Рассказы о пережитом

ДЖОРГО-ПСИНА

Чувствуя усталость от долгой дороги, я поспешил поставить в гараж машину и зашагал к дому в надежде расслабиться и отдохнуть. У входа меня поджидал Джорго. Не берусь пересказать то, что он мне поведал. Лучше предоставлю ему слово, а сам помолчу.

— Та-ак!.. Нет-нет, ракию[5] не предлагай! Во-первых, я пришел в гости, а не ракию хлестать, а во-вторых, ракия уже не по мне. Ты, конечно, знаешь мои привычки, но самого меня как следует еще не изучил. Джорго, которого ты перед собой видишь, он, коли возьмется за дело, тянет лямку до конца. Вот так и с ракией — стоит только начать, а там пошло-поехало. Одних, когда наберутся, на песни тянет, другие же всем своим покойникам косточки перемоют, третьи в драку лезут, а Джорго лает. Ты спросишь: «Что за черт, как так лает?» Хочешь — верь, хочешь — не верь, а правда одна — принимаюсь лаять. Вот винца можно — от него беды не будет. Гавкать я только после ракии принимаюсь — чего глаза таращишь? Сейчас я тебе расскажу, как залаял впервые! Стыдно, конечно, вспоминать, но тебе я должен это поведать, так как пришел по важному делу, которое так или иначе связано со всем этим срамом.

Та-ак-то!.. Было это осенью сорок третьего. Мать твоя варила ракию. Тебе знаком обычай тех лет — когда варится ракия, любители надираются до опупения. Как обычно, все охотники выпить собрались вокруг котла.

Каждый тянет руку с черпаком, ждет, когда закапает. Мы ползаем вокруг котла на корточках, а твоя мать огонь раздувает. Дует вовсю, лицо в саже, от дыма слезы ручьем, а компании все не терпится, то один, то другой подначивает:

— Ну что, закапало?

Твоя мать обернется, раздосадованная, и бросит со злостью:

— Черт бы вас побрал, нечему еще капать!

К нам, почитателям ракии, присоседились пятеро общинских охранников со своим старшим. Те, что фашистскую власть от партизанов оберегали. Ты сам тогда в лесу скрывался. Так вот, старшой вылупил на твою мать глаза да говорит:

— Ладно, ладно, тебе лучше держать язык за зубами!

Пихнул я старшого в брюхо, ведь как никак мы пришли хлестать ракию на дармовщину.

Наконец закапало. Эх, лихо же мы наклюкались за каких-нибудь полчаса. Сидим друг против друга, тупо глядим и ни хрена не видим. Твоя мать, когда сообразила, что мы уже набрались под завязку, тихонько, без шума и пыли спровадила нас. Мы двинули, но перед уходом старшой наполнил одну сулею и сунул мне в руки. Куда идти допивать? Ясное дело — в управу. Не знаю, сколько времени тащились, толкаясь, как молодые бычки, пока, наконец, приползли. Шатаясь, ввалились во двор управы, а там петух в земле роется, клюет что попало. Старшой уставился на птицу.

— Чего этот бездельник в управу приперся?

— Отчего же ему не прийти, — отвечаю, — подметали плохо, есть чем поживиться.

Один из охранников аж подпрыгнул:

— Как это плохо подметали?!

— Так это плохо, — отвечает ему старшой. — Если б хорошо подмели, не нашлось бы тут ни зернышка, чисто было бы. Нечем было бы поживиться этому паршивцу!

— Он песок клюет, — объяснил я ему.

— Как бы не так, песок!

— Да песок же!

Старшой зашатался взад-вперед:

— Какой-такой песок, разве это еда?

— Раз клюет, значит, еда, — отозвался один из охранников и сделал шаг вперед, чтобы прогнать петуха. Но из этого ничего не вышло, так как ноги у него заплелись и он вспахал носом землю. Старшой заржал:

— Можешь своим свиным рылом покопаться в песочке, узнаешь, съедобный он или нет!

Тот ничего не ответил, лишь попытался с горем пополам подняться на ноги. Старшой приставил палец ко лбу.

