Рассвет. XX век

Глава 15

Я не очень-то рассчитывал на то, что впечатлю Эриха биографическими очерками из солдатской жизни Макса Кляйна. Хоть Ремарк и был молод, ему наверняка часто несли свои работы на оценку друзья и коллеги из его писательского круга, так что поразить его было бы непросто. А уж про Фишера и говорить нечего!

Потому я счёл нужным уточнить, что как художественную прозу мои мемуары рассматривать не следует. Зачем вставать в длинную очередь людей, которые стремились заработать с пера? Представься я начинающим автором, и отношение ко мне было бы соответствующим — в лучшем случае снисходительным. Мало ли на свете хитрецов, которые мечтают пробиться в печать за счёт личного знакомства?

Я предпочёл иную роль — источника сведений для писателя, живого свидетеля, который может подать увиденные им события так, как это выгодно ему. Это и было моей истинной целью: привлечь внимание к Восточному фронту. К тому, что там происходило. К солдатам, которые там сражались и умирали. Ко врагам, которые в будущем должны будут стать союзниками.

В массе своей немцев после войны мало интересовал Восточный фронт. Западный служил для них символом катастрофического поражения, которое привело к падению рейха, его разделу и частичной оккупации. Это была открытая кровоточащая рана, нанесённая национальной гордости. Немцы чувствовали себя униженными. Старые соперники, французы, сокрушили их амбиции, Эльзас и Лотарингия, завоёванные пятьдесят лет назад, оказались утеряны [1]…

Теперь общество смотрит на запад. Реакционеры мечтают о реванше. Соцдемы и новое правительство вертятся как ужи, лишь бы смягчить последствия Версальского мира. Предприниматели заигрывают с оккупационными войсками.

О потенциале же востока мало кто задумывается. Ратенау, подписавший договор в Рапалло, мёртв, его идеи уступили более насущным заботам, хотя вряд ли сотрудничество прекратилось полностью. А для простого немца война с Россией — это повод для гордости, а не переживаний. Заключённый в Бресте сепаратный мир чётко дал понять обывателю, что Германия одержала верх, — а больше его ничто не волнует.

Прежде, ещё до войны, к русским относились с настороженностью. Витавшие в воздухе идеи всеславянства [2], которые старательно раздувала Российская империя, были угрозой для рейха и Австро-Венгрии. Если бы Россия победила, то заявила бы свои права и на чехов Глучинской области, и на поляков Верхней Силезии; но Австро-Венгрии, где проживали не только чехи с поляками, но и сербы, хорваты, словаки, русины, — пришлось бы куда хуже. Едва ли притязания ограничились бы Угорской Русью и Галицией…

Концепт наций был чрезвычайно удобным инструментом для расширения империй. Война подстегнула немецкий пангерманизм [3], любые проявления русофильских настроений тщательно давились. Но всё это потеряло смысл, когда кайзер сбежал в Голландию. Империя превратилась в республику, которой куда важнее было выжить, чем заниматься национальным вопросом. Взращиваемая в немцах ненависть к России исчезла.

Монархисты заменили её презрением. Для них было важно, что Германия победила хоть кого-то. Они больше не опасались русских — настолько, что чаще называли их азиатами и монголами, чем славянами. В табеле о нациях и расах, который состряпали реакционеры, азиаты стояли ниже.

Прогрессивная интеллигенция повела себя иначе. Поначалу она отнеслась к белоэмигрантам, наводнившим Германию, с покровительственным сочувствием, однако разбушевавшийся финансовый кризис вскоре заставил её потерять к русским всякий интерес. Когда голоден, не до снисхождения. Особенно когда бывшие дворяне, растеряв богатство, но сохранив хорошее образование, так и норовят отобрать у тебя кусок хлеба.

Как такового запроса на сближение с Россией в немецком обществе не существовало. После разгрома Баварской советской республики и других восстаний коммунистов [4] так и вовсе. Я намеревался это изменить. А для этого необходимо было подготовить почву, в том числе в культурном плане, чтобы перекинутый между странами мост не держался лишь на сваях взаимной экономической нужды.

