Рассвет. XX век

Глава 1

— … слушай же свой приговор, безбожник. Ты не отправишься в ад, но окажешься один, в иной эпохе, в мире, который пережил великую войну и теперь готовится к новой. Как бы ты ни боролся с судьбой, у тебя не выйдет изменить предопределённое. И тогда ты, отчаявшийся и сломленный, падёшь на колени и искренне взмолишься о пощаде, ибо поймёшь, что Аз Есмь, и явишься ты пророком народу своему, и падёт царство богоборцев. Иди же, мой будущий апостол, и прими свою участь.

В лицо мне подул холодный пронизывающий ветер.

Я вздрогнул и кое-как разлепил веки.

Голова раскалывалась. Внутренности скрутило в тугой узел, в висках ломило. Во рту растёкся мерзкий привкус, словно кошки нагадили.

— Глянь, Карл, он шевельнулся! — раздался неподалёку задорный мальчишеский голосок. Ему вторил другой:

— Так он не окочурился, а просто упился. Ну, сейчас мы его растормошим! Нечего тут валяться, пьянь!

Я не смог сходу определить, на каком языке они говорили, но отчего-то прекрасно понимал каждое слово.

Накатившая дурнота мешала собраться с мыслями.

Сплошной туман в голове.

Усилием воли я разогнал его и порылся в памяти, пытаясь вспомнить, кто я такой и где очутился. Ничего, пустота, бездонный провал. Зато до меня дошло, на каком языке общались мальчишки. Кажется, немецкий?

Кусочек пазла вынырнул из бездны, но цельной картины из одной детали сложить нельзя…

В глазах слегка прояснилось, и я различил, что метрах в пяти стояли два подростка в помятых, с чужого плеча пальтишках и штанах, перетянутых верёвками. Я сидел на стоптанной земле полузакрытого дворика, привалившись к стене; напротив высился трёхэтажный дом. Вдалеке фырчали двигателями автомобили, слева, где виднелся кусок улицы, гремел по рельсам допотопный трамвай.

Почему допотопный? Я был уверен, что мне доводилось видеть и более совершенную технику. Но попытка вспомнить закончилась болью столь сильной, что я на время отложил самокопание.

Были дела поважнее.

— О, очнулся. Поздно, приятель! Щас я его…

Ближайший подросток взвесил в руке камень чуть меньше куриного яйца, а затем без затей швырнул его в меня.

Пусть я толком не пришёл в себя, но вбитые годами тренировок рефлексы заставили действовать. Вот только тело оказалось не готово к такому напряжению. Вместо плавного ухода в сторону получился неуклюжий рывок, от которого внутри всё перевернулось, а к горлу подкатила тошнота. Я с трудом подавил порыв выплеснуть на землю содержимое желудка.

Да я же пьян, с изумлением осознал я. Нет, не так.

Тело страдало от похмелья. Дикого, ужасного, всепоглощающего похмелья.

Но как это возможно? Алкоголь же не должен действовать на меня!.. Я попытался ухватить за хвост исчезающую мысль, но та ускользнула с отвратительной лёгкостью.

— Промахнулся, — с досадой цокнул языком мерзавец. — Повезло ему.

Он обернулся к Карлу.

— Давай следующий.

— Но разве мы не запасали их для…

— Не мели ерунды! Если не показать, что ему здесь не рады, этот забулдыга повадится шастать сюда. Ты хочешь такого соседства?

— А если позвать патрульного?.. Им бы только помахать дубинкой.

— Сами разберёмся, — фыркнул заводила и забрал камень у своего подельника. — Что мы, дети какие-то?

Пока они разбирались между собой, я копил силы для нового броска: незаметно разминал затёкшие конечности, посылал импульс за импульсом в мышцы, которые отвечали всё более уверенными сокращениями. Я словно… обживался в новом теле. Проводил инспекцию, как проводит осмотр придирчивый покупатель жилья.

