Детство — это такое состояние, которое, кажется, длится бесконечно. Да так и получается, потому что единственная в мире вещь, которая вписывается в понятие бесконечности без всяких натяжек и условностей — это оно самое и есть.
Может быть, кто-то и попытается возразить: мол, возраст, мол, немощь, мол, даже смертельная смерть. Спорить об этом бессмысленно, потому что спор никогда не рождает истину, зато вполне легко рождает склоку.
Детство — это состояние души, которое не может сравниться даже с любовью, ибо конечна даже любовь, черт бы ее побрал. Или мутируется в ненависть. Или никогда не приходит.
С детством такого не бывает. Его не минует никто, разве что попытается сокрыть, потому что, возможно, был презираем и бит, а вырос в прокурора или, того хуже, в прокуроршу. Тогда о ранних годах жизни — молчок, зубы на крючок. Но протяженность своего детства каждый выбирает самостоятельно. Хоть десять лет, а хоть и до самой смерти от старости. Так было всегда, так всегда и будет.
Родившись за два года до нового двадцатого века, Тойво рано прекратил свою беззаботную жизнь, как таковую. Стукнуло ему восемь лет, стукнуло крепко: через отца — обойщика, через усталую маму, через многочисленных братьев и сестер. Надо было как-то удар держать, потому что можно обойтись без обуви, но вот без одежды и, самое главное, еды — жить становится невесело.
Отец его крепко любил мать, отчего семья Антикайненов постоянно росла. В городе Гельсингфорсе это нормальное явление. Ненормальным было то, что на жалованье обойщика семью содержать было трудно, а никем иным папа-Лаури быть не мог. Да, вероятно, и не помышлял об иной стезе: образования не хватало, связей не хватало, да и желания тоже не хватало.
Когда есть желания, но нет возможностей, легко можно подцепить заразное заболевание, прозванное в народе алкоголизмом. Финны — умеренные потребители бухла, разве что в Юханнус, да перед 1-м мая, да, порой, в субботу-воскресенье. Лаури спиваться не спешил. Он заболел другим сопутствующим нужде заболеванием: политическим.
С некоторыми коллегами по производству, такими же бессребрениками, как и он сам, заделался отец Антикайнен социал-демократом, чтобы выступать против предательской политики финской буржуазии. Конечно, сам до этого он бы ни в жизнь не додумался, за него додумались другие — какие-то русские хлыщи, делающие неправильные ударения в словах и способные разглагольствовать обо всем на свете: землю отдать крестьянам, воду поделить между матросами, а буржуев и вовсе лишить воздуха.
А тут случился 1905 год, изрыгнувший из себя в Российской империи Революцию. В Москве на Пресне между собой и дурными войсками дрались посредством камней пролетарии всех стран. Лаури тоже, было, засобирался помахаться кулаками в столицу, да любовь победила: родился еще один ребенок. Да и не любят финны ездить по дальним землям, чтобы болтаться там — ни пришей, ни пристегни. Если в рабочую командировку — тогда, пожалуйста. Но обойщиков на Пресню не посылали, вероятно, своих было, как собак нерезаных. Все они бегали с камнями, зажатыми в ладонях, чужих на свои рабочие места, пока сами в революционной борьбе, не допускали.
Хлыщи, не дождавшись массовых отъездов финских пролетариев на Революцию, придумали «солидарность». Уж какими посулами она просочились в мозги дисциплинированных финских трудящихся, но те, наконец, сдались. «Ша!» — сказали обойщики. «Мазель тов», — ответили им жестянщики и старьевщики. И определились на всеобщую финскую забастовку в течение одной недели: с 17 по 23 октября по старому стилю. Работы отчего-то все равно не было, почему бы и не побастовать. Недаром слово такое в русском языке имелось — «баста»!
«Баста, карапузики, кончились все танцы», — зашептались гельсинфоргские пролетарии. И для пущей важности создали прокламацию, обозвав ее для солидности «Красным манифестом».
Лаури прочитал «манифест» и только за ухом себе поскреб: ничего не понятно. Прочие финские рабочие тоже за ушами у себя поскребли. Маленький Тойво, оказавшийся свидетелем столь единого революционного выступления и горячей дискуссии, присоединился к взрослым, собравшимся по такому поводу у них на квартире, и ловко почесал у себя ногой за ухом.
— Смышленый парнишка! — заметил один из отцовских коллег.
— Да, далеко пойдет, — кивнул другой.
А больше никого и не было — невелика была у Антикайненов жилплощадь, а народу на ней проживало целая туча. Но началось все с того, что как-то мимо пробегал один рабочий — из интернационала.
