Рассвет. XX век

Глава 13

Следующие две недели выдались на редкость загруженными. Я проводил дни напролёт в кузнице Георга Шварца, стараясь как можно быстрее наладить в ней приемлемые условия для работы. Одно то, что Георг выжигал себе глаза сваркой, было нарушением всех мыслимых и немыслимых техник безопасности. Нелепые очки-гогглы защиту практически не обеспечивали. Пришлось изрядно потрудиться, но к концу первой недели мы приступили к реставрации наименее пострадавших винтовок. Ими оказалась парочка девяносто восьмых, по образцу которых я и собирался переделать остальные.

Возвращался я в церковный приют ближе к полуночи. Если бы я не владел особыми техниками восстановления сил в медитации, то валился бы на пороге от усталости, — а так хватало полутора часов, чтобы прийти в относительную норму. В первые дни я выделял час после отдыха, чтобы просмотреть врученные пастором Брауном ноты. Он постарался и отыскал целую кипу походных песен, маршей и прочих произведений на военную тематику. Они казались мне грубыми, несовершенными, а где-то и вовсе походили на набор бессмысленных звуков.

Аналитических систем, чтобы прогнать через них эту какофонию для сравнения с абсолютными гармониями, у меня под рукой не нашлось, так что ощущения остались ощущениями. Я не был экспертом в музыке и мог опираться лишь на внутреннее её понимание, которое, согласно досье Института Развития, у меня пребывало на посредственном уровне. Но — по меркам другого, развитого человечества. Здесь же население было куда менее искушённым, так что я с полной уверенностью полагал, что мои предположения ближе к математической истине, чем то, что создали местные.

Кое-какие исправления самых грубых ошибок я в ноты вносил, но в целом предпочитал оставить всё как есть. Если браться за дело серьёзно, то мелодия выйдет слишком непохожей на оригинал. Цель же стояла — впечатлить бывших солдат, у которых с походными песнями наверняка существовала психо-эмоциональная связь, способная усилить впечатления.

Насчёт практики я договорился с Отто: было интересно сыграть на органе, чтобы оценить, как звучат мои переделки для обитателей этой эпохи. Хотя с пианино орган имел мало общего, важна была генеральная концепция, а не частности. Но до игры руки пока не доходили. Собрание «Сообщества» было назначено на первые числа января; я планировал посидеть за органом за пару дней до Рождества, чтобы было время ещё подправить ноты, если результат окажется неудовлетворительным. Пока же, закончив с музыкой, я переключился на сочинение мемуаров для писателей из Романского кафе.

Для этого приходилось истязать память Макса Кляйна: она далеко не всегда желала раскрывать подробности некоторых особенно страшных эпизодов. Были ли тому виной остатки личности Кляйна, которые пробудили дремавшие защитные механизмы психики, или нечто иное, я не знал. Прежде мне не доводилось переселяться в тела, в которых до меня обитал другой владелец. Возможно, Существо больше поднаторело в таких случаях, если судить по тому, как ловко оно утащило матрицу моего сознания из зоны действия фокусирующего луча. Но вряд ли оно ответило бы, даже если бы я спросил — или же потребовало бы взамен признать его власть, встать на колени, вознести молитву… Всё то, чего я ни при каких обстоятельствах делать не собирался.

Писал я на дрянной бумаге чернилами — в хозяйстве пастора Брауна печатной машинки не нашлось. Церковь, привыкшая измерять всё в веках, к неумолимой поступи прогресса пока не приспособилась. А может, дело было в нищете добросердечного Отто, который тянул на себе детей, лишившихся родителей и брошенных государством.

Так или иначе, я добросовестно царапал бумагу дешёвой перьевой ручкой-самопиской до утра, — а с первыми лучами солнца отправлялся в кузницу. Поначалу Георг жаловался, что я поднимаю его ни свет ни заря. Утопая в хандре, он совсем разучился работать на совесть. Но как отвык, так и привык обратно. Тем более что помимо мемуаров я чертил схемы машин, а также теоретические выкладки обо всём, что создавалось — и будет создаваться в дальнейшем — в его мастерской. Эти записи доставались ему в качестве платы за то, что я пользовался кузницей… А также за то, что он служил мальчиком на побегушках, доставая для меня материалы для гидравлического станка и установки по очистке природного газа.