— Если дело дошло до песка, значит, голод совсем припек этого фанфарона! Если мы оставим его на произвол судьбы, быть беде. Разве камнями насытишься?.. Джорго, я вижу у тебя из кармана торчит ломоть хлеба — швырни ему горсть крошек!

Я вытащил кусок хлеба, но тут меня потянуло за язык:

— Старшой, конечно, песок — это не еда, но и сухие крошки — не бог весть что! Давайте дадим ему ракийки хлебнуть, а?

— Дать-то можно, — ответил старшой, — только этот пройдоха пить не станет.

— Не откажется, — сказал я. — На то есть свой способ. — И капнул из сулеи на хлеб. Ломоть размяк, я его разломал на несколько кусков и швырнул петуху. Петух в момент кинулся подбирать, клюнул раз, другой и запросил добавки. При этом его перекосило, и он даже оперся на крыло. Потом качнулся вперед, зарываясь клювом в землю, потом назад, садясь как пес на хвост. И кукарекает, бедолага, голосит без умолку. Старшой и охранники принялись ржать-никакого кино не надо. А мне, пока они хохотали, что-то цокнуло в голову. А что если напоить всех сельских петухов? По крайней мере, овчинка стоит выделки. Я же тебе говорил: если Джорго взялся за дело, доведет его до конца! Поведал я охранникам, что мне пришло на ум, а те завопили от восторга: «Ура, вперед на подвиги!» Село наше небольшое, сколько там в нем петухов наберется? Двинулись, как попы, по дворам. Люди в поле — на подворьях ни души. Случалось, какая-нибудь бабка заверещит, да кто ж ее слушал! Дело пьяное! За один час всех петухов перепоили. Что тут началось — вообразить трудно! На дворе светло, а петухи заливаются во всю глотку. Кукарекают, кто как горазд. Коли прислушаешься, усомнишься, петухи это или нечисть какая.

Хохотали мы до упаду, прикладываясь к ракии, а допивать сулею забрались в управу. Осталась ровно половина — остальное пошло петухам. Лакали так, что счет времени потеряли. В конце концов все гуляки вместе со старшим и охранниками свалились на пол. Один я остался на ногах, но сказал себе: «Ну-ка, Джорго, пора по домам!» Сказано — сделано, только первые шаги дались нелегко. Сделал шаг, а земля подо мной поднялась и круто вздыбилась. Я подставил руки, чтоб не завалиться назад. Попробовал встать — шлепнулся на руки, хорошо хоть через голову не перекувыркнулся. «Эх, земля, — говорю, — экая ты циркачка, но и Джорго не лыком шит!» Для верности продолжил путь на карачках. А петухи кукарекают, заливаются. Даже глотки надсадили.

Та-ак-то… Полз я, полз, пока добрался до дому, стало смеркаться. Люди возвращались с полей. Вполз я на свое подворье и говорю себе: «Слава богу, притащился вовремя, а то бы люди подняли на смех, стал бы посмешищем на все село!» Но мы предполагаем, а господь располагает. Пес, мой пес, не признал меня и вместо того, чтобы вильнуть хвостом, зарычал. Я приподнялся, хотел было крикнуть: «Пошел вон!» — но язык мой как чугуном налился — не повернешь. Слова человеческого исторгнуть из себя не мог, чтоб он меня узнал. И тут пришла мне в голову мысль. «Дай-ка я зарычу и хвостом вильну!» И зарычал! А собака вместо того, чтобы испугаться, еще пуще разъярилась. Разозлился я и снова зарычал. Тогда псина взяла и залаяла. Это еще больше меня разозлило — что делать, залаял и я в ответ. Стыдно вспомнить, словно соревновались, кто кого перелает. Тут в мою пьяную голову стукнуло: «Он только тогда угомонится, когда я его перегавкаю!» И заливаюсь что есть сил. Пес не остается в долгу, даже шерсть на спине вздыбилась.