— Товагищи! — провозгласил он, отчаянно картавя. — Нашу забастовку поддегжали габочие дгугих пгомышленных центгов Финляндии! Упогная богьба с бугжуазией за свои политические пгава пгодолжается! Всем — шампанского!
Тут же принесли шампанское, но осторожные обойщики поинтересовались: за чей счет банкет?
— Товагищи! — возмутился рабочий и обмахнул шею тонким шелковым платком. — Отчего же такая мелочность? Интегнационал и солидагность! Мы, гусские, пгивыкли гулять на шигокую ногу.
С этим никто поспорить не решился. Действительно, русские коллеги из мастерских порой угуливались без удержу для себя и окружающих. Но все-таки какая-то неуверенность присутствовала: бутылка никогда непробованного шампанского, говорят, стоила двухнедельного жалованья.
Юный Тойво не особо разделял колебания взрослых, ему агитатор не понравился катастрофически. Причины такого отношения ему были неясны, да он об этом и не задумывался. Просто захотелось лягнуть картавого дядьку под коленку и убежать. И он бы непременно лягнул, да вмешался какой-то пацан, просочившийся между расставленных ног агитатора с бумажкой в вытянутой руке. Он ее протягивал хозяину квартиры, то есть, самому Лаури.
— Это что еще такое? — удивился один из отцовских коллег.
— Чек за шампанское, — незамедлительно сказал картавый и прикусил язык. Это у него нечаянно вырвалось.
— Сам ты чек! — возмутился пацан и, дождавшись, когда старший Антикайнен уцепится за бумажку, уполз обратно. Уже поднявшись на ноги и отряхнув пыль с колен, он добавил. — Манифест.
— Товагищи! — тут же обрадовался рабочий из интернационала. — Это же кгасный манифест! Это наша победа, товагищи! Непгеменно шампанского!
Но на него перестали обращать внимание все, даже насупленный Тойво.
И Лаури, и два его коллеги поочередно прочитали, что было написано на серой бумажке. Юный Антикайнен тоже попытался разобрать хоть пару слов, но, как говорится: гляжу в книгу, вижу фигу — не умел он пока читать.
«Жителям Гельсингфорса избрать временное правительство из лиц, которые действительно уважают закон и право, для которых великое дело нашей родины дорого и которые пользуются, по возможности, доверием всего народа», — прочитал вслух один из обойщиков. — Это как?
— А мы сейчас спросим у товарища с шампанским, — ответил ему другой.
Но агитатор тотчас же засобирался, сделал ручкой и был таков. Говорить лозунги — это одно, а объясняться с глазу на глаз с озабоченным пролетариатом — этак, и побить могут.
— Эй, агитатор, чего приходил-то? — спросил ему вслед Лаури.
— Так всколыхнуть массы, — ответил тот, боком-боком двигаясь прочь. — Меня зовут Александг Степанов, обгащайтесь, коли надо что.
— Например, шампанское?
— Да хоть что! У нас не загжавеет!
Он скрылся в переулке и оттуда сразу же вышел полицай.
С представителем власти все финны вежливо раскланялись, только Тойво сделал ему рожу, но служитель порядка на него не обратил внимания.
— Вот он: лицо, которое действительно уважает закон, — сказал юный Антикайнен, и все отцовские кореша рассмеялись.
— Смышленый парнишка! — заметил Лаури.
— Да, далеко пойдет, — кивнули его товарищи-обойщики.
Взрослые чувствовали себя не вполне уверенно: в разгаре рабочего дня, да без дела. Поэтому они снова обратились к манифесту, вернувшись опять к параграфу за номером 3:
«…хотя мы от всего сердца ненавидим бюрократизм, который за последние годы в нашей стране представлял собой русский элемент… Мы уважаем и любим благородный русский народ… Мы не питаем особенного стремления отделиться от великой России, если мы получим гарантию, что лучшие элементы возьмут в свои руки управление страной, и если ход событий не сделает необходимым такое отделение. Но, во всяком случае, мы требуем, чтобы Финляндия, даже если она останется неотъемлемой частью России была признана особым государством, с правом на полное самоопределение и с правом на собственное законодательство».
Ни у кого по этому поводу дельных мыслей не обнаружилось, поэтому они зашли в переполненный детьми дом к Антикайненам и начали там чесаться за ушами. Такие действия позднее стали называться «участием в революционной деятельности».
Однако этот октябрьский день сохранился в памяти у Тойво на всю жизнь. Конечно, тогда он был ребенком, но именно эта детская искренность осталась с ним навсегда: агитаторы-революционеры, торгующие левым шампанским, участники революционных объединений, тщетно вычесывающие себе головы за ухом в попытках понять непонятное, важный полицай, считающий себя неприкасаемым и мальчишка, принесший в их семью «Красный манифест».