Права на патенты я великодушно отдал ему. Он немало разбогатеет, когда придёт время явить их в свет — то есть когда я выйду на крупных немецких промышленников. До тех пор Георг покупал всё в долг. Деньги на модернизацию мне удалось занять у фирмы «Краузе и Шмидт», дела у которой после махинаций с векселями пошли в гору. Вдобавок выросли продажи: зимой в некрологах появлялось больше фамилий, и спрос на могильные памятники резко подскочил.

От ростовщика приходили два дуболома, выбивавшие для него долги. Моё своевременное вмешательство обеспечило Шварцу длительную рассрочку. После короткого разговора оба парня сочли за лучшее на время забыть о Георге. Покидали они мастерскую, пятясь и не переставая благодарить меня за то, что не переломал им ноги и не выбил все зубы. А я, в сущности, ничего не сделал для того, чтобы заслужить столь пугающую репутацию. Просто вышел к ним, перемазанный машинным маслом, с увесистым молотком в руке и широкой улыбкой на губах. Но испугались не только они: у Шварца был такой вид, будто его вот-вот хватит удар. Остаток дня он провёл, вздрагивая от каждого моего движения.

Поддерживать бешеный темп работы без перерывов я посчитал вредным для тела, неприспособленного к практически полному отсутствию сна. Всё-таки его не выращивали специально для нужд полевой агентуры. Даже простейшая химическая терапия могла бы исправить это и заодно обеспечить ему лет двести жизни, однако пока было не до неё. К тому же проще получить необходимые препараты непосредственно из лабораторий и заводов, а не заниматься их кустарным производством. Да и времени на эксперименты с аптечными лекарствами у меня нет, в сутках лишь двадцать четыре часа.

В общем, я заслужил выходной. Без него меня рано или поздно свалит инфаркт — а с учётом того, как Кляйн прежде напивался, скорее рано. И повод ненадолго оставить мастерскую подвернулся быстро.

О себе напомнил бывший каптенармус Вильке. Через Курта, с которым я поддерживал связь по телефону конторы «Краузе и Шмидт», он передал, что нашёл S-Patrone, но ситуация щекотливая — мол, продаёт их сомнительный тип и лучше бы явиться на сделку лично. Во избежание различных неприятностей, которые могут подстерегать покупателя-одиночку. Я же сойду за целую компанию, и со мной Вилье будет чувствовать себя в полной безопасности.

— Что за сложности с холостыми патронами? — удивился я.

— А они боевые, — брякнул Курт, который пересказывал мне послание. — Чёрта с два найдёшь холостой. На чёрном рынке он не ценится, в отличие от того, что с полноценной пулей. И там свои риски, из которых полицейская облава далеко не самый большой.

— Славься, Германия, страна нескончаемых путчей! — хмыкнул я. — Так и подначивает верных сынов отечества на дурные подвиги. Разве не парадоксально?

— В новой конституции первым пунктом записано, что Германская империя является республикой. Наше государство зиждется на парадоксе, — заметил Вильке, проявив удивительную осведомлённость в юридических делах. Наверняка он услышал этот каламбур от Фрейданка.

— Ладно, положим, переделать боевые в безопасные я сумею. Выйдет ничуть не хуже, чем смена монарха на рейхспрезидента, — сказал я. — Когда ехать?

Договорились на завтра. Перед тем как положить трубку, я спросил:

— Пока мясных разгрузок не предвидится?

— Если выбью поставку, сразу дам тебе знать. Пока все разводят руками, даже прохвост Вильке.

В первую встречу с Мецгером он уговорил меня помочь ему с переносом туш ещё раз. С тех пор скотобойня ушла в отказ. Поставки сокращались, и поредевшие партии перехватывали более ушлые торговцы. Проблема была даже не в наличии товара; просто марка дешевела с каждым днём, и состязаться с богатыми конкурентами Курт уже не мог. В отчаянии он прибегнул к помощи Вильке, но и бывший кладовщик со всеми его связями раздобыть мясо оптом по бросовой цене пока не мог.

Я не знал точно, чего опасался Вильке, однако продажа патронов прошла без сучка без задоринки. Воодушевлённый моим присутствием, снабженец даже выбил небольшую скидку. Я же ничего толком не сделал — просто стоял возле него и улыбался, чтобы продавцам не вздумалось выкинуть какой-нибудь фокус. Собственно, после моей улыбки они и согласились сбросить цену.