Услышала все это жена, вышла из дому, глядит — чудеса да и только! Хотя она ко многому привыкла, не впервой ведь. Приходилось ей слышать, как я службу служил в церкви, плясал хоро[6], взявшись с хлопцами за уши, а как-то раз попробовал перепрыгнуть свою тень, но чтоб такое — бог миловал! С перепугу жена завопила. Джорго же не унимается, а сам думает: «Худо дело, надо бы все это в шутку превратить. Мол, принял я и решил подшутить над женушкой!» Стал лаять громче и потешно подпрыгивать. Тут жена еще жалостнее завопила. Люди услышали крики, кинулись к нам на двор. К тому же кукареканье петухов показалось им дурной приметой. Сельские псы сбежались на лай, и Джорго очутился в окружении стаи. Заметил я, что и люди собираются вокруг, и говорю себе: «Коли не удастся тебе все это обратить в шутку, станешь посмешищем на все село!» Как я уже говорил, если берусь за дело, то довожу его до конца. Так и тут — гавкал, пока хватило сил. И смешно подпрыгивал на карачках. Даже пытался подмигивать зевакам, мол, шутки шутить надумал — такие вот дела.

Продолжаю я этот цирк, а сам то и дело на людей поглядываю. У одних на лицах улыбка появляется, но какая-то странная. Другие же с перепугу окаменели. А жена моя руки ломает и голосит: «Люди, посмотрите, рехнулся мой Джорго!» Тогда откуда ни возьмись явилась твоя мать. Дай бог ей здоровья, растолковала, что к чему. «Не стоит, — говорит моей жене, — убиваться, твой Джорго в своем уме, только напился крепко. Из моего котла налакался сегодня вместе с охранниками». А одна бабка заверещала: «Точно, точно, надрались бесстыжие и поперлись по дворам поить петухов!» После слов матери твоей и той бабки все стало на места. Жена замолкла, люди покатились со смеху. Такого хохота давно никто не слыхал. До того момента все шло как положено. Но я подпрыгивал и лаял уж больно правдоподобно, и сельские собаки, кажись, расчувствовались, а одна из них даже вцепилась мне в рукав. Как бы ни был я пьян, все же взъерепенился, и кровь мне ударила в голову. Резко подскочив, я схватил пса за загривок. Он заскулил и кинулся наутек. Но это послужило другим псам как бы знаком, и они набросились на меня со всех сторон. Быстро бы расправились со мной, если б люди не принялись их отгонять.

Вызволяли меня, вызволяли, но где там, не все так просто. Я разозлился и уже мало что соображал, как был на карачках, так и ринулся на псов, чтобы дать им отпор. Вот когда началось посмешище. А этот, Цико-музыкант, знаешь его, надел мне на шею цепь и так повел к дому. Многие болтают, что когда пьяны, ничего не помнят. Может и так, но Джорго все помнит. И сейчас перед глазами стоит вся эта катавасия — начиная с котла с ракией и кончая тем, как Цико меня увел, а потом цепью привязал мою ногу к кровати. Все бы ничего, да потом стряслось самое ужасное. Когда я стоял привязанный, а на дворе покатывались со смеху люди и кукарекали петухи, вместо того чтобы замолкнуть, я продолжал лаять. И уже нет охоты, а лаю, как не в себе. И так гавкал, пока на меня не напала дрема и я не заснул. С тех пор как выпью ракии, начинаю лаять. Какая-то нечистая сила изнутри принуждает. А люди только того и ждут, вот и кличку прилепили — Джорго-Псина.

Та-ак-то… Ты спросишь, с чего это я потчую тебя этой бестолковой историей? Раз рассказываю, значит, есть на то причина. Как раз в то время, пока я с псами чуть не перегрызся, на сельскую маслобойню наведались трое партизан, набрали брынзы, сколько им требовалось, и ушли. Скажешь: «Ну и что из того?» Оно, конечно, так, да не совсем! Ты только прикинь, если б не лежали охранники мертвецки пьяные в управе, смогла бы эта троица так легко пробраться на сыроварню? Это раз, а во-вторых, если бы Джорго не напоил петухов и все село их не слушало, если б не затеял потасовку с собаками и за ним не наблюдали все от мала до велика, разве партизаны сделали бы свое дело? Не далось бы им все так легко! А они справились! Справились, потому как Джорго, как говорится, заткнул всему селу глаза и уши! Ведь правда же?