Изучив память Кляйна, я написал мемуары, где упор делался на человечность русских, будь то враги на поле боя или военнопленные. Я должен был показать, что они, в сущности, не отличались от немцев, что они прежде всего — люди, такие же, как саксонцы или франконцы, и что война с ними была ошибкой не меньше, чем война с остальной Антантой; и нет никакой разницы, победила Германия или нет.

Местами я откровенно перегибал с гуманистическим посылом, отчего сомневался, не воспримут ли мою рукопись как большевистскую агитацию. Если читать между строк, ясно прослеживалось, что автор восхищается русскими, их мужеством и стойкостью, их мрачной решимостью и готовностью к самопожертвованию.

Грубая подача в лоб спугнула бы берлинскую богему; я постарался замаскировать наиболее очевидные моменты, но при желании их всё ещё можно было отыскать. И тогда — меня сочтут недобитым большевиком. После чего с идеей постепенного внедрения нужных мыслей в культурное пространство Германии придётся попрощаться до лучших времён. Само собой, сближение экономик повлечёт и изменение образа русских в массовом немецком сознании, — но эффективнее вести эти процессы параллельно.

«Сообразит или нет? Поймёт ли, что я хочу подсунуть ему пропагандистский памфлет?» — гадал я, наблюдая за Эрихом, закусившим губу. Он хмурился, взгляд его, сперва бегло скользивший по странице, сейчас цепко изучал каждую строчку. Наконец Ремарк сглотнул и протянул рукопись Фишеру:

— Взгляни-ка…

До Самуэля страницы не добрались. На полпути их с усмешкой перехватила Эльза.

— Ну-ка, поглядим, что накропал наш монументальный ветеран…

Пропустив мимо ушей возражения Эриха, она царственно отмахнулась от него и углубилась в чтение. Практически сразу её пренебрежительная улыбка увяла. Женщина посерьёзнела.

— Хм… Хм… Скажи, Макс, это ведь не твои фантазии? Я об…

Она неопределённо помахала мемуарами.

— О контратаке русских войск при Осовеце? Правда от первого до последнего слова. Я бы не смог иначе: воспоминания не давали мне спать, пока я не выплеснул их на бумагу…

Я сделал вид, что смутился — устыдился своей слабости. Признание собственной уязвимости и демонстрация слабых мест обыкновенно считается признаком высочайшего доверия; такая открытость располагает к себе. У моих собеседников будет куда меньше шансов заподозрить неладное, если придерживаться образа честного, искреннего со своими эмоциями человека.

— Они действительно бросились на вас после долгих обстрелов и даже атаки хлором?

Если начистоту, там я намеренно сгустил краски. Но Эльзе незачем об этом знать.

— Да. Ужасное было зрелище, — поёжился я. — Меня нельзя назвать трусом, но, когда моя рота столкнулась с защитниками крепости… Их вид… Они словно восстали из ада. Это может звучать глупо в берлинском кафе, но на поле боя солдат способен поверить в любую чертовщину. А уж когда на тебя с пробирающими до костей воплями бегут в штыковую мертвецы — тут уж никто не устоит. Рота побежала, побежал и я. Их было от силы несколько десятков, а отступили целые батальоны.

— В официальных сводках такое никогда не написали бы, — заметила Эльза. — Но странно, что эту историю не упомянули ранее очевидцы.

— Кто захочет признавать, что удрал от умирающего, отравленного газом противника? Солдатская гордость этого не допустит. К тому же мы официально победили в войне с Россией. Но цена, которую мы заплатили за это… Оно того не стоило.

— А кто помогал тебе с изложением?

— Никто, — удивился вопросу я. — Просто в свободное от работы время вспоминал, как было дело, и писал. Я же никого не собирался впечатлить красотой слога. Просто хотелось поделиться. А там хоть трава не расти.

— Вышло… недурно, — признала Эльза и подмигнула мне. — Признаться, не верила, что за неказистым фасадом прячется тонкая натура.