С каждым мгновением мне становилось легче, исчезала эта отвратительная тяжесть, эта тошнотворная интоксикация… Я коснулся виска. В нём стрельнуло, и мир приобрёл отчётливость. Цвета стали ярче, запахи — сильнее. Тугой обруч, сдавливавший грудь, исчез.

Я толком не понимал, что именно я делаю. Это знание оставалось за густой пеленой, отделявшей меня от моей памяти. Я будто следовал некоему протоколу, намертво вбитому в подсознание.

Тело по-прежнему пребывало в паршивом состоянии, но, по крайней мере, теперь мне не грозило упасть в обморок. Я прикинул расстояние до подростков, рассчитал траекторию полёта камня — и успешно поймал его перед собой.

— Это он как умудрился? — выдохнул Карл с беспокойством в голосе. — И зыркает, будто дырки пробуравить хочет. Генрих, пошли отсюда, пока он не поднялся… Не нравится мне это. Он же здоровый, прям медведь.

— Чепуха, — отозвался Генрих, — здоровые всегда неповоротливые, а этот ещё налакался, как свинья. Да и на рожу глянь — тупой же. Вот я его…

Договорить он не успел. Почувствовав в ногах силу, я рванул к нему. Мир передо мной качнулся, но устоял — остаточное влияние похмелья, которое не удалось прогнать полностью. Цели своей я достиг, покрыв расстояние между мной и мальцами в один могучий прыжок. Карл, как более умный, был настороже и вовремя отскочил, а вот Генриха я цепко ухватил за плечо — и чуть не разжал пальцы, ощутив под тонким пальто хрупкие кости, на которых явно недоставало мяса.

Только тогда мне бросились в глаза впалые щёки сорванцов и их бледность. Рядом с Генрихом я казался настоящим гигантом, почти вдвое выше, с ладонью, в которой запросто поместилась бы его голова. Я готов был поклясться, что мои пальцы ненамного тоньше его рук.

Губы паршивца распахнулись в немом крике. Ещё бы, когда на тебя мчится этакая туша, попробуй не испугайся. Передо мной разбегались, бросая винтовки и выскакивая из траншеи, вражеские солдаты, что мне какой-то сопляк!

Нет, это не моё воспоминание. Слишком много в нём звериной радости. Может быть, досталось в наследство от прошлого владельца тела? Но это чушь, с чего я решил, что я не он?

Размышления прервал визг мальчишки, наконец-то осознавшего ужас своего положения. Он стал отчаянно вырываться, я же, нащупывая путь к своей памяти, придерживал его двумя пальцами, словно суетливого жука. Подельник парня дал дёру — его нескладная фигура как раз мелькнула у выхода на улицу и мгновением позже исчезла за углом.

Я покосился на Генриха.

Вот какой у тебя приятель, парень. Вот цена вашей дружбы.

А Генрих вдруг обмяк. Похоже, он смирился с тем, что удрать от меня не получится.

— Нет-нет-нет, не бейте меня, уважаемый… герр, герр…

— Кляйн, — всплыло из глубин сознания. — Макс Кляйн.

Нет, имя определённо принадлежало не мне. Скорее всего, так звали прошлого владельца этого тела.

— Герр Кляйн, клянусь вам, я не хотел, я не думал в вас целиться, я нарочно мазал, это была просто игра!

На мгновение я ослабил хватку, и в глазах Генриха загорелся огонёк надежды: а что, если клюнет и отпустит? Но он быстро потух, когда я ухватил его за ухо. Ухватил осторожно, даже нежно, чтобы ненароком не оторвать — всё-таки мы находились в совершенно разных весовых категориях. Я слегка потянул сорванца вверх, вынуждая встать на цыпочки, склонился и чеканно проговорил в ухо, налившееся красным:

— Никогда, слышишь, никогда не смей швырять в людей камни.

