Рассвет. XX век

Глава 3

Моё предложение — а вернее, то, как я выразился, — привлекло внимание мясника. Он с недоумением покосился на меня. Немудрено: от детины с рожей висельника не ожидаешь гладких речей.

Я вот, наглядевшись на себя в отражении витрины, не ожидал бы. Чудо, если с такой физиономией люди вообще способны внятно разговаривать. О вежливости же и прочих особенностях хорошего воспитания подобные мне крестьяне из далёкого медвежьего угла Германии и слыхом не слыхивали.

Я прекрасно сознавал, какое первое впечатление произвожу. Бугай с печатью неизбывной тупости на лице, которого заворожил богатый ассортимент лавки. Денег у такого, естественно, не водится, но и особых проблем не доставит — чересчур глуп, чтобы замахнуться на воровство или грабёж, такими обычно вертят типчики поумнее, используя дебиловатых верзил в качестве заёмных мускулов. Худшее, чего от меня можно было ожидать, — что я и впрямь запачкаю стекло своими слюнями. Ну а лучшего… о лучшем даже речь глупо заводить, я для мясника недалеко ушёл от лошадей, впряжённых в повозку.

Вот это первое впечатление я и стремился разрушить. Не потому, что воспылал жаждой признания, а потому что хотел есть — и заодно проверить, насколько сильное досталось мне тело. А ещё я отлично понимал, что я — далеко не единственный, кому хотелось бы оказать мяснику услугу и заполучить его расположение. Достаточно выждать ещё пару минут, и тут не протолкнуться будет от носильщиков, готовых заменить загулявшего Ганса. Я обязан выделиться на их фоне, показать, что славен не только горой мышц.

Понаблюдай я за мясником ещё, смог бы отметить дополнительные точки, через которые можно повлиять на его решение, однако — что имеем, то имеем.

— Ишь как заговорил, — усмехнулся мой будущий благодетель. — И откуда такой учёный взялся?

— Да разве учёный? — спокойно, без улыбки ответил я. Для себя я уже уяснил, что окружающие нервничают, когда я улыбаюсь. — Довелось нахвататься по верхам, когда служил денщиком [1] у герра обер-лейтенанта. Он был из вольноопределяющихся [2], с причудами офицер, но любил, чтобы подчинённые приказы схватывали с полуслова.

Усмешка мясника стала шире. Мои намёки ему понравились. И на то, что я служилый — уж верно, не просто так он без ноги остался, Великая война кончилась совсем недавно, надо полагать, оставил он конечность где-то там, на бесконечных полях грязи и свинца. И на то, что я человек понятливый, ведь денщиков-идиотов офицеры не любили и от таковых старались по возможности избавиться. И на то, что попал я к вольнопёру — с кадровыми господами этот номер не прошёл бы, не привыкли они относиться к рядовому солдату как к тому, кто стоит затраченного на обучение времени. Соображаешь? Значит, годен таскать чемоданчик. А если нет — милости просим в окоп к остальным, мочить ноги в слякоти.

У этого признания была и обратная сторона. Как подсказывала бессовестно позаимствованная память Макса Кляйна, солдаты в массе своей ненавидели денщиков.

Часто, если денщик становился любимчиком у своего офицера, он начинал задирать нос. Его могли представить к награде за храбрость, доблесть и отвагу, потому что он великолепно жарил украденных им гусей; в его фляжке не переводился алкоголь, о котором обычные, непривилегированные солдаты только мечтали; он получал консервов столько, сколько полагалось на пятерых, без малейшего смущения курил господские сигареты и объедался шоколадом, заедая его сладкими сухарями. Кроме того, денщики, получая через офицеров информацию о грядущих атаках противника, слыли большими трусами, которые, едва на позиции обрушивались артиллерийские снаряды, хватали офицерский багаж и мчались с ним к самому безопасному блиндажу.

