Рассвет. XX век

Глава 18

В новый год Германия вошла с тяжёлым предчувствием беды. Западные союзники по Антанте давили на немецкое правительство, требуя выплат репараций в натуральной форме, поскольку их не очень-то интересовала обесценивающаяся марка. В рейхстаге брыкались — отчаянно, но безуспешно. Экономический кабинет беспартийного рейхсканцлера Вильгельма Куно не сумел договориться с французами и англичанами, хотя и был поставлен рейхспрезидентом Эбертом [1] непосредственно для решения финансовых проблем. Ещё в сентябре двадцать второго комиссия по репарациям заметила, что рейх не справляется. С тех пор победители в Великой войне не раз бряцали оружием, намекая на повторную оккупацию Рура. В январе эти намёки превратились в открытые угрозы — и над республикой распростёрлись чёрные, гнетущие тучи отчаяния.

Как по мне, это был вопрос решённый. Французы уже не отступят, слишком лакомый кусочек представляла собой Рурская область — с её добычей угля, а также производством чугуна и стали. Со мной соглашались и знакомые из «Сообщества», хотя их рассуждениями двигали не экономические предпосылки, а эфемерные понятия о национальной чести и о том, как чёртовы жабоеды отыгрываются за былые поражения. Не избежал этого даже Эдуард, хотя он выглядел наиболее разумным среди своих товарищей.

Другие люди, менее поражённые политической заразой, вроде Отто Брауна и владельцев фирмы по установке памятников надеялись, что как-нибудь да пронесёт. За последние годы они привыкли полагаться на удачу, несмотря на то что она вечно их подводила. Надежды не мешали им носиться как угорелым, проводя напоследок закупки, как подсказывал опыт прошлых кризисов.

Ценность марки стабильно снижалась; страна готовилась к катастрофе.

На этом фоне немало внимания привлёк шахматный турнир Герберта Боша. Не то чтобы люди прониклись любовью к игре, но вот солидный призовой фонд заставил прийти многих зрителей. Пусть они не могли претендовать на деньги, однако им хватало и мечтаний о нём. Да и сама возможность отвлечься от тяжелого предчувствия неизбежных бед дорогого стоила.

В первый же день соревнования зеваки косились на меня. Сперва в их взглядах читалось недоумение, ведь я не больно-то походил на типичного шахматиста; затем его сменило удивление, а потом и откровенная зависть, когда я с лёгкостью разделался со своими соперниками.

Второй день заставил поднапрячься. Отсеялись самые слабые шахматисты, а оставшиеся твёрдо вознамерились биться как львы за призовые места. Подстегнули их решимость скверные новости. Международная комиссия по выплатам объявила, что Германский рейх намеренно тянет с поставками и не выплачивает обещанных объёмов. Все понимали, что настают трудные времена. Даже если рейхстаг в последний момент договорится с Антантой, простым гражданам придётся туго.

Несмотря на яростное сопротивление, я выбрался в финал. Ожидаемо в него попал и Эмануил Ласкер. Третий день был целиком посвящён нашей битве. Мы сыграли семь партий. В первой я собирался поддаться, чтобы не выиграть вчистую и не вызвать чересчур громкой сенсации, — но быстро понял, что это было ни к чему. Бывший вельтмейстер сражался с полной отдачей. Разница между Ласкером, утомлённым одновременной игрой с десятками людей, и свежим, отдохнувшим Ласкером была видна невооружённым глазом. Памятуя о том, что я люблю размениваться, он вёл крепкую позиционную игру, от которой у меня голова шла кругом.

В конечном счёте я выиграл со скромным отрывом: три победы, две ничьи и два поражения. Даже готовые решения партий на десять фигур не помогали, если я изначально оказывался в позиции в неудобном положении и Эмануил не допускал ошибок.

А Ласкер не любил ошибаться.

Когда мы закончили, ещё светило солнце. Перерывы между партиями были минимальными. Я с удовольствием пожал гроссмейстеру руку; мне показалось, что он, хоть и устал, был доволен. Ласкер ценил хорошую игру.

Церемония награждения получилась несколько скомканной. Я опаздывал на собрание и потому настоял на том, чтобы не растягивать официоз, побыстрее получить от Боша расписку и уйти после обязательной фотографии для газеты. Герберт, к слову, в дни отборочных не присутствовал на соревновании и явился лишь на финал. Судя по бледности и кругам под глазами, в последние дни спал он мало.

— Неужели вы пропустите встречу с журналистами столичных газет? — подмигнул он.

После покушения он обзавёлся парой телохранителей и личным револьвером, однако жизнерадостности в нём ничуть не поубавилось. И это при недосыпе и в свете грядущих безрадостных перемен!