Эксперимент вышел удачным: я не только понимал местных, но и мог изъясняться с ними так, чтобы понимали меня. Впрочем, вряд ли в этот миг Генриху было дело до возможной неразборчивости моей речи, странных ударений и нездешнего акцента. Если всё это и присутствовало, он виду не подал.

— А-ай! Ой! Я п-понял! Понял!

— Ну-ка повтори, что ты понял? — пробасил я и внутренне поморщился.

Не голос, а натуральное рычание. Таким нужно вести в бой войска, а не поучать зарвавшихся молокососов. С другой стороны, я не собирался его колотить, а небольшой урок ему не повредит.

Сорванцу хватило наглости метнуть в меня полный ярости взгляд. Я встретил его безмятежной улыбкой, — но мальчишка прочёл в ней нечто такое, чего я в неё явно не закладывал, потому как запал его моментально погас. Более того, парня бросило в пот, челюсть его задрожала.

— Н-не убив-вайте, г-герр Кляйн…

Перемена его настроения была столь разительной и показательной, что у меня пропало всякое желание учить его. Он был хулиганом, но хулиганов надлежало перевоспитывать, а не запугивать до полусмерти — если, разумеется, они не мешали цели миссии…

Передо мной вновь замаячил призрак воспоминаний, без сомнения принадлежавших мне. Но едва я потянулся к нему, меня бесцеремонно отвлекли. На сей раз это была женщина, которая выскочила из подъезда одного из домов. Наспех нацепленная меховая шапка, которая оставляла одно ухо открытым, придавала ей залихватский вид. Шурша юбкой, она подлетела ко мне. Кулаки её были сжаты, и у меня возникло подозрение, что она вот-вот набросится на меня. Однако её решимость поубавилась, когда она в полной мере оценила мою комплекцию. Вместо кавалерийского наскока она разразилась криком:

— Немедленно отпустите его, отпустите моего мальчика, вы, зверь! Кто дал вам право распускать руки? У Генриха ничего нет, можете не трясти его, нет ни пфеннига! Подумать только, здоровый лоб, а вытряхивает деньги из детей! Уж мой муж показал бы вам, не будь он на работе! До чего докатилась эта страна, если такие, как вы, вместо честного труда занимаются грабежом!

— Правильно ли я понимаю, что вы мать этого никчёмного бедокура? Вы-то мне и нужны! К вашему сведению, он с другом бросался в меня камнями, когда я…

Тут я слегка замялся, поскольку признаться в том, что прошлый владелец тела налакался до беспамятства и отключился возле её дома, означало поставить себя в заведомо проигрышное положение. Кто захочет слушать пропойцу, тем более настолько опустившегося, что готов спать на улице?

— … Когда мне стало плохо. Потому я был бы крайне признателен вам, если бы его отец устроил ему хорошую порку, поучить манерам, — закончил я после небольшой паузы.

Генрих открыл было рот, однако захлопнул его, когда заметил, что я смотрю на него.

— Мой мальчик не таков! — немедленно встала на защиту своего чада мать. — У него доброе сердце, он наверняка подошёл к вам, чтобы справиться о самочувствии, а вы…

Она принюхалась.

— От вас разит! Вы пили!

В этом я был вынужден согласиться с ней. Обострившееся после первичной перестройки организма обоняние настойчиво подсказывало мне, что я должен как можно скорее принять ванну. Я бы не удивился, если бы выяснилось, что истинный Макс Кляйн умер во сне, настолько паршиво я себя чувствовал в первые минуты после того, как очнулся. Упился до смерти, подумать только…

Чем дольше я находился в этой ситуации, тем больше в груди нарастало раздражение. Меня всё ещё донимала дурнота, а конфликт с Генрихом и его матерью был лишён всякого смысла. Нужно поскорее отвязаться от этой воинственной наседки, чтобы разобраться в том, кто я и как занял тело Кляйна.

