Революция

5. Социал-демократы

Когда юному Антикайнену исполнилось 12 лет, его избрали председателем местного отделения «Совершенства». Конечно, к тому времени он стал уже почетным рабочим социал-демократом, но решающую роль в столь неожиданном подъеме сделали две вещи.

Первая — то, что его скрытые резервы все эти годы хранились и преумножались в капиталах этого общества. Тойво долгие шесть лет носил в сейф к зиц-председателю пенни к пенни, причем его отчисления росли в зависимости от повышения его зарплаты. За это время зиц председатели на посту сменились четыре раза, но все они были единодушны: тащи деньги, пацан, а уж у нас они будут, как в сейфе.

И вторая причина была та, что среди знакомых его людей оказывалось все больше и больше весьма именитых личностей. То есть, через Тойво можно было выходить на новые круги общества, нежели первоначальное бойскаутское образование с элементами детского увлечения подростковыми сексуальными отношениями девчонок и мальчишек: поцелуями, охами-вздохами при луне и грандиозными клятвами.

Случай с Авойнюсом помог Тойво сформировать систему взглядов на полицейскую систему в государстве. Вроде бы, считается, что без полицаев жизнь не мила, стоят они с нагайками на страже всеобщего спокойствия и уверенности в завтрашнем дне. Но отчего-то стоят они в такой позиции, чтобы всегда быть повернутым ко всем прочим работягам, фермерам и мелким буржуям своей тыльной частью, то есть, откормленными задами. И чтобы достучаться до сердца любого полицая нужно через эту задницу пролезть.

Преступность от количества полицейских на душу населения совсем не зависела. Коль у человека голос Господа — совесть — молчит, либо человек всегда может с ней договориться, то хоть миллион соглядатаев рядом поставь, все равно он не преминет ограбить, когда случай подвернется, убить, когда никто не сможет за это убить в ответ.

К тому же полицейская система вполне способна сама порождать преступность. Ей-то нужно как-то доказывать свою состоятельность, свою нужность! А для этого нужна преступность, даже, если ее и нет особо. Не секрет, что в полицию Российской империи шли наниматься всякие отбросы, для которых убить, ограбить, унизить — раз плюнуть. Вот и получается, что полиция совсем не заинтересована в искоренении криминала, потому что сама, с самого верха, до полного низа — криминальна.

Солдат, оправдывая свои убийства, ссылается на приказ, а полицай, конечно же, на закон. Но только в своем понимании этого закона.

Вот и изобличают, ловят и притесняют всеми способами людей, которые способны задавать вопросы, на кои ответы очевидны, но совсем не одобряются начальственными силовыми чинами. А воры, насильники и душегубы — всего лишь побочный продукт борьбы полиции с народом, их отлов — всего лишь ширма, не более.

Тойво возненавидел всех служивых сернесского околотка, потому что всем им было наплевать, почему Авойнюс издевается над мальчишкой-газетчиком. Все полицаи Сернеса — одна банда. Значит, ко всем и отношение должно быть соответствующее.

Только однажды Антикайнен еще раз пересекся со старшим Крокодилом. Это случилось как раз после отъезда брата Вилле на пароходе Elisa. Тот намеревался попытать удачу в южноафриканских дебрях, спеша на отправляющееся из голландского Делфзийла судно. Авойнюс выглядел очень плохо: рука на перевязи, желтое и отекшее лицо и полное отсутствие передних зубов. Ходил он, морщась и прихрамывая. С ним было несколько прочих полицейских чинов, они все прошли мимо Тойво, держа путь, вероятно, в свой околоток.

На парня никто из них не обратил внимания, а дома мать с сестрами приводила в порядок разбросанные по углам вещи. «Обыск», — шепнула самая младшая сестренка. «Нашли?» — также шепотом спросил Тойво. «Не-а», — ответила та, и вся жизнь опять вернулась в свое русло.

В редакции газеты «Oma maa» Антикайнена вызвал себе на ковер самый главный редактор, он же — корреспондент, он же — верстальщик, он же — старший и младший бухгалтер в одном лице.

— Вот что, друг ты мой ситный, — сказал ему этот многоликий Янус. — Придется нам с тобою расстаться.

— Почему? — расстроился парень.

— Нет, ты не думай, что к тебе есть какие-то претензии! — поспешно заговорил редактор. — Ты, вообще, молодец: очень толковый и на тебя можно положиться. Именно поэтому у меня к тебе есть предложение.

Тойво ничего не ответил, крайне задетый тем, что от него вот так легко избавляются. Кару за какой-то проступок можно было принять, но, как ему казалось, он ничем не заслужил такое вот пренебрежение.

