Рассказы о пережитом

ЧИКА ГРУЯ

Мы называли его чика, что надо понимать как чичо — дядя, дядя Груя. Я всей душой привязался к этому крестьянину, лет шестидесяти с небольшим, с круглым, добродушным, по-крестьянски загорелым лицом. Чика Груя напоминал мне наших крестьян из западных областей страны. Как и они, он носил потертый кожушок без рукавов, лохматую рыжую шапку и царвули. Мне делалось необыкновенно хорошо в его присутствии, которое я ощущал всем своим существом: глазами, ушами, сердцем и даже носом. От него исходил запах теплой земли, трута, двойчатки, снега и опаленного огнем ремня, тамяна и всего того, что с детства стало родным и навсегда запало в душу.

Любил его не только я — все политзаключенные относились к нему, как к отцу. И он по-отцовски заботился о каждом из нас.

Вместе с ним мы провели за тюремными решетками два года и два месяца. И вот пришла пора прощаться: чика Груя отсидел положенный ему срок. Предстоящая разлука печалила меня, а в последний день я ходил совершенно подавленный. Чика Груя тоже томился, но старался не подавать виду: к чему нам, арестантам, лишние переживания. Он как обычно хлопотал по своим делам, а эти хлопоты, конечно же, были связаны с нами. Во дворе, возле единственной водопроводной колонки, он соорудил некое подобие костра и повесил над ним котел, чтобы ополоснуть своих «детей» теплой водой.

Я подошел к нему. Он не заметил — изо всех сил дул на сырые поленья, не желавшие разгораться. Я наклонился, чтобы помочь ему. Он повернул ко мне лицо со слезящимися от дыма глазами:

— Отойди, сынок! Если это костер, то и от одного дуновения займется, а коли нет, то и сто мехов не помогут.

Я отодвинулся, а он, заметив оторванную подметку на моем башмаке, стал шарить в карманах своих суконных брюк. Вытащил какую-то бечевку, приказал:

— Ну-ка, поди сюда! Когда в голове шарики за ролики заходят, здесь я не советчик, а вот когда башмак каши просит — это мы мигом исправим. А коли нет ничего другого — и бечевка сгодится.

Я подставил ногу, и чика Груя занялся моим башмаком. Пальцы его стали ощупывать мою голень. Двигались они с какой-то несвойственной им неловкостью, с какой-то особой нежностью. Я понял, что чика Груя прощается со мной. И он тосковал от близящейся разлуки, видно, его мучала совесть, изводила мысль, что он выйдет на свободу, а мы останемся за решеткой. Чика Груя приладил подметку и снова склонился над костром. Сырые поленья упорно не желали разгораться, а он все дул и дул, пока не кончилось время, отведенное для прогулки, и надзиратели не стали кричать:

— Разойтись по камерам! Живо! Эй, ты, что ты там дымишь? Это тебе тюрьма или что?

Чика Груя выпрямился, захватил поленья, чтобы подсушить их до завтра, и присоединился к остальным заключенным. И поскольку надзиратель продолжал ворчать, чика Груя не сдержался и ответил ему:

— Тюрьма — не тюрьма, а раз здесь живут люди, то это поселение, господин надзиратель. А раз есть поселение, будет и дым!

Я подождал его. Мне хотелось побыть с ним еще немного, ведь завтра его уже не будет среди нас. Он нагнал меня и бросил взгляд на подвязанную подметку. Я повертел ногой, показывая, что подметка не отстает, и положил руку ему на плечо. На меня пахнуло ароматом напоенного солнцем папоротника, затем васильков. И я почувствовал себя маленьким и беспомощным, хотя был силен как бык.

Всю ночь я ворочался без сна, размышляя о чике Груе. В его присутствии хорошие становились еще лучше, озлобленные мягчали душой. Сколько раз он вмешивался в столкновения с надзирателями и водворял мир. Одно его слово, и все становилось на места. На таких людей не лают даже лютые собаки. Сам чика Груя как-то сказал мне:

— Собака, распознавшая в тебе человека, сынок, — это уже не собака!

На следующий день, выйдя во двор, я увидел, что чика Груя развел-таки костер и над котлом вьется легкий парок. Я подошел, встал рядом и протянул руки к огню. Чика Груя, улыбаясь, смотрел на меня. Несчастливая улыбка играла не только на его губах — смеялись его глаза, лицо, морщинки, душа его веселилась. И мне почудилось, что не пламя костра согревает меня, а его улыбка. На душе стало легко, и я стал подтрунивать над ним:

— Чика Груя, сегодня придет бумага о твоем освобождении, а завтра ты уже будешь в своем селе. Смотри, если снова найдешь какой-нибудь пулемет, не оплошай, прямиком тащи его к нам — может, он нам пригодится!