— Их тут собралось не меньше десятка, — продолжил он. — Я потратил уйму сил, чтобы раскрутить предприятие, а вы…

— Дела не ждут, — оборвал его я. — Рассчитываю на то, что вы спасёте меня от формальностей, как тогда в кафе.

— Когда-нибудь гиены пера непременно загонят вас в угол и не выпустят, пока не раскроют все ваши тайны.

— Пусть попробуют. Я буду отбиваться! Что же до моих секретов, то здесь всё просто: я не готов озвучить их журналистам, но с радостью поделюсь некоторыми из них с вашим дядей. Когда будет известна дата аудиенции?

Герберт нахмурился.

— Я написал ему, однако ответа пока не получил. Так или иначе, вскоре мы планировали встретиться и поговорить лично. Но учтите, дело может затянуться: сейчас непростой период. Дяде попросту не до изобретателей, какими бы гениями они ни представлялись.

Я прекрасно понимал Карла Боша. Если события пойдут по худшему сценарию, до инноваций руки не дойдут — тут бы спасти то, что уже имеешь! Южно-Рейнские магнаты, при всём их могуществе, зависели от своих давних партнёров и соперников из северной Рурской области, правобережная часть которой оказалась под угрозой оккупации. Без угля и стали встанет любая отрасль, а тем более химическая, да ещё с прицелом на создание синтетического топлива. Но вышеупомянутое не отменяло того, что в моих силах было избавить Бошей от терзаний, связанных с энергетикой… и не только.

— Не переживайте, герр Бош, с любой бедой можно справиться. Главное — знать как! Я буду занят сегодня, но завтра я хотел бы позвонить вам с конкретным предложением.

Его разработка отняла у меня пару вечеров, которые я потратил на составление чертежей и их подгонку к текущему уровню развития человечества. Без конкретных схем нечего было и думать о том, чтобы подступаться к промышленникам. Они привыкли, что всякую идею можно и нужно разложить на бумаге до последнего винтика.

Взгляд, которым меня одарил Герберт, выражал неприкрытое сомнение. Играл-то я хорошо; но шахматы и индустриальная химия — это очень разные вещи.

— Напомню, что я мало что решаю…

— Не беда! — откликнулся я. — Вместе мы решим очень многое.

В то, что он не имеет влияния на дядю и не занимает в BASF высокой должности, полученной за заслуги, я ни капли не верил. Герберт мог прикидываться недалёким пижоном, который сорил деньгами на сомнительные развлечения, но скрыть от меня свою суть у него не получилось.

Расстались мы на позитивной ноте. Строго говоря, Герберту не нравились выскочки, которые стремились пробиться за его счёт, но мои успехи в шахматах и нарочитый оптимизм подкупили его; кроме того, он ещё не забыл, что я спас ему жизнь — с оговорками, конечно. Убить-то его желал не водитель, а Существо, о котором Бош понятия не имел.

Среди малочисленных хороших вещей, связанных с Великой войной, особняком стояла мода на бессчётные союзы, объединения и кружки. Немцы распробовали их, и популярность этих организаций росла, как снежный ком. Они давали чувство причастности, крайне важное для людей, выбитых из привычной колеи жизни чудовищным кровопролитием и развалом государства.

«Сообщество» не стало исключением. Собрания оно проводило регулярно. Зачастую они носили неформальный характер: попросту были встречами знакомых и друзей в выбранной пивной. На такие мероприятия приглашали не всех участников «Сообщества», а лишь приближённых к той или иной фракции внутри него — в зависимости от того, кто был инициатором сбора. Официальные встречи проводились реже, под них Эдуард и арендовал склад на краю города.

Я не посещал ни публичных, ни приватных собраний. Они отнимали драгоценное время — на попойки или на выслушивание жалостливых историй от ветеранов, не столь важно. Своё отсутствие я обговорил с Эдуардом заранее, объясним его тем, что занят восстановлением винтовок. Председатель мне поверил и не мотал нервы приглашениями, хотя иногда я с ним всё же встречался. В первый раз я продемонстрировал ему Gewehre 98, высокое качество которых едва не выставило меня вором; во второй — привёз ещё пятнадцать обещанных винтовок, обсудил с ним репертуар допустимых песен и сыграл на пианино, чтобы Фрейданк убедился в моих навыках.

Изменения, внесённые мной в привычные мелодии, поразили Эдуарда. Он до того расчувствовался, что освободил меня от сборов на нужды «Сообщества», включая обязательные, на весь двадцать третий год.