Я отпустил Генриха, который не преминул спрятаться за спиной матери. На том бы и разошлись, однако из-за угла, за которым ранее скрылся Карл, показался полицейский в чёрной фуражке. Патрульный из шупо [1], определил я — вернее, всплыла подсказка от Макса. Полицейский приблизился к нам, нарочито прихрамывая. На лице у него читалась та абсолютная уверенность в себе, которая присуща лишь очень глупым людям.

— Поступила жалоба, что здесь кого-то убивают. Убийства не вижу, но вижу нарушение общественного порядка — крики, скандал. Где ваша дисциплина?

Слово «дисциплина» он произнёс с придыханием, словно упомянул нечто священное, и со значением постучал по резиновой дубинке на боку.

Тёмно-синий мундир его был тщательно выглажен, а показательная выправка позволяла предположить, что он бывший военный.

От этого и нужно будет действовать.

— Герр полицейский… — начала женщина, но он резко прервал её:

— Роттен-вахмистр Эрик Флюмер.

— Герр Флюмер… — предприняла она новую попытку.

— Роттен-вахмистр.

— Герр роттен-вахмистр, — перехватил инициативу я. — Ефрейтор Макс Кляйн докладывает: на вверенном вам участке происшествий не было!

Полицейский прищурился, прикидывая, не издеваюсь ли я над ним. Мой непрезентабельный внешний вид не укрылся от него. Я нацепил непроницаемое выражение лица, вытянувшись по струнке; роттен-вахмистр принял во внимание, что я выше его на три головы и намного шире в плечах, и расплылся в улыбке:

— Вижу, вы служили, знаете толк в дисциплине! Какой фронт, Западный?

— Никак нет, Восточный, — ответил я.

Эхом откликнулись чужие воспоминания. Вот Кляйн вжимается в землю, изо всех сил пытаясь стать меньше, что с его габаритами то ещё испытание, а поблизости взрываются нескончаемые снаряды, кто-то кричит будто в самое ухо, и не сразу до Макса доходит, что орёт он сам, полузасыпанный землёй и залитый кровью — чужой, своей, не разобрать…

— А, задавали жару русским и их подпевалам сербам, наслышан! А я отметился на Западном. Мы знатно потрепали жабоедов и томми [2]! Досталось и мне, — он похлопал себя по ноге, на которую прихрамывал, — уж я поел грязи в окопах, но это ничто в сравнении с тем, каково пришлось им! Клянусь Богом, если бы нам не нанесли удар в спину [3], мы бы прорвались до самой Атлантики!

Эрик вздохнул. Я сочувственно покивал, подавив внезапную вспышку раздражения, охватившую меня, когда мой собеседник упомянул бога. Эта эмоция Максу не принадлежала, она была моей.

Богов я не любил. Вернее, не верил в них. Что есть боги, если не отражения страха перед неизвестностью? А его, этот страх, надлежало преодолеть, а не пресмыкаться перед ним.

— Вы сами понимаете, кто виноват, — доверительно сказал Флюмер. — Мы все понимаем. Мой двоюродный брат живёт в Мюнхене, и, хотя баварцы ни черта не смыслят в дисциплине, соображение у них имеется! Они быстро нашли источник зла. Жаль, наше правительство ни черта с этим не делает.

Ноздри Эрика воинственно раздулись.

— Да что там, и туда пробрались иудеи! Как же, будут они сами с собой бороться! Когда прикончили недоноска Ратенау [4], я подумал: вот оно, сейчас пойдёт волна, сейчас мы скинем оковы, наброшенные на весь немецкий народ! Но социалисты задушили нашу национальную совесть, как есть задушили. Хорошо, что нас, солдат, так легко вокруг пальца не обвести. Мы всё прекрасно видим…

Спохватившись, что его занесло не туда, полицейский прокашлялся и перевёл тему:

— Так, говорите, герр Кляйн, у вас проблемы? К вам пристаёт эта парочка?

Он присмотрелся к Генриху и его матери. На губах Эрика заиграла хищная улыбка.