— Отлично проделано, герр Кляйн, — похвалил меня Вильке, когда мы погрузили коробки с патронами в повозку. — Но больше так не делайте. Я думал, они либо убегут, либо достанут револьверы и изрешетят нас.

— Револьвер был только у одного, — отмахнулся я. — Я оглушил бы его, прежде чем он достал бы оружие.

— Говорят, американские ковбои на дуэлях стрелялись за долю секунды.

— Носили ли эти ковбои толстые зимние пальто?

— Почём мне знать, — пробурчал Вильке. — Я никогда ковбоя вживую не видел. Только обычных сэмми [1].

— Это что же, они пытались захватить ваш склад? А вы доблестно отбили их налёт?

— Как протрубили окончание войны, я стащил из брошенного штаба коробку с железными крестами. Потом, когда отрядом уходили из Франции, встретили роту американцев. Они и раскупили кресты на сувениры.

Глаза Вильке довольно заблестели. Не то вспомнил, как хорошо было возвращаться домой живым, не то радовался удачной сделке.

— Вы не рассказывайте Курту, — спохватился он. — Он к орденам трепетно относится.

— Буду нем, как могила, — заверил его я.

Мы разошлись. Я взял с Вильке обещание, что он завезёт коробки в мастерскую, адрес я ему дал. У меня же осталось незавершённое дело в Берлине. Я собрался наведаться в Романское кафе. Текст мемуаров был дописан этим утром; пачка листов, труд долгих бессонных ночей, хрустела во внутреннем кармане пальто. Раньше Макс прятал в этом месте бутылки с самогоном. Теперь там лежали его воспоминания, отобранные и тщательно приглаженные. Я находил эту перемену поэтичной.

Здание, в котором находилось Романское кафе, отличалось прусской монументальностью. Его главный фасад с обеих сторон окружали башни с черепичной крышей. Над выступом по центру возвышался треугольный фронтон, украшенный барельефами. Вершину треугольника венчал имперский орёл. Здание словно воплощало в себе старый порядок, погребённый в братской могиле Первой мировой войны. И почему его выбрали для своих встреч поэты и писатели, люди творческие, а значит, далёкие от затхлого орднунга?

Несмотря на разгар буднего дня, кафе встретило меня суетой. Слева от входа располагался небольшой квадратный холл, сейчас пустой; но в прямоугольном зале справа были заняты почти все столики, а было их больше полусотни. Кельнер носился между посетителями как угорелый. Мне с трудом удалось задержать его.

— Вы на турнир? — выдохнул он, взмыленный от бесконечной беготни.

— Нет, я…

— Тогда садитесь, не задерживайте меня!

Уломать его ответить на мои вопросы удалось комбинацией из взятки и моей улыбки. Он стрелял испуганным взглядом по сторонам и обильно потел, но швейцар, стоявший у выхода, оценил мою комплекцию и прикинулся, что ничего не замечает. Побеждённый и лишившийся надежды на подмогу, кельнер рассказал, что как такового союза у писателей нет, однако некоторые заглядывают сюда с завидной регулярностью. Также здесь обретались редакторы, художники, композиторы, актёры и вообще — люди искусства. Когда я попросил назвать примерное расписание завсегдатаев-писателей, кельнер побледнел, видимо, вообразив, что какой-то писатель увёл у меня жену и я поклялся извести всех литераторов Берлина. Но я не отпускал его, по-дружески придерживая за локоть, и он сдался.

Получив нужные сведения, я попрощался с кельнером — и столкнулся у вращающейся двери с тощим молодым мужчиной. Я едва успел поймать его, иначе он полетел бы на пол. На нём были новенький фрак, белоснежная рубашка и брюки по последнему писку моды, в галстуке блестела жемчужная булавка. Франтоватость его подчёркивали пенсне, сквозь которое незнакомец воззрился на меня, и изящная трость.

— Какой экземпляр! — заключил он.

Я не почувствовал неприязни в его взгляде. Но держался он высокомерно, хотя это ему и не шло. Он был чересчур нескладен, а изящный наряд и тонко выделанные перчатки не добавляли ему солидности. На лбу его поблёскивали капельки пота; он походил на жердь, которую невесть зачем нарядили. Отчего-то он показался мне смутно знакомым — будто я уже где-то его встречал… Или кого-то похожего на него.

— Простите, не заметил.

— Ничего, переживу. Смею предположить, вас привела в кафе тяга к состязаниям?