Ему отчаянно захотелось сделаться таким же, быть в гуще событий, все знать, везде успевать. Да и деньги за это получать — ведь не просто так, за здорово живешь, носился этот пацан по городу, распространяя скверного качества бумажки с придуманными кем-то революционными воззваниями. Глядишь, через некоторое время и сам поймешь, о чем же говорится в столь серьезном призыве, если сто раз на дню услышишь.
Житейский опыт подсказывал, что надо поступать на службу в свободную буржуазную прессу. Причем, поступать на руководящую должность. Редактором, например, или, даже, главным редактором. Тогда точно можно оказаться в курсе всех событий и в самом скором времени постичь «Красный манифест» гельсингфорских рабочих, да и прочие «манифесты».
Тойво с сожалением понимал, что в газету работать его, неграмотного, никто не возьмет. Даже продавцом, не говоря уже о редакторе. Поэтому он надеялся, что школа поможет исправить такое положение дел.
Следует отметить, что русская революция не очень повлияла на уклад жизни простых финских работяг. Ну, стали они считаться членами социалистических кружков, потому что сетовали на малую зарплату, высокие цены, чрезвычайную рабочую загруженность, так они и прежде по этим поводам кручинились. Просто раньше это было дело сугубо житейское, а теперь сделалось политическим. Нужны социалисты, или левые радикалы анархических взглядов? Получите! Финляндия не отстает от Империи, у нее тоже свои революционеры имеются.
Всех рабочих, даже самых нерабочих, жандармское управление внесло в кондуиты неблагонадежности и принялось за ними следить. Образовались какие-то специальные агенты охранки, которые за деньгу малую взялись специально развивать революционное движение. Провокаторы, конечно, но так уж веяло время: укради, но стукни. На соседа, на брата, на свата — на всех стучи. Скучная проза начала века. Уже и про прошедшую революцию думать забыли, а бороться с ней продолжали. И возглавили эту борьбу граждане еврейской национальности, которые очень запросто возложили на себя главенство сопротивления, как с той, так и с другой стороны.
Для них что было главное? Деньги. И ничего кроме денег. Или, как справедливо заметили переводчики Библии, «золотой телец».
Евреи, как и прочие национальности, бывают всякие. Но уж так сложилось, что в разного рода революциях — они самые незаменимые люди, потому что умеют этими самыми революциями пользоваться. Бросьте в меня камень, если у разных народов нет своих узкоспециальных характеристик! Кто-то под барабаны пляшет, кто-то подворовывает, а кто-то руководит.
Так, во всяком случае, начал говорить один из назначенных властью на роль рабочего-революционера, то есть, старший Антикайнен. Он уже и сам не рад был числиться социалистом, или социал-демократом, или еще, поди знай, кем, да уж так сложились звезды: если рабочий — значит, пролетарий, то есть, борец за справедливость, мать ее за ногу. Кореша его, изучавшие вместе с ним «Красный манифест» тоже стали революционерами.
Да и вообще все вольные или невольные участники той дурацкой забастовки оказались в списке охранки. А ответственный от социал-революционеров, картавый Саша Степанов, был автором этого списка, чтобы комитет, направивший его в Гельсингфорс, имел документальное подтверждение: ведется работа с массами, ширится революционное движение! И жандармам хорошо, потому что есть возможность доить бюджет в связи с «революционной обстановкой», и всяким там социалистам, которые могли заявлять свои права на кормушки при государстве в виде финансирования разных комитетов — неплохо. Революционер Степанов был для всех хорош. А лучше всего, конечно, для себя.
Юный Тойво, конечно, всех этих дел не знал, да и не вполне понимал объяснения, которые придумывал по этому поводу его отец, но в памяти они почему-то остались. Старшие братья и сестры тоже не сильно его просвещали, вот Тойво и сдали в школу, чтоб сам мог себя просвещать.
Следует отметить, что, несмотря на более чем скудное материальное положение семьи, от голода никто умирать не собирался. При совсем уж бедственном состоянии дел детям можно было сходить подкормиться в Армию Спасения. Основанное в 1878 году, Вильямом Бутом религиозное формирование имело обыкновение проявлять заботу о страждущих. Нальют тарелку похлебки, выдадут в безраздельное пользование старенькие штаны — помни нашу доброту. Но отчего-то не шибко хотелось тащиться на другой конец города, даже за халявой. Вот что-то отнести туда — это, пожалуйста. Но не было в семье Антикайненов ничего такого, от чего можно бы было избавиться с чистой совестью. Разве что репутация «революционеров», так Бут всем своим солдатам наказал: никакой политики. Армия Спасения сражалась за людские души. Только вот для кого?
