Революция

10. Черная месса

Ночь была совсем безветренной и бесшумной, ни со стороны озера, ни со стороны леса не раздавалось ни единого звука. Природа замерла, а сверху на черном небе насмешливо перемигивались звезды.

На этот раз конвоиров было двое, и одеты они были весьма странно, напоминая своим гардеробом монахов-инквизиторов, как в книжках. Просторные одеяния, перехваченные на поясе грубыми веревками, полностью скрывали очертания фигур, а надвинутые глубоко на глаза капюшоны лишали возможности определить кто это — мальчик или девочка.

Кто бы это ни был, но у них имелось оружие, которое и было продемонстрировано из широких рукавов. В ответ на этот показ можно было тоже предъявить свое вооружение, но сомнительные режущие кромки против револьверов выглядели несерьезно.

Не произнеся ни слова, дулами пистолетов пленникам задали маршрут движения, и те, конечно, пошли. На сей раз путь их лежал мимо сауна-коти, мимо каких-то строений, и оканчивался, судя по всему, у темного силуэта кирхи.

Тойво предполагал изначально, что в таком месте должна располагаться часовня — никак не сам церковь. Но теперь, подходя ближе, усомнился в своих домыслах. Строение выглядело несколько более масштабным, нежели место, где мог помолиться любой, кому душа пожелает, а поп в ней появлялся только по праздникам, либо по специальному приглашению. Масштабность эту, несомненно, добавлял алтарь. А если есть алтарь, то при нем и священник должен быть. Конечно, с улицы-то ни алтаря, ни прохаживающегося по нему попа не видно, но они не могли не быть. Они могли только быть.

Только вот темно вокруг, как в овощехранилище. И луны почему-то не видно, лишь звездный свет струится с неба. Струйки этого света, конечно, жиденькие, но они все же позволили увидеть рядом с церковью застывший в одинаковых позах народ.

Были бы эти позы какие-нибудь вычурные, на карачках, например, было бы интересно. А так — скукотища, да и только. Все люди застыли, как суслики, обряженные в такие же балахоны, как и у их конвоиров. Но людей было прилично — десятка два, никак не меньше. А лошадей, на которых они сюда прибыли не видно и не слышно. Не по воздуху же они все прилетели! Хотя все возможно в такую ночь.

Ночь была дьявольски хороша: и не холодно, и не ветрено, и темно в меру. Казалось, вся природа немо любуется покоем и величием. Так может быть только ранней весной, когда флора и фауна еще не успела очнуться после спячки, естественный отбор еще не естественен, зато очевиден закон жизни: все на свете, да и во тьме, конечно, всегда стремится к покою. Это относится, в том числе, и к ветру. Только сила извне способна его побудить. Сквозняк, например, тоже сам по себе не возникает.

Тойво думал обо всем, кроме побега. Да сейчас он был бы крайне затруднителен. Можно, конечно, резко броситься в сторону стоявших перед церковью людей, чтобы охранники, убоявшись возможности попасть шальной пулей в своих же, не стрельнули. Но тогда их обязательно словят, как курей, те люди, что сейчас безмолвствуют недвижимо, вроде бы, не обращая внимания на их приближение. На самом-то деле, они очень хорошо контролируют ситуацию и терять предмет своего предстоящего развлечения не намерены. Точнее, терять два предмета. Придется ждать. Им было указано встать чуть в стороне от прочих участников этого ночного действа.

Внезапно перед входом в церковь, возле самой двери, загорелся огонь. Вспыхнув мгновенно, он осветил человека в балахоне, держащего искусно сделанный аккуратный факел. Этот факел, казалось, зажегся сам по себе. Тойво от неожиданности вздрогнул и заметил, что и Вилье повел себя так же. Однако вокруг больше никто не дрожал. Вероятно, это были привычные ко всему люди со стальными нервами.

— Братья и сестры! — торжественно произнес человек с факелом. Им был, конечно же, поп, он же Распорядитель.

— Христос воскрес! — вырвалось у Антикайнена. Хорошо, что шепотом, но кое-кто и этот шепот услышал, незамедлительно пихнув стволом револьвера под ребра.