На встречу я чуть не опоздал. Меня даже собрались отчитать охранники на входе, некстати вспомнившие о своих прусских корнях. Моя комплекция их смутила, но они превозмогли свой трепет, ибо свято веровали в дисциплину и полагали всякого человека равным перед ней. Я, не собираясь терпеть к себе такого отношения, приготовился пробиваться внутрь силой. Скандал предотвратил Фрейданк, который выскочил из здания, погрозил кулаком охранникам и потащил меня за собой.

На стенах склада висели германские флаги: поровну чёрно-бело-красных бывшей кайзеровской империи и чёрно-красно-золотых — республиканских. Эдуард, этот хитрый жук, отказывался ставить на одну команду, а значит, у него не вышло выведать политических предпочтений приглашённого офицера. Фрейданк хотел подороже продать «Сообщество» заинтересованной стороне и не мог позволить себе отпугнуть покупателя ошибочным мировоззрением. Я не сомневался, что Эдуард выписывает себе и «Симплициссимус» [2], и «Фелькишер беобахтер» [3] — хотя бы для того, чтобы держать нос по ветру. Он был прирождённым политическим флюгером.

Впрочем, я вспомнил, что председатель попросил меня сыграть имперский гимн в числе первых композиций… Может, он что-то и знал.

Перед широкой трибуной, возле которой разместилось пианино, ровными рядами выстроились стулья. Свободных не было, отчего просторное помещение казалось крошечным; воздух был спёртым и жарким. Между взрослыми сидели, восторженно озираясь, подростки и даже редкие дети. Они радовались тому, что их пригласили на солидное мероприятие.

С некоторыми членами союза я пересекался во время прошлых визитов на склад, провозглашённый Эдуардом залом заседаний. Однако новых лиц было куда больше — удивительно, если учесть, что была среда и рабочий день ещё не закончился. Видимо, действующий офицер рейхсвера был диковиной, на которую хотели взглянуть, несмотря ни на что. В зале стоял гул, словно в него согнали несколько пчелиных роев. Наше появление приковало к нам сотни взглядов, далеко не все из которых были дружелюбными. Клика Флюмера в полном составе скорчила такие рожи, будто им скормили заплесневелый лимон. Другие, хотя и не проявляли ненависти, были в замешательстве. Они не понимали, кто я такой и почему меня провожает сам председатель; не много ли чести?

Я улыбнулся последователям Эрика, с удовлетворением отметив, что один из его свиты от испуга чуть не грохнулся со стула. Помахал Мецгеру, который что-то втолковывал мелко кивающему Густаву, и Вильке.

Курт смутился из-за всеобщего внимания, но махнул в ответ; при всех его достоинствах он не был публичной фигурой. Утром он вывез из Шмаргендорфа ящик с моим проектом. Я взял с него клятву, что он никому не даст открыть его раньше положенного часа. Мясника просьба удивила, однако он согласился. По всей видимости, ему удалось сдержать слово, раз Эдуард не набросился на меня сходу с расспросами. Содержимое заветного ящика предназначалось для Бека и ни для кого иного.

Каптенармус с широкой усмешкой кивнул мне и вернулся к прежнему занятию. В хаосе, что захватил зал собраний, он умудрялся резаться в карты с соседями.

Эдуард указал мне на пианино, на прощание похлопав по предплечью, и забрался на трибуну. Я устроился на табуретке перед инструментом, убедившись в том, что она не сломается под моим весом.

После пары повелительных окриков Фрейданка собравшиеся притихли. Полной тишины не наступило, но, по крайней мере, теперь председатель мог начать без боязни затеряться в гомоне.

Оказавшись на сцене, невысокий плотный мужчина преобразился. Вытянувшись, он повелительно оглядел свою паству, пригладил усы и заговорил громким поставленным голосом, который без труда доносился до самых дальних уголков зала. Первым делом он поприветствовал гостя, расположившегося в первом ряду, в единственном кресле на весь склад. Военная форма подчёркивала сухощавость Бека и скрадывала его залысины; острым, цепким взглядом он окинул оратора, заливавшегося соловьём, и откинулся в кресле. Пальцы его забарабанили по подлокотнику.

У меня сложилось впечатление, что Людвиг был невысокого мнения о Фрейданке.

После вступления Эдуард перешёл к повестке дня, расхаживая по трибуне и порой взмахивая руками. Он был убедителен, хотя мало кто вслушивался в его речь. Да и зачем, когда всё и так ясно? Люди, очарованные ею, устремляли туманные взоры в пустоту. Голос председателя убаюкивал.