В школе Тойво понравилось. Таких же, как и он, босяков, там было предостаточно. Среди одноклассников, правда, еще встречались ребята со вполне зажиточных семей, но у большинства из них повадки тоже были босяцкие. С ними можно было жить бок о бок, по крайней мере, на время учебных занятий.
Но попадались в классах и странные личности. Например, дети полицаев, лавочников и попов. Вроде бы тоже обыкновенные, но, вроде бы, и не очень. Вероятно, специфика работы папаш сказывалась на самой семейной атмосфере, вот чада и росли, весьма готовые стать полицаями, лавочниками или попами.
Скорее всего, различие детей состояло в том, что одни уже в таком возрасте были взрослыми, то есть принимающими подлые законы этого мира, а другие — оставались детьми, пусть и взрослеющими, но всегда верящими в вещи, которые принято называть «идеалами»: доброту, любовь и искренность.
Как ни странно никакого разделения по национальному составу не наличествовало: и евреи, и русские, и всякие шведы, и финны получали одно образование, не считаясь с предрассудками народных обычаев, религиозных взглядов и отношению к этой жизни. Вероятно, потому что на этой земле жили их предки до десятого колена, вот постепенно и притерпелись друг к другу.
Начали появляться, правда, близ лесозаготовок диковинные для этих мест китайцы, которых в Российскую империю начали свозить, как дешевую рабочую силу. Тем самым, вероятно, выполнялся идиотский каприз какого-то сановного государственного мужа. Вот здесь и проявились финские силы межнациональной дружбы в полной мере. Чтобы эти «кули», как они сами себя называли, работали, к каждому десятку китайцев нужно было приставить надсмотрщика: узкоглазые лесорубы работать не хотели, да и не умели, по большому счету. Все они только делали вид работы и безобразничали. По-другому вживаться в карело-финские леса они были не в состоянии.
Безобразия эти были возмутительны для коренного населения, вот оно и принялось нет-нет, да и истреблять чужаков. Выжили китайцы только в тех местах юго-восточной Карелии, где в местном населении преобладали несчастные ссыльные украинцы, белорусы, поляки и прочие русские. Тем бесчинства кули были по барабану — сами занимались тем же.
Китайцев навезли в Россию много, но даже если у них и были дети, в школу их никто определять не собирался. Так и дожили они до Великой Октябрьской, можно сказать, революции, потом почти поголовно охотно вступили в карательные подразделения, отличавшиеся большой свирепостью.
К окончанию гражданской войны в Финляндии и Карелии не выжило, практически, ни одного китайца. Их всех перебили к чертовой матери, а кого не перебили — разбежались по тамбовским и воронежским землям и спрятались. Удрали туда, где можно было, не особо утруждая себя, упасть в ноги самому главному своему божеству — героину.
В Гельсингфорсе китайцев не было. Им появляться в столицах категорически воспрещалось. Поэтому Тойво сотоварищи знали об их проделках только понаслышке, отчего каждый свое растущее эго проявлял сугубо во внутренних расовых товарищеских делах: драках до первой крови, вражде с порчей имущества и прочих невинных шалостях.
Если к подбитому глазу в семье Антикайненов относились достаточно терпимо, то к некоторым неизбежным вещам, как то: оторванный рукав у пиджака, дыра в брюках на колене, либо вырванный карман на рубашке — выражали свое мнение с житейским практицизмом.
— Ну, коль порвал — то сам и чини, — говорил отец.
— Иди в Армию Спасения, поклянчи там, может, выдадут что, — вздыхала мама.
Мол, коль тебе нужна одежда, ты ей и занимайся.
У определенного круга одноклассников подобное положение вещей не катило. За расквашенный нос у чада отец-поп готов был отлучить от церкви виновного. За порванную куртку мамаша, жена лавочника, настоятельно требовала посадить в тюрьму устроившего такое вредительство злодея. Дружбу, как водится, с такими ранимыми одноклассниками это не укрепляло.
Поднаторев в чтении, Тойво наконец-то пошел устраиваться на работу в газету. Таскаться в Армию Спасения он не хотел, латать одежду получалось не очень хорошо, а без ботинок было совсем тоскливо. Ему исполнилось восемь лет.
Сначала юный Антикайнен попытал счастье в центре города, но практически во всех газетах дальше входной двери его не пустили. Рылом не вышел, говорили. Обходя день за днем все издательства, он, в конце концов, очутился в родном районе на окраине Гельсингфорса, Сернесе, заурядном рабочем квартале. Здесь издавалась маленькая рабочая газетка «Oma maa» («Своя земля»), которую ему все-таки доверили распространять.