— И если у кого-то остались сомнения, то он может покаянно удалиться, ибо близится Дело! — продолжил Распорядитель.

— К вам это не относится, — раздался очень тихий голос прямо между пленниками. Под капюшоном, вероятно, скрывался не кто иной, как Резчик.

«Вот уж зря!» — подумалось Тойво. — «А то я так хотел покаяться!»

Вилье, вероятно, думал так же.

Однако никто из собравшихся ни каяться, ни, тем более, уходить, не торопился. Наоборот, все они достали откуда-то свечи необычного черного окраса и принялись их поджигать, по очереди подходя к Распорядителю. Теперь всеобщее молчание было нарушено: кое-кто из людей с огоньком в глазах и пламенем, дрыгающимся на кончике фитиля, еле слышно начал переговариваться с соседями.

— Нам тоже к Распорядителю? — спросил Вилье у «умника».

Тот тоже держал зажженную свечу, которую ему милостиво предоставил кто-то из коллег. В другой руке он все так же продолжал сжимать пистолет.

— Это не Распорядитель, — ответил тот. — Это Мессир.

— Потому что он — Мессия, — объяснил Тойво.

— Потому что он служит Мессу, — заметил Резчик. — Все, довольно разговоров. Иначе, право-слово, мне хочется вас пристрелить.

Его дамы поблизости видно не было, поэтому у него, вероятно, и было скверное настроение. Впрочем, если судить по доносившимся из-под капюшонов голосам поблизости, здесь присутствовали другие дамы. Количество их не подавалось определению, но со всей долей определенности можно было заключить, что их было больше или равно двум. Скорее, конечно, больше, гораздо больше.

Между тем двери в церковь широко распахнулись, и оформленный балахонами народ потек внутрь. Парни тоже, было, пошли следом, но Резчик их попридержал.

— Не торопитесь, нас позовут, — сказал он, поигрывая своим револьвером.

Эх, вот сейчас бы дать ходу от всей этой банды с его показательным мероприятием! Да «умник» будто бы тоже именно так оценил ситуацию, отойдя на пару шагов назад, чтобы в любой момент можно было вывести из состояния побега как Вилье, так и Тойво, буде те дергаться. Ни вздыхать, ни переглядываться между собой парни не стали.

Наконец, внутрь зашли все, и из церковной залы через все еще открытые двери раздалось пение. «Вихри враждебные веют над нами» тогда еще не было популярно, но что-то не менее революционное доносилось до слуха Антикайнена. Ни слова было не понять, зато Резчик прекрасно ориентировался в песне и даже вполголоса начал подпевать.

— Словно Псалмы поют, — заметил Вилье. — Только язык незнакомый.

Их стража эти слова отчего-то развеселили. Он даже слегка усилил свой голос, довольно гнусный, если характеризовать его, то есть, конечно же, гнусавый. Песня получалась противная, мелодия навязчивая, смысла — вообще никакого.

— Будто все слова задом наперед, — сквозь зубы проговорил Тойво, и Резчик, тут же оборвав свои завывания, с интересом взглянул на него.

Да, это действительно были Псалмы, только в обратном прочтении, Антикайнен интуитивно не ошибся. Впрочем, ему было все равно относительно своей догадки. Надо было искать выход.

А выход оказался там, где вход — из церкви вышла фигура и призывно махнула рукой. Тотчас же Резчик скомандовал парням заходить внутрь.

Не единожды бывавшие на церковных службах парни, оказавшись внутри, застыли в изумлении. Такого они никогда в жизни не видели. Да и что там говорить — о таком они никогда не слышали!

Они вдвоем оказались в центре церковной залы, в то время как прочие люди расположились вдоль стен. Сразу же бросалось в глаза огромное распятие, словно бы венчающее церковь — оно висело в перевернутом состоянии. На подмостках у алтаря стоял Мессир, он же Распорядитель и махал из стороны в сторону своим распятием, держа его тоже кверху ногами. На алтаре лежала вниз головой, девица. Ее волосы свисали вниз, руками она удерживала себя от скольжения за какие-то ручки, приделанные к алтарю возле самой талии, а ноги были распростерты по сторонам. Получалось, что и она была словно бы распята. Но не это поражало.

