Рассвет. XX век

Глава 8

На следующее утро я проснулся совершенно разбитым. Организм Макса Кляйна, при всей его богатырской стати, источником энергии для лечения смертельной болезни быть не привык. Отчасти выручил второй ужин, да и на завтрак фрау Шнайдер не поскупилась. Я воспользовался её добротой и умял четыре порции — съел бы ещё, но опасался, что доведу приют до полнейшего разорения, а силы восстановятся и так.

Ближе к полудню случилось знаменательное событие. Вольф, до того пребывавший без сознания, очнулся, заговорил и даже самостоятельно встал на ноги, хотя ходить ещё не мог.

Он, конечно, ничего не знал о моём вчерашнем визите, и это меня целиком устраивало. Проснись паренёк в разгар лечения, он увидел бы картину, объяснить которую рационально никак нельзя: из-под ладоней церковного сторожа, прижатых к его груди, исходило тусклое тёплое сияние. А так — пришёл в себя и ладно, бывает же один шанс на миллион, редкое стечение обстоятельств сыграло в его пользу. Счастливчик, выигравший в лотерею, не требует отчёта в канцелярии, почему повезло именно ему.

Вернувшихся из школы детей фрау Шнайдер обрадовала новостью, что их товарищ и почти брат идёт на поправку. О моём участии она умолчала, а сами они выздоровление Вольфа со мной не связали. Предположений было много, однако детскую пытливость быстро утихомирил пастор, объявивший случившееся божественным промыслом.

Сироты, уловив течение его мыслей, перестали задаваться вопросами и приняли всё как есть: Вольф выздоравливает, а большего им и не нужно. Выслушивать длинную проповедь для усомнившихся от преподобного Брауна не хотелось никому. Не хватало ещё, чтобы он заподозрил, будто они недостаточно веруют в провидение, воздаяние и вселенскую милость.

Но то были дети. Они любопытны по натуре, однако и отвлечь их легко. А вот поведение преподобного Брауна меня удивило. Я думал, что он пристанет с просьбой показать местным врачам инновационный фронтовой метод лечения, даже сочинил подходящую отговорку, почему у других массажная техника с прогревом не сработает, а он — молчок. Только улыбается с хитринкой и по молитвеннику похлопывает. Был он тем ещё чудаком, однако и враждебности от него я не ощущал. Скорее, наоборот, и он, и фрау Шнайдер просто лучились дружелюбием и желанием угодить.

С таким я прежде сталкивался не раз. Оперативники Института привыкли располагать к себе людей, ведь чтобы перестроить общество, необходимо набрать в нём влияние. А это значит — внедриться, обзавестись социальными связями, взобраться на руководящую должность по крутой карьерной лестнице. В общем, в том, что знакомые Макса подобрели к нему, не было ничего странного. Странной была только скорость, с которой они поменяли своё отношение. Не так уж много я сделал, чтобы перечеркнуть репутацию прежнего Кляйна.

Как бы то ни было, я продолжил развивать выбранную стратегию поведения. Помог по хозяйству фрау Шнайдер, которая наблюдала за мной с умильным выражением — и при этом даже не попыталась завести разговор о Вольфе! Я чувствовал, что здесь скрывалась какая-то тайна, но копать глубже особого смысла не было. Я вынашивал далекоидущие планы, и вряд ли им при всём желании смогли бы помешать пастор захолустной кирхи и его экономка. А раз так, пусть хранят свои секреты.

В благодарность за помощь фрау Шнайдер достала из запасов старомодное, но опрятное пальто, которое берегла как память о покойном муже, и заявила, что перешьёт его на меня. Судя по размеру одежды, герр Шнайдер обладал феноменальным ростом, то есть был всего на полголовы ниже Кляйна.

— Из саксонских деревень выходят сплошь богатыри, — с гордостью за супруга сказала экономка.

— Я не могу принять такой дар… — начал я.

— Пустяки! Вам нужнее. Не ходить же в тряпье, люди не поймут. А что узковато в плечах, так я поправлю, вы не переживайте.