Слышишь, а вот коли хотя бы один из той троицы партизан дал мне справку о том, как все было, доброе дело бы мне сделал. Нечего тебе объяснять — сам понимаешь. А если человек головастый, то и от себя прибавит маленько. Может выйти так, что все это дело было нарочно организовано. Тогда уж и говорить не о чем.

Слышишь, я и тебя хотел спросить, только отвечай как на духу! Ходят слухи, что ты был среди тех троих. Ежели так, не скрывай, сниму перед тобой шляпу! Не был, говоришь? Точно не был? Эх, чего только ни придумают. А часом не знаешь, кто там был? И этого не знаешь? Черт, мать моя, женщина! Человек делает добро, а самому добра не достается. Пощечину бы мне дал — и то было бы не так обидно. Очень уж грустно! Дай-ка пожалую себя рюмашкой ракии! У-ух, эта не как нашенская бражка, режет и прямо в голову лупит. Еще одну, ведь человеку на одной ноге далеко не ускакать. Рюмки у тебя вместительные. Такими рюмками воду хлебать, а не это чудо. Гляди-ка, снова лай на меня напал. Тяв! Говорил я тебе, как хлебну ракии, сразу же гавкаю! Аф-ф! Ну, теперь не остановишь! Гав! Гав!

Смешно тебе! Выходит, надо мной смеешься! Что тут смешного? Что я лаю? А кто нынче не лает? Ничего, что причины другие, не ракия, но все равно лают. Знай, без гавканья мы — ничто. Если до сих пор я чего-то и добился для себя, то только с помощью лая. Ау! Смейся, смейся! Думаешь, тебе самому не приходилось лаять? Эх, лаешь, еще как, даже надрываешься. Не могу только точно сказать, зачем и на кого ты лаешь. Кажись, ты из тех, что месяцами о каравае бредят и захлебываются лаем, чтобы в рот скорей попал. Лай хоть год, твое дело. Да ты ж не один, имеются у тебя побратимы. Одни за хвостами своими гоняются. Другие на тени кидаются и от лая ничего не видят и не слышат. А есть и посуровее тебя и твоих побратимов. Этих не привадишь какой-либо пустяковиной. Одним подавай окорок, вот они и упражняются перед мясной лавкой. Другие ластятся к богачам, чтоб те знали, как их стерегут, ну и чтоб самим перепало. Иные заливаются, чтоб показать, что у них глотки луженые и лают они лучше всех, — тоже не без пользы! Гав! Находятся и такие, что только рычат или лишь хвостами машут или же выжидают да нападают молчком. Но даже и эти, как бы там ни было, а хоть один раз да гавкнут. Совсем без лая нельзя! Гав! Гав! Эх, встречались мне и такие, что ни на кого и ни за что голоса не поднимут. Зато на них лают. Тут уж лай — не лай, а тебя облают непременно. Смейся, смейся! Ты, кажись, совсем не петришь, куда мир катится. А вот мне все ясно!

Та-ак-то! А эту партизанскую троицу я еще разыщу! Найду их, даже если придется свинью в мечеть загнать! Надо только хорошо уяснить, за что и на кого каждый из них лает! Иначе не сообразишь, как лаять самому. Надо знать, на что можешь напороться. Ведь встречаются такие, что не лают, не рычат, ни хвостом не вертят, ни ноги не лижут, а воют. От злости ли воют, от тоски ли, от глупости ли, не могу сказать, но воют. Если и эта троица окажется такой, куда денешься — придется выть. Говорил же тебе: у Джорго, что сидит перед тобой, есть золотое правило: за дело взялся — доводи до конца. Только обязательно до конца доводи, говорю я тебе — другой дороги нет!

А теперь, будь здоров, прощай! Гав! Ау! Ау!