Эрих фыркнул.

— Недурно? Да эту рукопись можно хоть завтра отправлять в печать! Неужели это ваша первая работа?

В прошлом мне немало приходилось сочинять различных текстов. Зачастую это были отчёты для Института Развития, реже — всевозможные эзотерические трактаты, критические статьи, экономические труды, беллетристика для создания определённого социального нарратива… Моя профессия подразумевала наличие широкого спектра навыков. Хороший полевой агент Института обязан уметь всё. Хотя бы на посредственном уровне.

— Усердие и бесталанность лучше, чем беспутство и гений, — пожал я плечами. — Так сможет каждый, если проявит прилежание.

Эрих с сомнением покачал головой.

Заинтересовавшийся Фишер отобрал у Эльзы мемуары. Она не стала протестовать. Спустя минут пять чтения Самуэль бегло пролистал оставшиеся страницы, положил рукопись на стол и заговорщицки подался ко мне:

— Отлично, молодой человек, ловко обстряпано. Вы с вашей ложной скромностью обвели меня вокруг пальца, признаю. Если это не какая-то изощрённая насмешка от моих конкурентов из Ullstein [5], нанявших вас в качестве актёра, я готов обсудить с вами вопрос печати книги.

Сбитый с толку, я кашлянул. В мои планы не входило заниматься писательством. Вся эта канитель с изданием, как мне виделось, могла затянуться и отвлечь от основной деятельности. Не говоря уже о том, что история от безвестного автора вряд ли окажет существенное влияние на общественность, в отличие от той же истории, выпущенной состоявшимся писателем. В идеале было бы отдать рукопись даже не Ремарку, а кому-нибудь с более громким именем через того же Фишера.

— Боюсь, вы что-то перепутали. Я никогда не смел замахнуться литературную карьеру… Это так, намётки сюжета, сборник баек, который профессионал превратит в законченное произведение.

— Уж поверьте, если этому, — Фишер потряс кипой бумаг, — и необходима полировка, то очень незначительная. Вы явно вложили в текст душу, а теперь собираетесь бросить его на произвол судьбы⁈ Это просто преступление!

Очевидно, я перестарался. Крайне сложно оценить уровень текста и подогнать его под требуемые параметры ночью, после пятнадцати часов работы в кузнице, когда в глазах двоится от усталости и техники её снятия уже толком не спасают.

— Нет уж, поверьте, надо ковать железо, пока оно горячо, — продолжал взбудораженный Фишер. — Сейчас ещё есть спрос на такие вещи, на солдатские исповеди… Если промедлить, момент будет упущен. Или вы опасаетесь нежелательного внимания консервативной публики? Лично мне кажется, что у вас вышел отличный антивоенный роман, но она может принять его в штыки. Возьмите псевдоним, мы придумаем вам подходящую личность…

— Откровенно говоря, я не вижу себя писателем, — перебил его я. — Но если мемуары вам так понравились, то забирайте их. Печатайте. Детали оставлю на вас.

— Гонорар тоже предлагаете придержать у себя? — ухмыльнулся Фишер.

— Деньги, так и быть, заберу, дабы не тяготить вас мирскими заботами, — вздохнул в притворной тоске я. — И насчёт псевдонима…

Светиться в публичной сфере как писатель я не намеревался. Хватит и шахматного турнира, про который раструбят газеты. Ни к чему частить в заголовках. Позже, когда я наберу вес на политической арене, это перестанет иметь значение, а пока скромность будет моей важной добродетелью.

Разговор перешёл в деловое русло. Эльза быстро потеряла к нему интерес, вернувшись к еде. Она мелкими глотками пила кофе и покусывала галеты. В отличие от неё, Эрих прислушивался к беседе с интересом и лёгкой завистью. Видимо, его переговоры с издателями проходили куда тяжелее.

Когда мы с Самуэлем были близки к тому, чтобы ударить по рукам, в кафе ворвался взмыленный Герберт Бош. На лице его было написано отчаяние, глаза дико сверкали. Даже не взглянув на меня, он устремился на второй этаж, где проходил турнир.