Однако редактор совсем не обратил внимания на изменившееся настроение насупившегося парня. Он продолжал:

— Знаешь ли ты такую газету «Työmies» («Рабочий», в переводе)? Это солидное издание, даже в Турку его читают и в Лаппаярви. Слыхал?

— Ну, слыхал, — ответил Тойво, почему-то начиная пренебрегать своим желанием обидеться и уйти, громко хлопнув дверью.

— Редактором в этой газете один мой очень хороший знакомый, Отто Куусинен. К нему-то и надо сходить представиться.

— Зачем это? — не совсем понял Антикайнен. — Это в другом районе, в Силта-Саари, за каким интересом мне бежать туда знакомство заводить?

— Ну, конечно, твоя воля: не хочешь — не ходи, — пожал плечами собеседник. — Он работника ищет, вот я тебя и порекомендовал. Там и зарплата в два раза больше, да и сама газета солидная. Тебе — повышение, так сказать.

Получать в неделю двадцать пенни вместо десяти, конечно, обнадеживало. Однако вполне возможно, что и напрягаться придется в два раза больше. Тогда времени на учебу останется мало. А Тойво хотелось выучиться, чтобы сделаться респектабельным.

— Ладно, — сказал он. — Схожу представиться. Но ничего не обещаю.

— Иди-иди, — заулыбался редактор. — На месте сориентируешься.

В Силта-Саари никого застать на месте не удалось, разве что девицу с накрашенными в яркий алый цвет губами. Хотя она и смотрела на Антикайнена, как на вошь обыкновенную, но не отказала в любезности выслушать, что же, собственно говоря, тому надо у них в редакции. Когда же тот упомянул, что пришел от «Своей земли», она сменила свою точку зрения: теперь она смотрела на него, как на вошь необыкновенную.

— Завтра в шесть часов вечера я запишу тебя на встречу с Отто, — проговорила она и нацарапала на листке в тетради химическим карандашом слово «18:00».

— И все? — не дождавшись появления в тетради каких-нибудь иных фраз или букв, спросил Тойво.

— А что ты хочешь, пацан? Чтобы я тебя еще поцеловала? — фыркнула девица и зачем-то достала маленькое зеркальце.

— Ага, — кивнул головой Антикайнен, представив какой сочный отпечаток у него должен остаться от прикосновения таких красных губ.

— Вот еще! — фыркнула девица и посмотрела в свое зеркальце. Сначала она посмотрела на свое отражение, потом на отражение Тойво. — Ну, что еще?

— Марку дай, пожалуйста! — настроение у него сделалось радостным и игривым. — Пойду с горя напьюсь пьяным.

— Что за горе? — девица убрала зеркальце в сумочку.

— Да ты меня совсем не любишь!

— Подрастешь еще на десять лет — может, и полюблю. Но марку все равно не дам. Детям пьянство противопоказано.

Тойво повернулся на каблуках и вышел из комнаты. Он чувствовал себя необыкновенно: его записали на прием, с ним разговаривала расписная красавица, завтра у него будет новая работа.

Редактором «Рабочего» оказался щуплый человек с редкими, зачесанными на косой пробор, волосами. Едва ли он был старше своего коллеги из «Oma Maa», вот только выглядел ужасно умным. Может быть, потому что время от времени одевал на глаза круглые очки в тонкой металлической оправе, а, может, потому что был настоящим действующим магистром философии университета.

— Отто Куусинен, — представился он, когда в означенный час Тойво предстал в редакции.

— Тойво Антикайнен, — ответил тот и с робостью пожал протянутую руку. К подобному уважительному подходу он был не готов — не было такой привычки.

— В общем, дело нехитрое: разнести экземпляры в мастерские, да и пару десятков на улице продать, — объяснил Отто. — Рабочим отдать раз в неделю, на продажу же — каждый день.

«Тепличные условия», — подумал Тойво.

Газета ему понравилась. Вместе со всякой идеологической чепухой в ней можно было прочесть самые разнообразные сведения, в том числе касающиеся финской, карельской и иных историй. Вероятно, философ Куусинен был увлечен народным самосознанием.

Однажды Тойво спросил у редактора, почему некоторый народ, беря в руки их газету, достаточно критично относится к размышлениям о былой жизни. Не просто не верит, а возмущается.