Забота фрау Шнайдер тронула меня, и я не нашёл в себе сил отказать ей. Да и зачем, собственно говоря? Конечно, я и без приличного пальто добьюсь чего захочу. Но люди привыкли встречать по одёжке, а в обносках, которыми пробавлялся Макс, в приличный свет попасть куда труднее.

После снятия мерок я немного посидел с детьми; на скорую руку смастерил им воздушных змеев, попутно поболтав о том о сём. Речь вновь зашла о том, чтобы выстругать мальчишкам деревянной оружие. Пришлось затронуть этику — не так, как отец Отто, который любую щекотливую тему сводил к своему богу, и не в форме лекции — этого ни один ребёнок не вынесет, им с головой хватает школьных нравоучений. Тут важно показать, что вы на одной волне, что ты относишься к собеседнику как к взрослому, наладить диалог и через цепочку вопросов указать направление, в котором следует размышлять дальше самому.

Для меня — разминка, безобидное упражнение для ума, а то мозги у Кляйна двигаются со скрипом, не привыкли они к усердной работе. Для детей — какое-никакое развлечение, пока ждут свою игрушку.

Сирот ещё смущало, что я порой говорю совсем не так, как говорил старый Кляйн, но они больше не дёргались и не таращились в изумлении, стоило мне упомянуть о кооперации или относительности морали. Вольф, выбравшийся к нам, сидел тихо и не сводил с меня растерянного взгляда тёмных, почти чёрных глаз. Казалось, он спрашивал себя, точно ли он жив — или всё-таки умер и угодил в вывернутую наизнанку реальность, где слабоумный пьяница стал пускаться в отвлечённые рассуждения о мире.

К вечеру закончились дела, которые требовали немедленного внимания и к которым не притрагивались долгие годы. Пришла пора браться за местную музыку. Даже мне сложно было представить, о чём подумал Браун, когда я заскочил к нему в кабинет, чтобы озвучить просьбу одолжить нотные листы. Тем не менее от него не последовало не то что возражений — ни единого вопроса. Он выгреб из ящиков письменного стола кипу бумаг и пообещал посмотреть в кладовке, не завалялось ли чего-нибудь и там. Я просмотрел ноты. Как и ожидалось, в них были сплошные церковные гимны — католический Te Deum [1], лютеранский Ein feste Burg ist unser Gott [2] и иже с ними.

— А нет ли более приземлённых произведений?

— Приземлённых? — в смятении переспросил он. — Вы имеете в виду?..

Я поднапряг память Кляйна.

— Что-нибудь молодцеватое, но без большой пошлости. Желательно из солдатского репертуара. «Аргонский лес» или, на худой конец, «Старые товарищи». В переложении на пианино, но сгодится и без этого.

Пастор склонил голову набок.

— Музыка — один из даров Божьих, — наконец сказал он, словно решив что-то для себя. — Следует наслаждаться ею безотносительно мотивов, породивших её. Правильно?

— Верно, музыка — великое изобретение человечества, — отозвался я, и отец Отто просиял, как если бы я сообщил ему, что он распутал загадку тысячелетия. — Вы очень подсобите, если разыщете для меня хотя бы «Три лилии».

— Я знаком с одним музыкантом на соседней улице, он играет для нашей церкви на органе. У него точно должна была заваляться парочка маршей. В крайнем случае я попрошу у него записать что-то лично… Через пару дней будет готово.

— Благодарю.

Я отобрал несколько гимнов — лишними не будут — и попрощался с Брауном.

— Постойте, герр Кляйн!

Обернувшись, я увидел, как Отто замялся, будто сам испугался своего порыва.

— Да?

Он отошёл к окну. В его кабинете оно выходило на кладбище. Практически не освещенные, там чернели ряды надгробий и крестов. Его обрамляли деревья, лишённые листьев, — голые остовы самих себя.

— Мне довелось услышать разговор между Вилли и Юргеном.

Я уже разобрался в приютской жизни и знал, что так звали Второго и Четвёртого. Выходит, они неосторожнее, чем я считал изначально: попались почти сразу.