Чтобы к Тойво не возникали вопросы со стороны какой-нибудь полиции, либо инспекции по труду, ему пришлось вступить в молодежное общество с ограниченно ответственностью под претенциозным названием «Ihaneliitto» (что-то типа «Совершенства»). Сами же молодые члены и членши этой организации предпочитали обзывать ее «Чудным союзом» (другой перевод этого слова, здесь и далее примечания автора).
Организация была не очень тайной, подконтрольная вполне взрослым дядькам и тетям, но иногда с юношеской ретивостью уводящая своих участников в сторону начальных отношений между подростками разных полов. Тойво это дело не понимал, да и решительно не одобрял. Конечно, в восемь мальчишеских лет не до начальных сексуальных отношений, а сразу же — до конечных: передрался с более старшей девчонкой, и чувствуешь себя победителем.
Девицы-общественницы отчего-то любили задирать юного Антикайнена, хотя из себя он ничего значительного не представлял: блондин, рост под два метра, мощные бицепсы, накачанная грудь, белозубая улыбка, интеллект не только на русском языке, но и на английском. Вообще-то — нет, Тойво был вполне заурядным пацаном, какими бывают семьдесят пять процентов подрастающего населения Суоми. Может быть, девицы своим тайным девичьим чутьем видели в нем перспективу?
Тойво, втюхивая газетный листок прохожему, старался не просто громче всех кричать название прессы, но и, как мог, предложить содержание. Для этого ему приходилось старательно вчитываться в суть заметок. А суть была еще та!
«Пекка стал старостой артели. Теперь артель с новым старостой».
«Ийван праздновал день рождение тещи. А потом упал с лошади. Сильно праздновал».
«Когда садить топинамбур. И, вообще, что такое этот топинамбур».
«Положение дел в Абиссинии».
«Сказки далеких предков».
Чтобы получить лишний пенни, можно было и перечитать газетку другой раз. Заработав первые мизерные деньги, он никак не мог придумать, что же с ними делать? Отнес матери, та же только от души посмеялась: вот ведь теперь какой добытчик в семье! И тут же смахнула краешком платка слезу с уголка глаза — еще один ребенок начинает жить самостоятельно, совсем они с отцом старыми делаются.
Тойво решил тратить из своей зарплаты самый мизер, а копить деньги на что-нибудь значительное, например, на хороший финский нож. Как без ножа прожить в Гельсингфорсе? С ножом-то трудно, без ножа — никак.
Спрятать трудовые деньги в саду под липой — так сопрет кто-нибудь. В Национальный банк тоже не сдать — мала сумма. Жидам отдать в рост — так они возьмут, конечно, но расти деньги у них не будут, скорее, даже, просто умрут.
Тогда он пошел в свой Союз «меча и орала», то есть, конечно же, в «Совершенство».
— Вы деньги в долг берете? — спросил он у зиц-председателя, совсем молодого парня, но уже с окладистой, будто наклеенной бородой.
— Случается, — кивнул парень.
— Возьмите у меня! — решительно, словно боясь передумать, сказал Тойво.
Зиц-председатель долго смеялся, даже слезы у него на глазах выступили. Опять набежали дебелые девицы, то ли секретарши, то ли просто подружки. Они тоже посмеялись, но каждая посчитала своим долгом погладить по голове юного Антикайнена и пихнуть кулачком в бок бородатого парня.
— Ну, давай свои капиталы, — самым серьезным тоном сказал председатель. — Сколько у тебя: две марки, пять?
— Десять пенни, — трагическим шепотом выдавил из себя Тойво и ощупал в кармане солидную по размерам медную монету. Ему отчего-то сделалось стыдно, хоть плач.
— Ну, и дайм — тоже деньга, — заметил парень. — Все нормально, не переживай. Сохранятся твои сбережения в самом лучшем виде. Как в сейфе.
— А ключ? — вырвалось у Антикайнена.
— Что? — не понял председатель.
— А ключ от сейфа у кого?
Парень погладил свою бороду и с новым интересом взглянул на своего посетителя.
Тойво резко развернулся на пятках и двинулся, было, на выход, но внезапно остановился.
— А расписка? — облегченно от того, что вспомнил, спросил он.
— Молодец парень, — одобрительно сказал председатель. Достал перо, обмакнул его в чернильницу и на чистом листке бумаги вывел крупными ровными буквами Talletus Todistus (сохранная расписка, в переводе с финского). — Как, говоришь, тебя зовут?
— Меня зовут Тойво Антикайнен.