— Понятия не имею, о чём вы.

— Жаль! Я уж думал, вы захотели попробовать себя в шахматах, — тонко улыбнулся мужчина. — Но никогда не поздно начать! Вы знаете, как ходят фигуры?

Математическое решение шахмат с первого хода было найдено сотни лет назад. На их основе люди придумали другие игры, более устойчивые к чистой вычислительной мощи; сами же шахматы остались уделом немногих любителей, которые запоминали комбинации всех возможных ходов в них. Вершиной мастерства считалось решить партию по первым двум ходам.

Я никогда не увлекался шахматами, но кое-что в них смыслил. Агентам Института Развития предоставлялось обучение в составе общего курса. Оно предполагало знание решения для любой позиции, которая включала в себя десять фигур.

— Кажется, слон ходит диагонально, а конь — две клетки вперёд и одна вбок? — наморщил я лоб, изображая задумчивость.

— Верно, верно! Как организатор, я не могу пройти мимо, когда вижу проблеск таланта в начинающем игроке. Предлагаю вам поучаствовать. Поверьте, многие за этот шанс отдали бы руку!

Мой собеседник подмигнул мне, явно довольный собой.

— Сколько за вход?

— Для вас — бесплатно и вне очереди.

Я задумался. Последние дни выдались тяжёлыми. Мне не повредила бы разгрузка. Смена деятельности даст отдохнуть от работы в мастерской.

Уловив мои колебания, франт протянул мне руку.

— Герберт Бош. Устроитель сего события и председатель шахматного клуба «Серый епископ», скромный энтузиаст игры.

Я аккуратно пожал её.

— Макс Кляйн. Так и быть, поучаствую.

— Вам наверняка часто намекают, что фамилия у вас говорящая?

— Честно говоря, редко осмеливаются.

Рядом с Гербертом я выглядел реликтом древней эпохи. Одежда на мне была опрятной, над ней постаралась фрау Шнайдер, но экономке не под силу было скрыть старый фасон. Новый же гардероб пришлось бы брать на заказ — вещи, сделанные под среднего обывателя, на меня не налезут. Но я не переживал насчёт того, что отстаю от течения моды, в моём случае это было неважно. Меня позабавила причина, по которой я заслужил приглашение от Герберта.

Уверен, ему показалось отличной шуткой притащить на турнир дуболома вроде меня.

Мы поднялись на второй этаж кафе, где были подготовлены столики с шахматами и громоздкими часами для контроля времени игроков. За один такой Герберт и усадил меня, — а затем зафыркал, безуспешно стараясь выдать смех за кашель.

Должно быть, уморительное было зрелище: медведеподобный крестьянин за шахматным столиком.

Я сохранял спокойствие.

— Сколько раундов будет в турнире? Если он продлится несколько дней, я не смогу посетить его.

В кузнице меня ожидала уйма дел.

— Турнир продлится от силы часа два, — заверил Герберт. — Играть вы — как и остальные — будете против одного человека. Вам знакомо имя гроссмейстера [2] Эмануила Ласкера [3]?

— Боюсь, что нет.

— Он бывший вельтмейстер [4]. Проиграл в прошлом году и с тех пор ведёт жизнь затворника. Я смог расшевелить его обещанием проспонсировать крупное состязание после этого турнирчика… Герр Ласкер ратует за то, чтобы шахматистам хорошо платили. Это он не только про себя, кстати.

Говорил Бош вполне искренне. Мне показалось, он не был плохим человеком. Он не рассердился на меня за то, что я чуть не сбил его с ног, и не опустился до открытых насмешек надо мной. Он был беспечным богатым сумасбродом, которому взбрело на ум повеселиться за мой счёт — точно так же, как взбрело вытащить из депрессии Ласкера.

— Удачи, — напоследок пожелал он. — Она нам всем понадобится. Если повезёт, кому-то удастся вырвать ничью.

Герберт расположился за соседним столиком и приказал обслуге запустить остальных участников. Столиков было тридцать штук, а желающих сыграть — много больше. Вероятно, они надеялись, что кто-то из записавшихся не придёт. Я запоздало сообразил, что ради меня Бош отказал кому-то в игре.

Становилось жарковато. Я снял пальто, аккуратно сложил его и пристроил на коленях; для вешалки оно было чересчур большим, а для спинки стула — длинным, и неизбежно подметало бы собой пол.