А уж отступали они с преизрядным усердием — поближе к штабу, поближе к обозу, к его двуколкам, прокатиться на которых одно удовольствие, пока сослуживцы сбивают в кровь ноги.

Сколько того было правдой, а сколько — типичным солдатским мифом, зависело от конкретного денщика, однако ж общее заключение о них было неизменным: тварь умная, но скользкая и изворотливая. Уж кому, как не настоящему ветерану, в отличие от пустомели Эрика Флюмера, об этом знать.

Взыграй в мяснике старые обиды, и я не просто останусь без обеда, но мне вдобавок посмеются в лицо. Недолго посмеются — до момента, пока я не улыбнусь, но всё же обидно и неприятно. Но я рассчитывал на явный диссонанс между своим обликом и речью, на яркий контраст, на который падки люди. Они любят загадки. Так почему бы не познакомиться поближе с парнем, который походит на помесь обезьяны и медведя, пока тот таскает замороженные туши? И любопытство удовлетворить, и дело сделать.

Мои ожидания оправдались. После непродолжительной беседы Курт Мецгер, как звали мясника и теперь уже моего нанимателя, согласился принять мою помощь. Оплату мы не обговаривали, я нарочно не стал затрагивать эту тему. Лишь мимоходом упомянул, что не отказался бы перекусить после. Чутьё подсказывало, что Курт не из тех людей, которые отплачивают злом за добро, несмотря на суровый характер, а вот долгие торги над неразгруженной телегой могли подпортить ему настроение — и лишить меня шанса на приличный обед.

Окрылённый перспективами и подгоняемый бурчанием в животе, я принялся за работу. Взялся за ближайшую тушу — половина говядины — и взвалил на плечи с молодецким уханьем. А ничего, запас прочности ещё есть, вес можно и прибавить. Чего у моего тела не отнять, так это силы — и как только с эдакими габаритами Макс проходил в двери? Нет, донор мне достался уникальный. Ещё бы на дебила не смахивал… Я чувствовал, что в будущем мне ещё не раз аукнется эта внешность. Хотя если подстричься, поработать над лицевыми мышцами и поменьше улыбаться, может, и сойду за приличного человека. Издалека.

— Куда тащить, герр Мецгер? — спросил я и наткнулся на остекленевший взгляд мясника. Но он не шёл ни в какое сравнение со своим сыном, который так вытаращил глаза, что, казалось, они вот-вот выпадут из глазниц.

Подобрав упавшую челюсть, Курт ответил:

— Да сюда, через заднюю дверь, ступени вниз увидишь, это холодильное помещение… — не выдержав, он выругался и прибавил: — Чёрт побери, и как с такими молодцами мы проиграли⁈

Будто ты не знаешь, молча ответил ему я. Мортире глубоко безразлично, чьи кишки раскидывать по чудом уцелевшим деревьям, задохлика или богатыря… Технологический прогресс — великий уравнитель, но за свои услуги он берёт непомерную цену в миллионы растоптанных человеческих жизней. Плохо это. Дорого. Но ящик Пандоры уже открыт, и трагедия непременно повторится, если пустить всё на самотёк. Ничего, я на самотёк не брошу, протащу на собственном горбу, вот как эту будущую говяжью вырезку…

Я хмыкнул себе под нос. Больно резким вышел переход от мечты о хорошем обеде к мечте о всеобщем благоденствии.

Изумление Мецгера объяснилось чуть позже. Половину туши, что я без затруднений донёс до холодильного помещения, оказавшегося на поверку обыкновенным подвалом, они привыкли тащить втроём — Курт, его сын и Ганс. А иногда приходилось пользоваться и сторонней подмогой, когда куски бывали совсем уж гигантскими. Надо ли говорить, что я не нуждался в хилых руках парнишки и его изувеченном отце? Более того, когда я вернулся к повозке, то замахнулся аж на две туши, правда, каждая была чуть меньше по отдельности, чем первая. И таки дотащил до крюков, хотя после такого испытания перед глазами засверкали звёзды.