— Ничего удивительного, герр Кляйн! Этот лисий прищур я узнаю из тысячи! Узнаю этот нос, которым Господь пометил шельму, что паразитирует на честных немцах! Вам несказанно повезло, что вы наткнулись именно на меня. В наше время в полицию берут и этих, хотя, смею заверить, в моём участке такая нечисть не водится. Так, значит, вы заявляете, что эта дамочка и её отродье нарушили ваш покой? Может, попытались обокрасть? Оскорбляли ваше достоинство, как ветерана Великой войны? У них с этим легко. Они не чтят жертву, принесённую немецкими солдатами ради победы, которую они так легко продали! Отсиделись в тепле, пока мы проливали свою кровь за рейх и кайзера!

Ошеломлённая ходом моей беседы с полицейским, мать Генриха растеряла весь пыл и не делала попыток прервать его. Она замерла, словно мышь, почуявшая кота. Во взгляде её поселилась обречённость. Ни она, ни её сын ни капли не походили на паразитов, которые пируют за счёт других. Их одежда производила впечатление опрятной бедности; всего на ступень выше моего замызганного пальто и протёртых брюк.

Монолог Эрика подарил мне немало пищи для размышлений, во многом потому, что он пробудил спавшие воспоминания Макса Кляйна. Я вспомнил, какой сейчас год: ноябрь 1922. Вспомнил, что нахожусь в Берлине, столице Германского рейха. Вспомнил, кто такой Макс — сын крестьян из безвестной деревушки на границе Пруссии и Саксонии, которого угораздило попасть в Восемнадцатый Полк Семидесятой Бригады Одиннадцатой дивизии ландвера, а оттуда — в безумную мясорубку, из которой Кляйн вернулся помешанным. Родная деревня его после войны обезлюдела, отец и мать погибли, а дальние родственники не пожелали иметь ничего общего с тронувшимся здоровяком. Макс перебрался на окраину Берлина. Из жалости его наняли сторожем в приют при церкви в Шмаргендорфе [5].

Всё это пришло ко мне, пока я слушал патрульного Флюмера. Но благодарности к нему я не испытывал. Её перечеркнуло отвращение. К его напыщенной роже. К тому, с каким предвкушением он разглядывал Генриха и его мать. К тому, что он представлял собой — и как человек, и как носитель идеологии.

Только в очень неправильном, очень сломанном, очень страдающем обществе могли укорениться взгляды таких людей, как Эрик Флюмер.

Но способен ли я что-то сделать с обществом, обречённым на гибель?

Исправить. Починить. Излечить.

Ответ пришёл из тайников сознания, в которых хранились мои пока запечатанные воспоминания.

Да, способен. И сделаю. Я подарю ему будущее, которое он заслуживает. Правильное.

Без колебаний я встал на пути полицейского.

— Вы это бросьте. Я прошёл всю войну от самого её начала, и в моей роте хватало отличных парней с еврейской кровью в жилах! Были среди них и герои, представленные к наградам, да не безделушкам вроде железных крестов [6]! В моих товарищах жил исконный немецкий дух, герр Флюмер, они защищали наше отечество, ковали наше будущее, не жалея себя. А кроме того, посмотрите на этих людей. Разве заметно, что они нажились на войне? На них нет ни золота, ни шелков. Они — такие же граждане нашей страны, как и мы. Я требую, чтобы вы извинились перед этой женщиной и её ребёнком. Быть может, они потеряли мужа и отца в тех же траншеях, которые штурмовал я, — а вы смеете голословно винить их в бедах, постигших рейх!

Флюммер ошарашенно уставился на меня. Его можно было понять. Подобно всякому стайному животному, которое слабо по одиночке, он чувствовал себя всемогущим, стоило ему оказаться среди единомышленников. Я же отказался подыграть ему, отказался разделить его идеалы — и он остался в меньшинстве. Обвинения, которыми он самонадеянно раскидывался, теперь звучали жалко, — ведь за ними не стояло толпы.