Чуть позже он спустился по лестнице, на ходу пряча что-то во внутренний карман фрака. Настроение у него явно повысилось, он больше не выглядел так, словно за ним по пятам следовала сама смерть. Похоже было на то, что Герберт случайно оставил что-то чрезвычайно важное наверху — и, к своему счастью, без помех нашёл забытое.

Перед тем как выйти, он отсалютовал мне тростью. К этому моменту я уже закончил обговаривать с Фишером будущее издание книги. Сошлись на публикации под псевдонимом. Ни один известный писатель не стал бы выдавать полностью чужую работу за свою, а начинающие авторы ничем не отличались от меня по своему положению. Мы условились связаться в ближайшие дни после Рождества для утрясания последних формальностей и подписания договора; на сей ноте я попрощался с новыми знакомыми. Больше меня в кафе ничто не задерживало.

Как только я выбрался на улицу, мир поблёк, словно на него набросили чёрно-белый светофильтр. Зимний Берлин и прежде не радовал красками: свинцовое небо над головой, слякоть на дорогах и туманная мгла в воздухе, серое однообразие строгих домов, — но сейчас из города будто выпили все цвета. Я обнаружил, что не могу пошевелиться. Та же участь постигла прохожих, лошадей, запряжённых в брички, редкие автомобили — все они застыли, как мухи, угодившие в янтарь. Наступила тишина, разорванная громогласным голосом:

— Мой будущий мессия, я следил за твоими деяниями! Ты упорствуешь в своём невежестве. В грехе своём ты помыслил объединиться с безбожниками, что отрицают моё существование. Это бессмысленно. Их царство падёт в тщете, охваченное пламенем великой войны. Так предсказано, и так будет. Склонись передо Мной и прими уготованный тебе жребий.

А вот и виновник происходящего — собственной персоной. Впрочем, можно ли так выразиться о нематериальном гласе, раздавшемся с небес?

Я не был способен разговаривать, так что ограничился мысленной речь, справедливо сочтя, что Существо уж как-нибудь осилит телепатию.

«Надо же, совсем про тебя позабыл! Давно не виделись. Но к чему эти дешёвые фокусы? Впечатления на меня они всё равно не произведут. Лучше бы встретились лицом к лицу… или тем, что у тебя вместо лица».

— Глупец! Я остановил течение времени во всём бытии, ибо такова Моя…

«Хитришь, дружище. То, что ты сделал, смахивает на замедление индивидуального восприятия. Этот трюк нам давно известен. Хотя то, что ты вклинился в моё личное поле, показывает, что псионикой ты владеешь прилично, отрицать не буду».

Предположение не понравилось Существу, и оно обрушило на меня потоки высокопарной брани. В ней я нашёл подтверждение своим словам. Тот, кто умеет управлять временем по всей вселенной, не будет вести себя как обиженный подросток. Хотя… кто знает, какие психотипы бывают у псионических сущностей? Нельзя исключать, что где-то в далёкой галактике может проживать по-настоящему могущественная особь с такими же заскоками. Может, для них это поведение в пределах видовой нормы. Но я решил понадеяться, что это не так, уж больно мрачными тогда оказывались перспективы.

«Послушай, — подумал я, когда Существо исчерпало свой запас красноречия. — Давай откровенно. Будь ты всесильно, нашло бы способ пробить мой ментальный барьер и подчинить себе, не устраивая весь этот цирк. И не надо историй про то, что ты якобы подарило человечеству свободу воли, а значит, последний шаг в пропасть каждый должен сделать сам. Я выступаю за здоровый детерминизм. Я не знаю, каким образом ты провернуло моё попадание сюда и чего тебе это стоило, однако, раз уж я здесь, я сделаю свою работу — так, как привык делать её на иных планетах. Если ты правда уважаешь так называемое право выбора, то уйди в сторону и не мешай мне делать мою работу».