Вызывало шок, сродни со ступором, то, что девица вообще была голой. А разведенные в стороны ноги, являвшие ее, словно бы в разрезе, только подтверждали ее наготу: одежды на ней не было ни фига. То есть, даже фигового листочка не было.

У Тойво и Вилье в изумлении открылись рты. Такого зрелища они не видели даже в самых своих смелых юношеских снах.

— Олле-лукойе, — прошептал Ритола. — Да это же поэтесса.

— Чаша! — согласился Антикайнен и судорожно сглотнул — у него мигом пересохло в горле. Все мысли о побеге куда-то делись. Да что там — в голове вообще не осталось никаких мыслей!

— Мы отбросим ложную стыдливость, навязанную нам ложной моралью, — гремел с Алтаря Мессир. — Мы будем уважать свои желания и желания окружающих нас людей. Пусть не будет похоти, пусть будет свобода! Пусть не будет гордыни, пусть будет достоинство! Пусть не будет смирения, пусть будет естественность! То, что ложные религии делают за деньги, мы будем делать бесплатно, а, стало быть, от души! Пусть уйдет ложь и придет Истина!

Какие-то люди расставили вокруг двух онемевших и потерянных парней черные свечи и зажгли их. Тойво посмотрел на пол и обнаружил, что они стоят в самом центре пентаграммы, по лучам которой теперь плясали огоньки пламени и плавился черный воск.

— Мы взовем к Истинному и Сущему! Время пришло, братья и сестры! — Распорядитель дернул за кушак своей мантии.

Словно по команде тоже самое проделали все собравшиеся в церковном зале. Пояса освобождали рясы, и те, распахиваясь, принялись скользить с плеч на пол. Большинство собравшихся оказались теперь одеты в костюмы Адама, другое большинство — в костюмы Евы. Меньшинством были, как раз, Ритола и Антикайнен.

— Да они совсем распоясались! — нашел в себе силы сказать Вилье.

Женщин и мужчин в церкви собралось, на первый взгляд, поровну. Да так оно и было на самом деле: каждой твари — по паре. Женщины были, в основном, молоды, но встречались и достаточно пожилые. Мужчины же, наоборот, за редким исключением, пребывали в состоянии возрастного увядания.

Их внешний вид заставил Тойво забыть о красоте женских тел и содрогнуться от отвращения. Несмотря на отвислые пуза и морщинистые ягодицы старички с каждым мгновением делались все похотливее и похотливее.

— Настало время открыть все 19 ключей, чтоб Отец наш соединился с нами в нашем торжестве Жизни! — по мере произнесения своей речи стало очевидно, что и Мессиру не чуждо ничто мирское.

— Ol sonuf vaoresaji, gohu IAD Balata, elanusaha caelazod: sobrazod-ol Roray i ta nazodapesad, Giraa ta maelpereji, das hoel-qo qaa notahoa zodimezod, od comemahe ta nobeloha zodien; soba tahil ginonupe pereje aladi, das vaurebes obolehe giresam, — голос Распорядителя летал под сводами церкви, ломая тишину ночи.

— Что за тарабарщина? — скривился Вилье и попытался сдвинуться с места. Но ноги словно бы приросли к месту.

— Это древний язык давно ушедших народов, — проговорил случившийся поблизости Резчик. Он тоже оказался гол, как сокол. Даже свой пистолет куда-то дел. У Тойво закономерно возникло подозрение, что он его запихал себе в одно укромное место. Антикайнену было ужасно неловко за всех этих голых людей. Ладно бы, дело обстояло в бане! И возможности сдвинуться с места у него не было, ноги загадочно отказывались повиноваться.