Несколько секунд Отто колебался, прежде чем собраться с духом.

— Они обсуждали идеи атеистического и даже нигилистического толка, — сказал он и бросил быстрый взгляд на меня. — Якобы нет никакой всевышней воли на небесах, нет божественной любви, которая согревает каждого, нет проводника, что направляет нас к вечной жизни. Я расспросил их, и они указали на вас. Понимаю, что вы к этому непричастны, это было бы нелепо, но ради порядка вынужден уточнить…

— Вы в своём праве, — сказал я, озадаченный выводами Брауна.

Почему это для меня атеизм будет нелепостью?

Впрочем, он наверняка подразумевал, что в моём положении спорить с Писанием — сущая глупость. Я живу в кирхе, если отсюда меня прогонят, куда я подамся? Но изгнания я не боялся. Отто встречал трудности лицом к лицу. Для него будет делом принципа попытаться переубедить атеиста.

— Я сторонник нового подхода, подхода осознанности, — произнёс я. — А осознанности не добиться, если продолжать бездумно пичкать детей авторитетами. Легко управлять массами, когда они веруют в то, что по делам их воздастся после смерти, но, в сущности, это никак не мешает мерзавцам быть мерзавцами, а сволочи — оставаться сволочью. А всё потому, что они принимают на веру текущие установки, не особо вникая в них. Нужно поступать хорошо, поскольку епископ объявил так на проповеди? Прекрасно, но епископ же не будет ходить за прихожанином по пятам, не будет ловить на неприглядных поступках. Вот и получается, что внешний закон, установленный далёкой властью и ставящий такую же далёкую цель, не выдержит стремления человека к адаптации. Человек, существуя в определённом окружении и обладая ограниченными ресурсами для выживания, приспособит правила под себя. Он найдёт сотни оправданий и применит тысячи уловок, чтобы примирить себя с установками, навязанными ему извне. А потому какой в них смысл? Это издевательство над личностью — давить на неё сводом догм, слепленным из остатков племенных обычаев.

— К чему вы ведёте?.. — выдавил побледневший Отто.

— К тому, что незыблемость морали и истин — вещь устаревшая и пустая. Вот вы, к примеру, хоть сейчас можете швырнуть в меня чернильницей, я же вижу, у вас рука тянется к ней — и бог не покарает вас за это. Вы совершенно свободны творить всё, что вам взбредёт на ум. И вы отвечаете за последствия: перед государством, если я пожалуюсь на вас за брошенную чернильницу, или передо мной — если я решу лично осуществить правосудие. А это означает, что вам лучше ориентироваться в своих поступках не на небеса, а на то, как к вам отнесутся другие люди. Человек как существо социальное наиболее выигрывает, когда процветает общество вокруг него, когда его отношения с соседями строятся на взаимной выгоде и поддержке. Это и нужно осознать; без понимания, что ты будешь благоденствовать среди благоденствия других, не получится избавиться от надстроек, которые завязаны на страхе и слепом послушании — и которые глубоко противны людям.

— Да вы кантианец [3]! К чему этот пересказ категорического императива! Это бездушные рассуждения. Они проповедуют эгоизм, они игнорируют любовь — сплошной рацио!

Я пожал плечами. У меня пока не было времени изучать труды современных философов, чтобы жонглировать их цитатами. Мне было важнее проверить, как воспримут провокационные идеи дети. Ведь если Существо черпает силы из христианства, когда-нибудь мне придётся столкнуться с церковью — и биться с ней за влияние на молодые умы.

— Категорического в человеческих отношениях нет и никогда не было. Что вчера было запретным, сегодня встречается повсеместно. Нет никакого довлеющего над человечеством абсолютного закона. Если завтра эволюционные подвижки вынудят людей адаптировать новую стратегию для выживания и благоденствия, так тому и быть.

В этот миг Отто словно возвысился. В глазах его запылал огонь веры. Щёки налились румянцем. Он задрал подбородок, будто вещал с трибуны, — несокрушимая твердыня церкви, и ничто не может поколебать её.