Моя уверенность имела под собой основания.

Проведённый анализ показал, что в текущей обстановке реванша жаждет крикливое меньшинство, притом, что парадоксально, оно пассивно. Даже аморфно. Фрайкоры, ненавидевшие всей душой новое правительство, выполняли его приказы, потому как их предводители боялись взять на себя ответственность.

Раньше, чем через десять лет, к власти в Германии не придёт яркий реваншистский лидер, а к тому времени я успею подчистить верха. С этой стороны всё будет закрыто. Со стороны же Антанты… У всякой войны есть объективные причины, предпосылки и ресурсные основания. Если Германия будет выполнять условия Версальского мира хотя бы в части репараций и границ, Антанте незачем будет развязывать новую войну. Исторический процесс неумолим, но агенты Института наловчились оборачивать его себе на пользу.

— Ты не понимаешь, — с какой-то даже грустью произнесло Существо. — Отказываешься принять слово Моё, что несёт в себе власть поворачивать вспять реки и рушить горы. Так узри же Мой гнев! Узри, что не защитишь ты близких своих, что бессилен ты передо Мной.

Ощущение присутствия Существа пропало. К миру снова вернулись краски. Люди, повозки и машины двинулись прежними путями.

Но я всё ещё не мог сдвинуться с места.

Существо, скрывшись в неведомых далях, не спешило отдать мне контроль над моей нервной системой.

Я сосредоточился, пуская подпитанные псионикой импульсы по нейронам. Первой освободилась шея. Дальше, ниже… Чувствительность возвращалась постепенно и весьма неохотно. Сложнее всего отчего-то давались ноги. Люди обходили меня, застывшего на тротуаре; самые смелые неразборчиво бурчали что-то под нос, но никто меня не трогал.

Моё внимание привлёк пронзительный звук. Я повернул голову — и увидел метрах в двадцати Герберта Боша, переходившего дорогу.

Вернее, замершего прямо посреди проезжей части, как кролик перед удавом.

На него мчался, пронзительно стеная клаксоном, автомобиль. Водитель отчаянно выкручивал руль, однако это не помогало.

Столкновение было неизбежно.

Так об этом предупреждало Существо? Оно захотело на моих глазах расправиться с человеком, который собрался мне помочь?

Воспринятие опять замедлилось — на этот раз по моей команде, а не по прихоти псионической сущности.

Я бросил всю свою мысленную концентрацию в ноги, грубой силой пробивая установленный блок. Нервы обожгло как огнём; ох и аукнутся мне завтра эти фокусы…

Об этом я думал уже на бегу.

[1] Речь о франко-прусской войне 1870–1871 годов, итогом которой стало поражение Наполеона III, падение монархии во Франции и образование Германской империи во главе с Вильгельмом I. Германия получила крупные репарации, а также большую часть Эльзаса и всю Лотарингию.

[2] Всеславянство — то же, что панславизм. Идеология и национальное движение, которое постулировало необходимость славянского политического объединения на основе этнической общности.

[3] Пангерманизм — идеология и национальное движение, которое постулировало необходимость единства германской нации на основе этнической общности. Послужил основой для создания союза немецкоговорящих государств, впоследствии ставших Германской империей. Был популярен в Австрии, отчего после Первой мировой последняя планировала присоединиться к Веймарской республике как республика Германская Австрия. Объединение предотвратили союзники по Антанте.

[4] Баварская советская республика — государственное образование, существовавшее меньше месяца в 1919 году. Было разгромлено германскими войсками и фрайкорами. Другими яркими восстаниями коммунистов на период описываемых событий можно считать восстание спартаковцев в начале 1919 года, при котором были убиты Роза Люксембург и Карл Либкнехт, Рурское восстание 1920 года и Мартовское восстание 1921 года.

[5] Ullstein — берлинское издательство, дочерняя фирма которого, Propyläen, издала «На западном фронте без перемен» Ремарка в 1928 году. Прежде Ремарк обратился к Самуэлю Фишеру, однако тот не пожелал брать рукопись.