Я намекал на то, из-за чего он оказался в тюрьме. Его антифашистское «преступление» состояло в следующем. Как-то ранним утром он запряг волов и отправился в лес за дровами. В лесу набрел на брошенный бог знает кем пулемет. Что ж, не оставлять же его ржаветь, подумал он. И решил захватить пулемет с собой. А через несколько дней стал рассуждать: «Разве эта вещь сделана для того, чтобы пылиться в моем хлеву? Отдам-ка я его партизанам, когда они объявятся. Люди они хорошие, поют нам песни, подбадривают нас, да к тому же жгут долговые книги наших богатеев!» Так он и сделал, но, к несчастью, полиция узнала об этом и чику Грую арестовали. За антифашистскую деятельность арестовали еще несколько крестьян из окрестных сел. Суд над ними учинили скорый: несколько человек приговорили к смертной казни, остальных бросили в тюрьму…

Мы вернулись в камеры. Бумага об освобождении чики Груя так и не пришла.

Не пришла она и на следующий день. Чика Груя забеспокоился. Я стал уверять его, что это обыкновенная бюрократическая проволочка, но он слушал меня рассеянно. Прошло еще два дня. Видя его переживания, мы решили выяснить этот вопрос у тюремного начальства. Тогда он собрал нас и с видом обреченного заявил, что сомневается в своем приговоре, чует его сердце, что в свое время его приговорили к смертной казни. Это было так же неожиданно, как и невероятно. Некоторые арестованные приняли его слова за шутку, другие, лучше знавшие его, в первый момент настолько растерялись, что перестали соображать, третьи решили, что от переживаний чика Груя получил нервное расстройство. Но чика Груя, обтерев шею большим пестрым полотенцем, которое всегда носил с собой, продолжал настаивать на своем: дескать, ему вынесли смертный приговор. Нам потребовалось много времени, чтобы понять, какие у него к этому были основания.

Во ъремя оглашения приговоров в зале суда стоял шум. Председатель судебной коллегии бубнил что-то себе под нос, и подсудимые не могли ничего толком расслышать. Не прошло и получаса, как дверь в их камеру отворилась и какой-то человек прочитал по списку имена нескольких арестованных крестьян. Никто и предположить не мог, что их уведут на расстрел. Но случилось именно это. Чики Грую не было в этом списке, но он все не мог отделаться от чувства, будто слышал, как в суде огласили его смертный приговор. Он связался со своим адвокатом и попросил проверить решение суда. Адвокат сказал ему, чтоб он не волновался, в приговоре у него значится: два года и два месяца.

Все это напоминало плохой детективный роман. Но почему же тогда так задержалась бумага на его освобождение? Некоторые арестованные снова предложили обратиться к начальству. Чика Груя воспротивился: а не лучше ли сначала осторожно выведать, как обстоят дела, а уж потом протестовать? Чтобы хоть как-то успокоить его, мы послали доверенного человека с запиской к известному адвокату с просьбой проверить, в чем дело, и сообщить нам. Мы были уверены, что запаздывающая бумага будет получена со дня на день, и когда придет ответ адвоката, чика Груя уже будет на свободе.

Шло время. Чика Груя грел свой котел и поливал своих «детей» теплой водой из алюминиевого черпака. Почти каждый день, если была солнечная погода, мы видели, как он склоняется над котлом, зачерпывает воду и выпрямляется во весь рост над чьей-то намыленной головой. Подошла однажды и моя очередь. Я разделся и встал на каменную плиту для мытья, специально положенную возле костра. Чика Груя окатил меня водой. Она оказалась довольно прохладной, и я подскочил от неожиданности. Вода обрызгала с ног до головы и Грую, заструилась по потертому кожушку. Я расхохотался. Засмеялся и он, но на сей раз его улыбка мало напоминала ту, у костра, когда мне показалось, что я отогреваюсь ее невидимым огнем. У меня защемило сердце, и я с наигранной бодростью сказал:

— Чую, сегодня еще до полудня придет сообщение о твоем освобождении. Или же ответ от адвоката. В любом случае все будет в порядке.