Видимо, я вплотную подобрался к своему лимиту, откровенно сверхчеловеческому, чего греха таить. Но если мои подозрения, подкреплённые всплывшими подсказками запертой памяти, верны, это далеко не предел. Непременно нужно наведаться в фармацевтическую лавку, а лучше сразу на химическое предприятие, желательно передовое — так выше шанс, что отыщутся требуемые компоненты. Бессмертие слепить вряд ли удастся, уж больно низкий уровень должен быть у здешней промышленности, но долголетие обеспечить я себе смогу запросто. Как только избавлюсь от барьера в разуме.

Примерно такие мысли витали в моей голове, пока я занимался перетаскиванием туш. Очень странные мысли, если уж начистоту, совсем не подходящие этой эпохе и примитивным концепциям, плававшим в простом разуме Макса Кляйна.

С разгрузкой я справился играючи и, как сказал ошеломлённый Мецгер, быстрее, чем когда ею занималась вся троица. Пока сын мясника отвозил повозку, одолженную у соседа, Курт пригласил меня в квартирку, которую они занимали на втором этаже прямо над лавкой. Для расчёта и перекуса, как он выразился, благодушно похлопав меня по локтю — выше не дотягивался. Я согласился, не скрывая радости.

На лестничной площадке перед дверью в квартиру Курт вдруг хохотнул и шутливо погрозил мне пальцем:

— Не думай, что тебя ждёт пирушка. Небось, чтобы тебя прокормить, на полевой кухне ты шёл по учёту как половина взвода!

— Это верно, да только хорошим был тот день, когда взвод получал паёк на одного солдата, — в тон ему ответил я.

Весёлого настроения у Курта поубавилось. Он отпер замок и махнул рукой, приглашая меня внутрь.

— Могу поверить. Бардак под конец творился ужасный. Чудо, что мы не выменивали у русских похлёбку на винтовки. Знать, у них дела шли ещё хуже. Я-то соскочил раньше, отделался ногой, а вот вернувшие товарищи нарассказывали всякого.

На его губы наползла кривая ухмылка.

— Каждый раз, поганцы, шутят, что в траншеях мои муляжи сошли бы за натуральный продукт. И ведь не надоест! Убрал бы с глаз долой, да покупатель без них не идёт. А впрочем, он в последнее время и так не идёт, да и поставки срываются. Ох, чует моё сердце, ждёт нас повторение девятнадцатого. Пока запасы были, ещё куда ни шло, а как закончились, так хоть зубы на полку клади.

Мы проследовали на кухню. Жилище мясника было классическим образчиком холостяцкой обители, лишённой прикосновения женской руки. В нём было пустовато и не слишком уютно, хоть и весьма просторно. В гостиной даже нашлось место для пианино, увидев которое я внутренне поразился, до того чужеродным оно смотрелось в этой обстановке.

Курт продолжал жаловаться на нелёгкую долю, меж тем выставив на стол толстый круг колбасы, приличный ломоть сыра, буханку свежего мягкого хлеба, не чёта тому, что предлагала мать Генриха, и наструганное вяленое мясо. Алкоголя, что интересно, на столе не показалось, вместо него Курт поставил завариваться чай. Я-то считал, что он почтёт за лучшее расплатиться поскорее да выставить меня за дверь.