— Это проверка? Вы говорите о выживании так, словно оно превыше всего. Для христианина смерть не конец, напротив, это врата к вечной жизни. Смерти нельзя избежать, но и бояться её незачем. А для многих она вдобавок освобождение — от страданий, нищеты, болезней и одиночества.

По долгу службы я умирал несчётное число раз — и мог из опыта заявить, что никаких врат передо мной не представало. Но не говорить же об этом Отто? Как и о том, что я общался с Существом. С пастора станется принять это за проявление высшей воли.

— Вы исходите из устаревшей предпосылки, — вместо этого сказал я. — Вы расцениваете жизнь как ступеньку к смерти, как испытание, которое необходимо преодолеть. Но я стремлюсь к тому, чтобы освободить человека от юдоли земной, пока он жив, а не дожидаться момента, когда его гроб опустят в землю. И как по мне, спасения заслуживает каждый. Вот это вот…

Я ткнул в окно, за которым уже сгустились сумерки.

— Совсем не обязательно, если хорошенько постараться. Человеческий разум и не с таким справлялся.

Отто, следуя за моим жестом, уставился в кладбищенскую ночь. Памятники уже растворились в чернильной темноте. Пастор вдруг впал в задумчивость; взволнованно прикусил губу и встряхнулся.

— Вот вы о чём, — пробормотал он и помассировал виски, поморщившись, как от головной боли. — Господь изгнал Адама и Еву из райских кущ, и вернуться в них можно, лишь будучи чистой душой. Но что, если распространить рай дальше, охватить им весь мир — без толчка в виде Второго Пришествия? Так мы приблизимся к Всевышнему, и не нужен будет Судный день, ибо всякий будет святым, всякий, кто причастен к сотворению Царства Небесного на Земле, удостоится места в нём. Жить ради приближения райских кущ, а не умереть в надежде на них — вы это хотели донести, герр Кляйн? Это новая воля небес, которую вам надо передать?

Я прочистил горло. Трактовка Брауна отличалась излишней религиозностью, однако я пришёл к нему не за полемикой, а за нотами. И свою цель выполнил. Вернее, выполню, когда Отто заберёт их у музыканта.

— Человек сам добьётся своего. Сам построит рукотворный рай, если в ваших терминах. Доброй ночи, преподобный. Не забудьте про листы!

Прежде чем пастор обрушил на меня новый поток благоглупостей, я кивнул на прощание и вышел из кабинета. К счастью, Отто за мной не последовал. Перспектива удариться в теологический спор до утра меня не прельщала.

Оставшись один, преподобный Браун без сил рухнул в кресло. Он обхватил голову руками. Его потряхивало. Когда Макс не стал отрицать, что проповедует отказ от божественной помощи, на мгновение отец Отто усомнился в нём. Но идеи того лежали глубже, чем виделось на первый взгляд. И он… он выдал себя.

Второго Пришествия не будет. Или оно уже случилось, это как посмотреть.

Люди остались без строгого судьи, который определит, кто прав, а кто виноват. Вместо этого им показали подсказку. И он, Отто Браун, удостоился чести первым увидеть её. Первым заложить камень в фундамент земного рая.

Голова раскалывалась, будто на ней вздумал потоптаться весь пантеон святых с католических икон. Рука Отто сама потянулась к Библии, лежавшей на краю стола. Её обложка была горячей, словно кожа живого существа.

Сегодня я планировал позвонить Мецгеру-старшему. Нужно было убедиться, что договорённости остались в силе.

Мешало то, что в доме преподобного Брауна не было телефона. Шмаргендорф вообще был в этом плане уголком отсталым, блага цивилизации доставались ему по остаточному принципу. Я пообщался с фрау Шнайдер и выяснил, что ближайший аппарат установлен через дорогу, в фирме, которая продавала надгробия. Ей телефон достался от предыдущего владельца здания — хлыщеватого делопроизводителя, который кичился юридическим образованием и связями.