«Я правлю вами», — говорит Бог Земли, — «властью, вознесенной с земли до небес, в чьих руках солнце — сверкающий меч, а Луна — пронзающее пламя; ваши одежды находятся средь моих одеяний, власть эта связывает вас воедино, как ладони моих рук и озаряет ваши деяния светом Преисподней» — переводил слова Резчик, нимало не смущаясь неприязненных взглядов парней.

Голый народ начал шуметь и двигаться. Женщины, закрыв глаза, принялись издавать приглушенные стоны, мужчины — гаденько кряхтеть и скалиться. Все они дружно закачались из стороны в сторону, руками поглаживая свои потные тела. Если бы можно было стошнить, то и Вилье, и Тойво это бы непременно проделали. Но они были голодны уже десять часов, так что такое развитие событий само собой исключалось.

— Casarem ohorela caba Pire: das zodonurenusagi cab: erem ladanahe, — торжественно возвестил Мессир и сделал паузу. Покопался где-то в подставке для Святого писания и выудил кожаную флягу.

— Сейчас полакает святой водички и дальше примется орать, — заметил Ритола.

Пока Мессир судорожно делал глоток за глотком, прочий народ замер и затих, словно кто-то нажал на паузу. Только неугомонный толмач, то есть, Резчик, вполголоса интерпретировал прозвучавшую фразу:

— Я учредил для вас закон, управляющий святыми, и передал вам жезл в своей высочайшей мудрости.

На щеках у Распорядителя заиграл румянец, он оторвался от фляги, сдержанно рыгнул в кулак и продолжил.

— Pilahe farezodem zodenurezoda adama gono ladapiel das home-tone: soba ipame lu ipamus das sobolo vepe zodomeda poamal, od bogira aai ta piape.

Голые застонали и закряхтели с удвоенной энергией.

— Вы возвысили свои голоса и присягнули Ему — тому, кто живет, торжествуя, у кого нет ни начала, ни конца быть не может; тому, кто сияет как пламя посреди ваших дворцов и правит средь вас, как жизненное равновесие, — объяснил смысл слов «умник».

Тойво внезапно ощутил, что ему холодно, и озноб пробирает его до самых костей. Рядом зашмыгал носом Вилье — вероятно, и ему сделалось зябко. Прочие же участники церемонии, наоборот, покрылись потом. Или они были закаленными ребятами, или холод их уже не брал.

Антикайнен почувствовал головокружение и легкую тошноту. Заболел он, что ли с таких приключений? Взгляд его нечаянно остановился на Чаше, точнее, на ее перевернутых глазах. Понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что и она смотрит на него. Да что там смотрит — она вперила в него свой взор, что называется, просто сверлила его своим взглядом.

— Piamoei od Vaoah! — перешел на крик Мессир. Да, у него, бесспорно, здорово получалось выступать перед народом. Особенно — голым народом, который после этого вопля начал разбиваться по парам, тройкам и даже четверкам.

— Посему же, покажись немедленно! — донесся до слуха Тойво, словно откуда-то издалека перевод Резчика.

У него разом потемнело в глазах, в ушах раздался звон, сердце бешено забилось и, вдруг, остановилось. Церковь, развернутая в своем бесстыдстве Чаша, истекающие похотью мужчины и женщины, одинокий «умник»-толмач, товарищ по несчастью Вилье — все это куда-то делось. Остался только белый свет вокруг и козел, сидевший почему-то на корточках. Ни пола под ногами, ни потолка над головой — ничего. Только свет, козел и он.

— Пан или пропал? — спросил козел вполне по-человечески.

— Пан, — не задумываясь, ответил Тойво.

Козел принялся смеяться блеющим смехом.

— Точно, — сказал он. — Пан — это я.

Антикайнен не удивился. Удивляться тут как раз было нечему. Он заснул, стоя в церковном зале, и теперь грезит разговаривающими козлами. Это все голая поэтесса, будь она неладна! Ее взгляд обладает гипнотическими свойствами. Вот он и поддался. Нужно срочно пробуждаться. Но как?

Надо пустить кровь — вот и все: избавление от сна гарантировано. Он достал из кармана расческу с заточенным краем и повертел ее в руках. Вскрыть вены козлу — вон он с каким любопытством смотрит — был бы лучший вариант. Но до него не дотянуться — руки коротки. Тогда придется это сделать самому себе.