— Герр Мецгер, мне неудобно. Я отвлекаю вас от торговли…

— Чепуха! — фыркнул он, колдуя над чайником. — Я же сказал, покупатели обмелели. Готов биться об заклад, к концу зимы и вовсе переведутся. Чудо будет, если я к тому времени ещё смогу разжиться съестным… Снова таскаться по деревням, искать кого на убой, биться за требуху! Всё это уже было. — Он оглянулся на меня и с умным видом погрозил в пустоту указательным пальцем. — Сейчас переходный этап. Деньги превращаются в простые бумажки. Уже превратились — опять! Зачем отвешивать два фунта отбивных, если к следующему вечеру на полученные монеты нельзя будет взять и четвертинки? Нет, мы ждём бартера. А для него нужно прогреть клиента голодом. Люди пока не готовы нести на обмен столовое серебро, золотые часы, фамильные подвески и прочую дребедень. Но потом начнётся! С плачем будут втюхивать инкрустированные портсигары за говяжью лопатку.

Он поставил передо мной кружку, над которой вился пар.

— Вот пианино, веришь ли, мне в разгар прошлого кризиса отдал учитель музыки, интеллигентнейший тип, за половину ягнёнка. Как сокрушался, чуть ли не рвал волосы, словно любимое дитя продавал! Я и брать не хотел, зачем мне это чёртово пианино? Пылится только. Сошлись на том, что я учителя подкармливаю, а он учит Густава, сына моего, музицировать. Но Густав — остолоп, лишённый слуха, его обучать — только время тратить почем зря да ноты портить. Потом учитель покинул Берлин, заявил, что в погоне за музой возвращается к корням. Ха! Просто у меня тогда опустел стол. Надеюсь, корни его подпитали. Славный малый, хоть и с ветром вместо мозгов. Музыкант! — подвёл черту Курт, как судья, вынесший приговор.

История была поучительной, но меня больше занимала еда на столе. Я с жадностью набросился на неё. Судя по тому, как стремительно проваливалась пища в мой бездонный живот, Макс Кляйн держал себя на голодном пайке, а если и разживался деньгами, то спускал их на пиво, водку и настойки. Такое пренебрежение я решительно осуждал: с его последствиями придётся разбираться мне.

Курт продолжал болтать. Я быстро раскусил причину его благодушия. Он намеревался завербовать меня вместо пропавшего Ганса. Как-никак, я с лёгкостью выполнял работу за троих и к тому же не был полнейшим придурком, а последним немногие громилы могли похвастаться. Вот только меня не привлекала перспектива провести жизнь за перетаскиванием тяжестей. Я стремился к большему.

Из того, что я сам увидел за неполный день в теле Макса, а также из его воспоминаний выходило, что нынешний Германский рейх — это разбитая ваза, которую заново собрали из осколков, но забыли про клей. Если тронуть, дунуть, посмотреть не так — развалится, обрекая огромное число людей на новые беды. Но если подойти к починке бездумно, использовать в качестве клея какую-нибудь радикальную дрянь, результат получится ещё хуже. К восстановлению государства из руин следовало подходить с умом. И я пребывал в полной уверенности, что моей квалификации на это хватит.

Но и рвать контакт с Куртом было ни к чему. Он обмолвился, что о последних днях войны ему рассказали товарищи, то есть он поддерживал с ними связь. Иначе говоря, была велика вероятность, что мясник состоял в одном из кружков, в которые сбивались бывшие солдаты. Если это и не путь наверх, то определённо шаг в нужном направлении, полезные знакомства не повредят.

Я определил себе целью выбить из Курта приглашение на собрание солдат.

Когда вернулся сын мясника, с едой мы уже закончили. Расчёт произвели в нотгельдах [3], марками Курт расплачиваться не стал, отговорившись отсутствием покупателей. Для меня особой разницы не было, что марки, что эти картонки обесценит инфляция; если уж на то пошло, мясницкие нотгельды будут всяко полезнее. Я договорился позвонить ему через неделю, чтобы помочь разгрузить новую повозку. Честно предупредил его, что как постоянную работу его предложение не рассматриваю и будет лучше, если запропастившегося Ганса, если тот вернётся, Курт на мороз не выгонит.