Как это бывает с личностями, которых никто не любил, слухи быстро раскрыли истинный источник его обогащения. Он нажил состояние на том, что вагонами воровал уголь у государства. Спекулянты вроде него легко разживались деньгами, которые жгли им карман; поэтому он, когда Шмаргендорф включили в состав Берлина и началась скоротечная лихорадка с выкупом недвижимости, приобрёл здесь небольшой дом. Предполагалось, что в нём будет располагаться контора, но вскоре спекулянт заскучал и умотал обратно в центр. Спустя пару месяцев в здание заехали новые хозяева, и во дворе появилась вывеска: «Краузе и Шмидт».

Я заглянул в фирму. Встретили меня без энтузиазма, а когда выяснили, что я не собираюсь умирать или хоронить близких, то безразличие сменилось на откровенную неприязнь. Причина открылась быстро. Дела у торговцев надгробиями шли неважно, покупатели давили на жалость и норовили приобрести памятник в долг, на закупку материалов нужны были деньги, а тут ещё я — не клиент, а так, околачиваюсь без толку.

Всё это мне вывалил один из совладельцев, Шмидт, не переставая смолить сигарету у входной двери. Пухлый мужчина, неуловимо напоминавший плешивого пингвина, не стеснялся в выражениях. Его можно было понять. Макса Кляйна здесь знали — всё же соседи. Для Шмидта я был очередным деревенским тупицей. Он наверняка решил, что я и половины из сказанного не понял.

— Что вам до моих горестей, вы, лысый орангутан? — сплюнул Шмидт. — Лучше возвращайтесь в кирху и накажите пастору начать копить. Очень уж вы здоровый, хоронить вас будут по двойному тарифу.

Вопрос денег для него стоял на первом месте. Ни о чём ином он и думать не мог.

— А вы не пробовали векселя? — спросил я.

— Что? — Шмидт уставился на меня, как на говорящую лошадь.

— Если у вас есть выход на руководство завода, у которого вы закупаете материалы, предложите ему расплатиться векселем.

Шмидт нервно рассмеялся. Принимать финансовые советы от сельского увальня ему ещё не приходилось.

— Да вы в своём уме⁈ Нас погонят прочь!

— Если обстряпать всё правильно, они только рады будут. Вы выпишете заводу вексель, который он примет и отправится в банк. Там прикормленный служащий — будьте уверены, такой у завода есть — этот вексель пропустит на обналичивание за процент себе и банку. Завод получает деньги, вы оплачиваете ему недостающий процент — и вот у вас сделка, как будто вы сразу ему выплатили всю сумму. Насчёт векселя не переживайте, его отнесут в государственный банк, где и обналичат. А там он будет лежать, пока не истечёт его срок. К тому времени марка упадёт ещё сильнее, и вы с лёгкостью расплатитесь.

— Но получится, что мы подставили госбанк… — заметил Шмидт, невольно заинтересовавшись.

— На этот счёт не переживайте, не вы первый — марка падает уже давно. Банк всё равно напечатает ещё средств, вы лишь слегка усугубите положение.

— Что-то в этом есть, — протянул Шмидт. Бросил докуренную сигарету, растёр её ботинком и посмотрел на меня.

— Знаете, никогда не подумал бы, что вы разбираетесь в этой сфере.

— Да что вы! Так, знаком с основами.

На своём веку я повидал немало обществ, терзаемых инфляцией. Везде она работала плюс-минус одинаково. Использование уязвимостей системы было одним из первых навыков, которым обучали оперативников Института.

Шмидт открыл дверь и посторонился.

— Так, говорите, вам надо сделать звонок?..

[1] Te Deum — христианский гимн, сокращение от Te Deum laudamus, «Тебя, Бога, хвалим».

[2] Ein feste Burg ist unser Gott — протестантский гимн, предположительно написанный Мартином Лютером. Мелодия для него была создана в соавторстве с композитором Иоганном Вальтером. Считается символом эпохи Реформации.

[3] Кантианец — последователь кантианства, системы критической философии, которую создал Иммануил Кант. Здесь затрагивается этическая часть кантианства, этика долга, суть которой — существование всеобщих моральных норм. Они восходят к т. н. категорическому императиву, который объективен и выступает золотым мерилом нравственности.