Тойво осторожно провел острой кромкой по левой ладони и сморщился от боли. Эк, его торкнуло! Порез саднит даже во сне. Крови собралось целая ладошка. И что теперь? А теперь брызнуть ею на животное.

Он махнул рукой, и багровые капли веером полетели в козла. Тот не попятился и не попытался уклониться. Кровь, долетая до его шерсти, с шипением испарялась. Проснуться Антикайнену не удавалось.

— Что это вы тут делаете? — раздался голос из ниоткуда. Козел в ответ снова рассмеялся.

— А, понятно: клятва на крови и все такое, — предположил тот же голос.

— Кто это? — спросил Тойво.

— Это Свет, — ответил козел. — Вал, Баал, да мало ли имен ему вы, человеки, дали!

— И мы в его зале?

— Именно! — радостно заблеяло животное (Val Halla — зал Вала, Вал — valo — свет, в переводе с финского). — Валгалла! Следующее воскресенье за Пасхой — это наш праздник (Valkea Sunnuntai — ныне, так называемое, «Фомино» воскресенье).

— А там тогда кто? — Тойво почему-то кивнул себе за спину. — Они в кого верят?

— Проще ответить, в кого они не верят, — оскалился козел. — Они не верят в Творца, бог их — сплошное надувательство. Бездушные люди! Еще в свое время главный поп, Папа Григорий 1 (6 век), говаривал: «Молитесь Сыну Божьему, а не Богу-Солнцу». То есть, не Бальдуру, как его величали тогда, а разрешенному и одобренному попами бого-человеку.

— Ну, а мне с того что? — спросил Антикайнен.

— Так ты сейчас перед богом-то и предстанешь, — объяснил Свет.

Вполне возможно, что трактовать эти слова можно было самым простым образом: ты помрешь. Тойво, забыв о порезанной руке, нервно прошелся взад-вперед. Это было интересное ощущение, словно шагаешь по воздуху. Покидать мир живых, даже тот, где развлекались разными религиями люди, пока еще не хотелось.

— А можно не представать ни перед кем? — странный вопрос возник сам собой.

— Можно, — согласился Пан. — Да нельзя.

— И что же мне остается делать? — Тойво совсем растерялся.

— Выбирай, — ответил Свет. — Твой путь — тебе по нему идти.

Антикайнен за все свои четырнадцать лет еще ни разу не стоял перед проблемой выбора. Все как-то получалось без особого напряжения. И сейчас он не мог себе представить, что ему нужно, собственно говоря, решать. Да и каков в этом смысл, коль все люди идут куда-то не в том направлении? Может, затеряться в толпе и идти, куда влекут?

— Так неужели Создатель ничего не может со всем этим поделать?

— О, может! — обрадовался козел. — Еще как может! И, поверь мне, когда будет достигнута точка невозврата, Он это сделает!

— Он уже это делал! — добавил Свет. — От тебя тоже зависит, насколько скоро это случится. Ауфвидерзейн!

— Zodacare, eca, od zodameranu! — завопил Мессир.

— Открой тайны своего творения! — вторил ему Резчик.

Тойво тяжело дышал, с левой ладони у него капала кровь, в правой была зажата расческа. Вилье, образовавшийся рядом, выглядел бледным, как смерть. Он мелко-мелко тряс головой, словно в панике отгоняя от себя какие-то дурные мысли.

— Odo cicale Qaa! Zodoreje, lape zodiredo Noco Mada, hoathahe Saitan!

— Будь ко мне благосклонен, ибо я равен тебе! Истинный почитатель высочайшего и несравненного Короля Ада!

Лишь замерли последние слова Распорядителя, как откуда-то снизу раздался глухой раскатистый удар, словно лопнула гигантская струна, либо в гигантский бубен зарядили гигантской колотушкой.

— Первые Врата открыты! — сказал Мессир и повернулся к возбужденной аудитории своим старческим задом.