О том, чтобы попасть в кружок, я хотел упомянуть мимоходом, чтобы не спугнуть Курта. Мало ли что подумает, нынешнее правительство, в основном социалисты, к таким обществам относилось с опаской. Капповский путч подпортил репутацию бывших фрайкоров и рейхсвера. Ещё решит, что я шпик — хотя в то, что у нынешнего рейха были деньги на подобные затеи, верилось слабо.

Я поймал себя на том, что последние рассуждения не принадлежали Максу. Его высокие материи не интересовали, он в политике не разбирался. Зато он обладал острым слухом, благодаря чему невольно подслушивал бунтарские разговоры в пивных и даже обрывками запоминал их. Будь Кляйн и в самом деле из особого отдела, то запросто пересажал бы половину Берлина.

Уже на выходе, спрятав деньги, я вспомнил про пианино. Незаметно пошевелил пальцами, проверяя их подвижность. С силой я разобрался, но необходимо было оценить и другие параметры тела, в том числе мелкую моторику, чтобы лучше представлять объём грядущих переделок. К тому же академическая музыка успокаивает людей и делает их сговорчивее, так что моя просьба будет иметь больший шанс на успех. Да и кто поверит, что шпик из комиссариата знает, с какого конца браться за пианино?

Я попросился исполнить что-нибудь на прощание.

— Ты умеешь играть? — недоверчиво прищурился Курт.

Я умел. Весьма средне, но это, как и многое другое, входило в стандартную программу подготовки. Подготовки чего, я пока затруднялся сказать. Выборочная амнезия понемногу начинала меня злить, однако в полевых условиях избавиться от неё крайне сложно.

— Нашему батальону как-то досталось пианино в качестве трофея в одном захваченном городке. Герр обер-лейтенант поспорил с герром гауптманом [4], что сумеет обучить игре даже гориллу. Выбор пал на меня, как на его денщика.

Курт с усмешкой закивал, словно хотел закончить: и как на солдата, что больше всех похож на оную гориллу.

— Так что кое-что я исполнить могу, хотя, разумеется, ничего сложного, только начальный уровень.

— Золотой у тебя был командир, даром что вольнопёр, — с оттенком зависти сказал Курт. — Наш был первостатейной сволочью. Зато как умел орать «Примкнуть штыки!», аж по спине холодок бежал. Бывало, часами заставлял их пристёгивать да убирать. А потом на фронте ему снесло полчерепа. Как раз когда собрался свистеть идти броском через ничейную, уж и к заграждениям подобрались. Случаются же совпадения!

Я пожал плечами. Мой обер-лейтенант был персонажем, полностью выдуманным с той целью, чтобы я списывал на него свои странности. А раз так, ничего не мешает обрисовать его достойным человеком.

Получив разрешение, я уселся за пианино. Ожидаемо оно было расстроенным. На настройку ушло несколько минут, за которые Курт и Густав извелись — боялись, что что-нибудь сломаю, раз полез внутрь. Я же кулаками мог тыквы в пюре разбивать, как мне доверить деликатную работу подкрутить колки, точно ведь испорчу. А расстроенного пианино они, стало быть, не боялись. Что за люди… Мясник десять раз пожалел, что пустил меня за клавиши. Хоть он и заявлял, что пианино годится только пыль собирать, а всё ж таки гордился тем, что оно у него есть — статусная вещь.

Наконец пытка отца и сына подошла к концу. Я коснулся пальцами клавиш — и заиграл.

[1] Денщик — солдат, который выполнял обязанности прислуги при офицере.

[2] Вольноопределяющийся — доброволец, который по собственному желанию поступил в армию, как правило, для получения офицерского или унтер-офицерского звания в резерве. Имели хорошее «гражданское» образование.

[3] Нотгельд — псевдоденьги, деньги чрезвычайных обстоятельств, которые выпускались в условиях экономического кризиса органами немецкой власти и неправительственными организациями, в том числе фирмами и магазинами, с 1914 по 1924.

[4] Гауптман — воинское звание в германской имперской армии, аналог капитана.