засыпал.

Он вернулся через трое суток, едва держась на воробьиных ножках. Проволочные очки поржавели от сырости, но глаза за толстыми стеклами сверкали. «Может, нашел что-нибудь в связи с модусом?» — предположил я и не ошибся. Как только надзиратель вышел, старика словно прорвало:

— То, что ты, мил человек, дал мне почитать — чудо! Что толку ломать голову над модусом, когда такое писание есть на свете! Читал я, читал и озарило меня!

Я не мог догадаться, что озарило старика. Но он не дал мне гадать — снял проволочные очки, поковырял ногтем ржавчину на оправе и начал с самого существенного:

— Вот скажи мне, что можно сделать?.. Это должно попасть в руки каждого гитлеровского солдата!

— Лекции по историческому материализму? — спросил я, не веря своим ушам.

— Именно они, — оживился он. — Прочтут это все солдаты, тогда конец!

Я ничего не понял. Дед Бойчо надел очки, чтобы лучше видеть меня, и без промедления разъяснил все как есть.

— Конец, говорю тебе! Сразу, как только это писание попадет им в головы, они забросят винтовки и война кончится, мил человек!

Я покачал головой:

— Да, но…

Старик сел на соломенный тюфяк.

— Хочешь сказать, что это трудно организовать? Может, ты и прав, шутка сказать — миллионы солдат!

Мне не хотелось лишать его надежды, поэтому я перевел разговор.

— Так война, дед Бойчо, скоро кончится, Красная Армия наступает!

— То, что наступает, это хорошо, пусть наступает, — грустно покачал он головой, — но жертвы, человеческие жертвы? Самое страшное из всех зол — это война. Люди знают это и все равно воюют, потому что и это зло знают лишь наполовину. Да и страх есть. Каждый себе говорит: «Не пойду воевать, покарают смертью!» Но если все забросят свои повестки и будут заниматься своим мирным трудом, что тогда могут им сделать, а? Я однажды сказал это одному, так он обозвал меня ненормальным. Выходит, нормальные те, кто идут убивать друг друга! Дивлюсь я, мил человек, и пока жив, буду дивиться: как это выходит, что самые простые и самые возможные человеческие вещи оказываются самыми сложными и самыми невозможными!

Когда он говорил, его трясла лихорадка. Я потрогал его лоб — огонь. Простудился старик в карцере. К вечеру у него поднялась высокая температура. Всю ночь я не смыкал глаз, а он бредил одно и то же: «Модус нужно найти, модус!» Еле выжил старик. А когда выздоровел, пришло извещение, что его освобождают. Скатал старик свой тонкий тючок, сунул его под мышку, как под воробьиное крылышко, и ушел.

Через год и я вышел из тюрьмы. Под мягким сентябрьским небом алели знамена победы. Радовались люди. Я пошел по адресу, оставленному мне дедом Бойчо. Старика я не нашел — бомба попала прямо в его домишко. Если верить его соседу, старик показался здесь, но, увидев разрушенный дом, ушел куда-то. По мнению другого соседа — никуда он не ушел, а просто отправился к своим старым знакомым, полицейским, растолковывать им, на этот раз без кляпа во рту, то, что не смог разъяснить им, когда они его арестовали. Его избили, он не выдержал побоев и умер. По мнению третьих, полицейские не избили его, а вызвали врача-специалиста. Он постукал его тут и там и увел с собой.

А мне так хотелось, чтобы он был жив, хотелось увидеть его где-нибудь меж просветленных человеческих лиц. Иногда мне казалось, что я вижу его воробьиную фигурку, но она мигом исчезала из виду. А два колодца за огромными линзами очков оставались и становились все больше и больше. Я погружался в их добродушие, мне представлялось, что дед Бойчо не жил со мной в одной тюремной камере, а был моим оптимистическим сном, перенесшимся в будущее, и это будущее теперь с нами — протяни руки и коснешься его.