Он протянул мне мыло и едва слышно пробормотал:

— Твоими бы устами… Но если молния не сверкнет, то и гром не грянет!.. Эх, кабы знать…

Я намылил голову и попросил чику Грую поторопиться. Меня знобило. Он стал поспешно зачерпывать воду. Каменная плита под ногами побелела от стекавшей с меня мыльной пены. Я наскоро вытерся и стал одеваться. Товарищи знаком подозвали меня. Мое предчувствие сбылось: пришел ответ от адвоката. Они процитировали мне его по памяти: «Человек, которым вы интересуетесь, приговорен к смертной казни — расстрелу в двадцать четыре часа. Произошла ошибка, которая случается раз в триста лет. Вместо вашего знакомого расстреляли другого, приговоренного к двум годам и двум месяцам лишения свободы. Ошибка была вызвана большой схожестью в именах и фамилиях. Держите язык за зубами, иначе, если это дело раскроется, приговор будет приведен в исполнение немедленно». Оказывается, два года и два месяца назад действительно, как выразился чика Груя, блеснула молния, а гром грянул лишь теперь. В любую секунду его могли услышать и те, кому не следовало бы, а уж коли они услышат, тогда пиши пропало! Но почему тогда не приходило сообщение об освобождении человека, расстрелянного по ошибке? Ведь срок его заключения истек! Мы бы тогда постарались как-нибудь помочь чике Груе выйти на свободу. Но такое сообщение так и не пришло. Мы строили разные догадки на сей счет, но отсутствие такой бумаги продолжало оставаться для нас загадкой.

Чика Груя жил теперь в постоянном страхе разоблачения и расстрела. Похудел, сгорбился, но заботился о нас все так же. Чтобы искупать всех «детей», ему понадобилось еще много котлов теплой воды. И он каждый день разжигал костер. Бечевка на моей подошве изгнила и порвалась. Он заметил это и подозвал к себе. Вытащил из кармана какую-то тесемку. Я пододвинул ему ногу и присел возле него. Мне было трудно заставить себя заговорить с ним. Я протянул руки к огню и улыбнулся. Чика Груя тоже улыбнулся, но лучше бы он заплакал. Надо было как-то успокоить его, и я, стараясь придать голосу как можно больше уверенности, произнес:

— Раз до сих пор ничего не случилось, значит, все обойдется!

Чика Груя снял свою рыжую шапку, вытер взмокший лоб пестрым полотенцем и положил руку на мое плечо. Я ощутил запах покрытой утренней росой соломы, свежевспаханной земли, комнаты с засушенными на зиму фруктами:

— Не надо, милый! Что может обойтись, коли это уже случилось?!

Что он хотел этим сказать? Может быть, он имел в виду расстрелянного вместо него человека? Я попытался отвлечь его от тягостных мыслей, избавить от этих совершенно ненужных терзаний:

— Ты ни в чем не виноват!

Чика Груя опустил голову:

— И его родная мать ни в чем не виновата, а выплакала все глаза!

Я понял, что чика Груя весь извелся из-за расстрелянного.

Наступило лето 1944 года. Наше дальнейшее пребывание в тюрьме становилось опасным. Мы устроили побег, ушли в партизаны. Чика Груя бежал вместе с нами. Мы вооружили его пулеметом. Для его лет он был тяжеловат, но мы нашли ему коня. Без каких-либо жалоб на холод, голод, мороз он вынес все тяготы походов и сражений. Правда, он никогда не веселился на наших привалах. Я все надеялся, что он оправится, но ожидания мои оказались напрасными.

Однажды рассвет застал нас в горах неподалеку от Велеса. Мы решили немного передохнуть. Чика Груя присел возле какого-то валуна. Первые лучи солнца забегали по складкам его кожушка, но он не обращал ни малейшего внимания на занимавшийся рассвет. Глаза его были устремлены на раскинувшуюся внизу равнину. Я не выдержал, подошел к нему, сел рядом.

— Чика Груя, что же ты не радуешься жизни? Разве мало того, что ты остался жив?

Не отрывая глаз от долины, он сказал:

— Мою радость могила придавила, сынок!

Через месяц с небольшим мы расстались: я вместе с нашим партизанским батальоном им. Васила Коларова ушел в Болгарию, он остался со своим в Югославии. С тех пор я его больше не видел. Если он жив, то, наверное, ему уже за девяносто и все так же «его радость могилой придавлена», хотя он и не повинен в смерти казненного крестьянина. Я часто вспоминаю о нем, особенно когда приходится сталкиваться с людьми, готовыми из-за каких-нибудь пустячных амбиций, тщеславия или же карьеристских соображений шагать по трупам.