Когда игроки расселись, вошёл невысокий старик с крючковатым носом и седыми усами. Он носил светлую рубашку с закатанными рукавами и чёрные брюки. В руке он держал зажжённую толстую сигару. Публика притихла, и его шаги гулко отдавались в зале.

Старик затянулся и выпустил вверх клуб густого дыма. До меня дошёл запах; это явно была не та дрянь, которую курил Курт Мецгер.

— Ну что, начнём, — сказал Эмануил Ласкер и, подойдя к ближайшему столику, сделал ход. Запустил часы и перешёл к следующему, оставив соперника размышлять над тем, как ответить.

Очередь быстро дошла до меня. Мне достались белые. Я начал со стандартного хода — королевской пешкой в центр. Гроссмейстер мельком глянул на меня, презрительно дёрнул уголком рта и ответил Сицилианской защитой. По всей видимости, он решил, что я забрёл на турнир случайно, и вознамерился выбить меня как можно скорее. Сициалианская была призвана нарушить равновесие позиции — и обеспечить острую, опасную игру.

Над вторым ходом я размышлял чуть дольше: вариация Мак-Доннеля или Гран-при атака? Остановился на первом варианте. Статистически он вёл к более быстрому размену, а к нему-то я и стремился. При переходе в эндшпиль с десятью и менее фигурами у Ласкера не было шансов, в отличие от чистой позиционной игры в миттельшпиле.

Неформальное звание гроссмейстера Ласкер подтвердил быстро. Один за другим его соперники сдавались или получали мат. Спустя пятнадцать минут с Ласкером продолжили играть всего пятеро. Ещё через десять — двое.

Я и Герберт Бош.

Наши столики обступила толпа проигравших. Я чувствовал на себе изумлённые взгляды, в которых читалось: почему этот громила ещё барахтается, когда меня уже выбили?

Эмануил, поначалу не задерживавшийся у моей доски, после очередного хода белых нахмурился. По-птичьи склонив голову, он окинул взором позицию и впервые сел на стул. На его лице промелькнула озабоченность, углубив морщины. Часы отсчитали семь минут, прежде чем он передвинул слона и перевёл дух. Одобрительно кивнул мне:

— Ловко, молодой человек. Почти поймали.

Он тяжело поднялся и направился к Герберту. Тот признал поражение через пять ходов, и Ласкер целиком погрузился в битву со мной.

Он был умелым шахматистом — более того, быстро раскусил моё желание перейти в эндшпиль и всячески этому сопротивлялся. Не раз и не два он почти загонял меня в проигрышное положение. На то, чтобы противостоять ему, уходила вся моя концентрация. Но и талант его, и знания были ограничены текущей эпохой; да и по времени я обгонял Эмануила втрое, так как он играл с тридцатью людьми одновременно, а я лишь с ним одним. На то, чтобы перейти от столика к столику и передвинуть фигуру, тоже уходили драгоценные секунды.

В конце концов, Ласкер не выдержал давления таймера. Он разменялся со мной: ферзя на пешку, слона и ладью. Это значительно упростило ситуацию на доске, и, хотя он получил крошечное позиционное преимущество, вскоре я довёл количество фигур до десяти.

Победа была у меня в кармане.

Ласкер сдался, когда увидел вынужденный мат в тринадцать ходов.

— Великолепная игра, молодой человек. У вас под пальто в ногах, случаем, не прячется Капабланка? — пошутил Эмануил. Бросил в пепельницу окурок и поднялся, пожав мне руку. Провозгласил:

— Поздравляю победителя!

Я осознал, что до этого в зале стояла тишина, лишь когда в нём разразилась буря.

[1] Сэмми (Sammy) — сленговое прозвище для американских солдат. Другими популярными кличками были янки (Yanks), крестоносцы Першинга (Pershing’s Crusaders) и пончики (Doughboys).

[2] Гроссмейстер — здесь: (неофициально) выдающийся игрок в шахматы, победитель международных турниров. Официальное звание международного гроссмейстера было учреждено в 1949 году.

[3] Эмануил Ласкер — второй чемпион мира по шахматам и один из величайших шахматистов, а также математик и популяризатор игры го в Европе. Он удерживал титул чемпиона 27 лет, с 1894 по 1921. Проиграл Хосе Раулю Капабланке в матче на титул.

[4] Вельтмейстер — здесь: чемпион мира.