Эдуард непринуждённо шутил, чтобы в следующий миг ударить хлёсткой фразой, произнесённой резко и без колебаний: «Честь нашей страны под угрозой!», «Это нужно остановить!» и «Мы не позволим этому продолжаться!». Известные истины о безработице, позабытых ветеранах и близких врагах сплетались воедино и швырялись в слушателей. Лицо Фрейданка заблестело от пота. Монолог он вёл мастерски, не переступая незримой черты, за которой начинались призывы «Германия, пробудись! Евреи, околейте!», — но та часть публики, которой эти идеи нравились, запросто додумывала их самостоятельно, это было заметно по группе Флюмера.

В паузах между лозунгами бывшие солдаты, подавшись вперёд, шумно аплодировали и кричали. Подростки не отставали от них, а временами и обгоняли в энтузиазме — они-то с мясорубкой войны ещё не сталкивались. Постепенно Эдуард перешёл к обещаниям; он сулил публике личное счастье, личную расплату с врагами — и никто из тех, кто внимает ему, не уйдёт обиженным. Для этого требовалось лишь сплотиться, собраться, быть готовым к великому свершению, которое выше критики и противоречий, которое отвергает сомнения, которое изменит опостылевшую реальность и разгонит серость будней.

Фрейданку внимали, околдованные перспективами. Перед людьми маячили ворота рая. Они забыли про опостылевшую реальность. Их захватила иллюзия. В зале ей не поддались лишь двое: я и Людвиг Бек. Он поджал губы, неодобрительно взирая на стадо, в которое превратились люди, стоило осыпать их мишурой пустых речей. Упоённый своим успехом, председатель не замечал негодования Бека. Да и с какой стати ему злиться? Ведь Эдуард ловко избежал самых щекотливых моментов и создал толпу, послушную его воле. Разве офицер нуждался в ком-то ещё, кроме оболваненных исполнителей?

Эдуард подал мне сигнал, чтобы я начал играть. Согласно утверждённой программе, следовало начать с гимна, а затем исполнить задорную патриотичную песню о бравом немецком рядовом. Но я счёл, что способствовать успеху Эдуарда непрактично. Я присутствовал здесь для того, чтобы завоевать расположение Бека, а тому методы Фрейданка, очевидно, не пришлись по душе. Людвиг явно предпочитал осознанность слепому следованию за бессмысленными лозунгами и прочей мишурой. Большего по его реакции сказать было нельзя, но я решил рискнуть — остудить горячие головы, напомнить им о том, что за обещанные воздушные замки приходится платить высокую цену… чтобы не получить в итоге ничего.

Я заиграл «Ich bin Soldat», знаменитую антивоенную солдатскую песню. Сложно было спрогнозировать, как к ней отнесётся Бек. Он мог и осудить её за пораженческий настрой. Но лучше так, чем оказаться в одной лодке с Эдуардом перед стартом переговоров.

Эффект проявился почти тотчас. В остекленевшие глаза вернулась осмысленность. Слушатели встряхивались, освобождаясь из плена сладких речей Эдуарда, переглядывались, растерянные, изумлённые, будто спрашивали друг друга, что с ними только что произошло. Но долго эта свобода не продлилась; моя игра захватывала их не хуже, чем словесные упражнения Фрейданка. Даже Флюмер и его прихлебатели поддались всеобщему настрою. Затем кто-то принялся подпевать. Голос смельчака подхватили, песню разнесли по залу. Не присоединились лишь двое.

Бек, который замер в своём кресле. Его лицо приняло отстранённое, нечитаемое выражение.

И Эдуард, который пылал от ярости. Его тщательно построенное выступление оказалось сорвано, и он жаждал мести.

А я продолжал играть.

Ставки сделаны, ставок больше нет.

[1] Фридрих Эберт — первый рейхсканцлер Германии после Ноябрьской революции, а также первый рейхспрезидент Германии. Примечателен ещё и тем, что поднялся с низов: родился в семье портного, сам работал шорником. Пробился во власть через СДПГ, стал её депутатом, а затем и председателем. Скончался в связи с заболеванием аппендицитом. Вторым — и последним — полноправным президентом после него стал знаменитый Пауль фон Гинденбург.

[2] «Симплициссимус» — прогрессивный немецкий юмористический и сатирический журнал, подвергавший резкой критике клерикализм, буржуазные, дворянские и офицерские предрассудки, равно как и императорскую династию. Прекратил своё существование после прихода к власти нацистов.

[3] «Фёлькишер беобахтер» — немецкая газета, основанная в 1919 году. С 1920 работала на НСДАП, выкупленная главой рейхсвера в Баварии. Была флагманом нацистской пропаганды. Символом газеты служила свастика. Редактором в ней работал в том числе Адольф Гитлер. Последний номер газеты вышел 30 апреля 1945 года.