— Как можно… Как можно вступаться за них! Эти имеют привычку маскироваться, сходить за добропорядочных немцев, но это притворство. Они гнусные лжецы и заговорщики, а вы, поддерживая их, — мерзкий предатель нации! Сколько платит вам большевистская ячейка, чтобы вы ратовали за смерть Германии⁈

Я демонстративно размял кулаки. Запугать одинокого Эрика было бы нетрудно, однако я хотел вдобавок обратить против него его же оружие — начищенный до блеска рьяный патриотизм.

— Значит, я предатель? Мы с боевыми товарищами сидели вокруг жалкого огарка, пока сверху на нас обрушивался заградительный огонь. Я помню их лица, помню мужество в них, самообладание и готовность умереть — за свою страну, за общее будущее. В их глазах горела несгибаемая воля! Они верили, что здесь их встретят как героев. В тылу остались их семьи, которых они, быть может, больше никогда не увидят. Но они знали, что о родных их позаботятся, что вся страна едина в стремлении одержать победу. И там уж никому не было дела, еврей ты, балт или франконец. Все они с именем кайзера на устах бежали на вражеские линии. Вы утверждаете, что многое повидали. Но видели ли вы когда-нибудь атаку врагов после атаки хлором? Слышали ли свист снаряда — и радовались, потому что снаряд, предназначенный им, был бы беззвучным? Дрожали ли от ужаса, который предшествует броску через ничейную землю?

Флюмер издал странный звук — что-то среднее между вскриком и кашлем, когда я от избытка демонстрируемых чувств взмахнул руками в опасной близости от его лица.

— И на что это вы намекаете, когда говорите о большевиках? Какая чушь! Честных бойцов и после войны держит вместе братство, куда более крепкое и нерушимое, чем любое сборище крикунов!

Я подступил к Эрику вплотную. Ему пришлось запрокинуть голову, чтобы встретиться со мной глазами. Он покраснел от злости, его рука стиснула рукоять резиновой дубинки. Противостояние взглядов продлилось недолго: он быстро отвёл свой. Плечи его поникли. Я наклонился к Флюмеру и прошептал:

— Поверьте, я в силах отличить боевое ранение от приступа подагры. А тылового кашевара — от фронтовика с медалями. Извинитесь за то, что наплели здесь, и я, так уж и быть, прощу вас. Иначе быть беде — мои боевые товарищи не поймут, если я отступлюсь.

Голосовые связки у Макса не подходили для шёпота. Правильнее было бы сказать, что я просипел своё требование, притом в угрожающей манере. Так это должно было смотреться со стороны.

Я почти видел, как вращаются шестерёнки в мозгах Эрика. Он мог арестовать меня — за оскорбление полиции, за нарушение порядка, ещё за какую-нибудь выдуманную чушь.

По крайней мере, он мог попытаться.

[1]… Патрульный из шупо… — германская охранная полиция (Schutzpolizei), преобразованная из полиции безопасности, зипо (Sicherheitspolizei), в 1920 по требованию стран Антанты.

[2]… жабоедов и томми. — клички для французов и англичан от немцев времён Первой мировой, использовались и во Второй.

[3] Удар в спину (нем. Dolchstoß) — популярная в то время в правых кругах теория заговора о том, что поражение в войне случилось не из-за ошибок верховного командования или экономических причин, а стало следствием происков социал-демократов и большевистского иудаизма.

[4] Вальтер Ратенау был министром иностранных дел Германии еврейского происхождения. Убит праворадикальными боевиками 24 июня 1922 года.

[5] Шмаргендорф — район Берлина на юго-западе города.

[6] Железный крест — к началу ПМВ: военный орден Пруссии, но фактически стал общегерманской наградой. В годы войны вручался так часто, что утратил высокий статус. После учреждения Веймарской республики он, как и другие ордена, был упразднён.