Рассказы о пережитом

КОМПЛЕКС

Не знаю почему, именно этот эпизод из нашей жизни до сих пор тревожит мое сознание. Сам по себе он не самый мучительный из тех, что мне пришлось пережить. Были случаи, намного сильнее ранившие душу. Но время стерло воспоминания о них, а этот остался в памяти, как раскаленный уголь в пепле. Сейчас я расскажу о нем.

Было это в лесистых горах Югославии. Наша бригада остановилась на краткий отдых. С нами было несколько пленных. Сгрудившись, они стояли в овраге. Их мы забрали прямо из домов во время нашей последней акции. Это были сельские богачи, старосты, сборщики налогов.

Наверное, их осудят на смерть и расстреляют.

Из них я был знаком только с одним. Он содержал трактир рядом с тюрьмой, в которой я отсидел почти три года. Иногда он приносил в тюрьму и продавал заключенным кислое молоко. Молоко было в двух бидонах, которые он таскал на плече. Трактирщик шумно созывал покупателей. Движения его были нервные, глаза-жадные. Все хорошо понимали, что этому человеку война была на руку, что он разбогател благодаря ей и что мы еще больше приумножаем его богатство. Но делать было нечего — голод заставлял прибегать к его услугам.

Сейчас в трактирщике трудно было узнать былого продавца молока. После долгого перехода, который ему пришлось проделать вместе с нами, продираясь через густые заросли колючих кустарников, его рубаха изодралась в клочья. По грязи на локтях и коленях можно было судить, насколько часто он спотыкался и падал на крутых партизанских тропах. Грязные пряди волос падали на лоб. Заросшее щетиной лицо дергалось в нервном тике.

Командир приказал трогаться — краткий привал кончился. Широколицый партизан скомандовал пленным:

— Стро-о-йся!

Пленные зашевелились. Выстроились в ряд, равняя босые, окровавленные ноги.

— Равнение напра-а-во!

Каждый изо всех сил старался как можно усерднее выполнить команду.

— Сми-и-рно!

Я не мог оторвать взгляда от трактирщика. Он пытался произвести на широколицего самое благоприятное впечатление. Его «равнение направо» было просто самозабвенным. Выполняя команду, он положил левую руку на пояс, выставив, как кокотка, локоть вперед. А после команды «смирно!» так вытянулся, что его белый живот скрылся под лохмотьями рубахи.

— Шагом марш!

Трактирщик превзошел самого себя. Штанины его брюк лихо мотались вокруг щиколоток. Босыми грязными окровавленными ногами он безжалостно чеканил шаг по камням. Глазами он старался поймать взгляд партизана и словно спрашивал: «Разве можно маршировать лучше меня? Ты ведь видишь, как высоко я тяну ногу? Выше просто невозможно. Но если скажешь, что нужно еще выше, я изловчусь и сделаю так, как ты хочешь. Только не убивайте меня! Вы же видите, какой я хороший. Меня нельзя убивать!»

И все же, почему воспоминание об этом случае не дает мне покоя? Испытывал ли я тогда жалость к трактирщику? Нет, это было совсем другое чувство. Мне казалось, что широколицый партизан нарочно оттягивал день приговора. Зачем ему это понадобилось? А команды, эти никому не нужные команды? Ведь то отрепье понятия не имело, что такое военная служба, — в свое время богачи откупались от воинской повинности. Разве он не замечал унизительного поведения пленных и особенно трактирщика? В том-то и дело, что он прекрасно все видел!

Вот снова:

— Равнение напра-а-во!

Трактирщик кладет руку на пояс и старательно выставляет вперед локоть — настоящая кокотка. На лице широколицего играет самодовольная улыбка. Он старается спрятать ее, но злорадство прет наружу и растягивает его губы:

— Сми-и-рно!

Трактирщик вытягивается, и его голый живот скрывается в складках изодранной рубахи. Грудь широколицего вздымается от циничного злорадства. Он проводит по ней рукой, как бы стараясь стряхнуть его, но вместо этого подчеркивает его еще больше.

— Шагом марш!

Трактирщик марширует босыми ногами по острым камням, и в глазах его можно прочесть: «Вы же видите, как хорошо я выполняю команду. Замечаете, как высоко тяну ногу?..» Широколицый торжествует. Без нужды кашляет и хмурится. Но торжество угадывается и в кашле, и в строгости сведенных бровей.

Я смотрю на него и не верю своим глазам — наш товарищ наслаждается видом униженного трактирщика. Неужели он не понимает что, издеваясь над врагом, он издевается над самим собой, над всеми нами?

С тех пор этот на первый взгляд незначительный случай не дает мне покоя. Достаточно незначительного повода, и воспоминания, болезненно-мучительные, овладевают мною. Как и многие другие тягостные воспоминания, они со временем забудутся. А может быть, их забывать не надо, чтобы не умерла наша мечта стать людьми для людей?