— Так тут можно различить две читательские аудитории, — снял очки Куусинен, сидя за своим редакторским столом. — Первая — это та, которой интересно познавать для себя что-то такое, о чем раньше, вроде бы, даже и не догадывались. И вторая — те, что считают себя самыми умными. В их понятии все наши предки были глупее, чем они сами. Они не любят думать, они любят подчиняться любой лжи, домыслам и всякой чепухе, лишь бы та соответствовала их взглядам.

— То есть, правда не нужна? — удивился Тойво.

— Так кто же знает эту правду? — вопросом на вопрос ответил редактор.

— Я думаю, что правда — это то, что происходило на самом деле, какое бы действо не было, — сказал Антикайнен.

Куусинен внимательно посмотрел на стоящего перед ним парня и заметил:

— Многих раздражают жизненные обстоятельства, какие когда-то имели место. Легче считать их не происходившими вовсе. Тогда получается ложь. В правде же, в правдивых словах, есть что-то иное.

— Вы в этом уверены? — подумав, поинтересовался Тойво.

— Нет (на самом деле это слова Патрика Свэйзи из его самого последнего фильма «Зверь»).

В мастерских Силта-Саари, как считалось, было достаточно сильно движение рабочих, обозначенных в надзорных жандармских и полицейских органах, как левое социал-демократическое. Некоторые «активисты», правда, даже и не знали, что они таковыми являются. Однако в газету «Рабочий» денежные отчисления шли исправно. Мастеровые люди любили читать о знакомых им людях, таких же, как и они сами, о незнакомых людях, которые на поверку оказывались такими же, как и они сами. Лишь совсем небольшое количество народа знакомилось на страницах издания с размышлениями Куусинена об Истории, как таковой.

Обеспечивал прессой Тойво и фабричных рабочих, которые тоже были социал-демократами, но уже правыми. Их взгляды нисколько не отличались от взглядов левых. Такой же мизер из них внимательно читал исследования редактора, размещенные в подвале на последней странице.

В Сернесе, где объединенный мастеровой дух был пожиже, «Рабочего» тоже ждали и раскупали с нетерпением. Взгляды здесь склонялись к анархическим.

В общем, революционерами были все. Тойво это очень удивляло.

Его самого в распространяемой газете больше всего привлекала, как раз История. Он впервые узнал о Вяйнямейнене, о рыцарских орденах, о готах и ливонской войне. И как раз именно в этих заметках Куусинена было что-то иное.

Но народ предпочитал знать, кто сделался министром, кто плясал на балу, и сколько фунтов осетрины было доставлено к столу. Антикайнену невольно приходилось быть в курсе этих событий, чтобы кратко информировать очередного покупателя, что же, собственно говоря, интересно в новом выпуске. Однако сухо излагать факты было скучно, поэтому он придумывал некоторые неожиданные сюжетные линии.

Например, к волнительному сообщению, что «Сухово-Кобылин признан не душегубом», добавлял: «Суд пришел к такому выводу после того, как драматург сбрил свою синюю бороду». А к заголовку «Конста Линдквист в парламенте выступил против сотрудничества с Германией» добавлял: «Тем более что Германия никакого сотрудничества не предлагала».

Известный в узких кругах революционер Александр Степанов со страницы газеты пылко взывал: «Наша борьба за права пролетариата вышла на новый уровень. Теперь мы можем каждый день требовать прибавления жалования!» Тойво резюмировал: «Мы также можем тгебовать отмену ногм тгуда! Габочий класс может тгебовать все, что угодно!»

Народ от души веселился, приобретая «Рабочего». Даже «звезда» одного из номеров Александр Степанов прибежал посмотреть на словоохотливого газетчика.

— Мелкобугжуазный щенок! — сказал он, тряхнув кудрявой головой.

— Кгупнобугжуазная сука! — ответил Тойво, метко запустил в его голову ком глины и удрал, пока тот отряхивался.

Антикайнен обратил внимание на то, что все революционные лидеры — это евреи. Злобные пролетарии — это пьющие русские. Прочие работяги — это непьющие русские, пьющие и непьющие финны. Жителей гор Кавказа и арабов в пригородах Гельсингфорса, как и в самой столице не наблюдалось. Впрочем, как и африканских негров и прочих индусов. Так что никакой роли в становлении пролетариата, как класса, они не играли. Китайцы были, но китайцам было решительно наплевать и на евреев, и на финнов, и на русских. Да и сам Император России им был до лампочки. Они варили свою лапшу, мазались наркотиками и в свою жизнь в Финляндии никого не пускали.

— Почему евреи в социалисты лезут? — спросил Тойво как-то у Куусинена.

— Да не в социалисты, — покачал головой Отто. — Они в руководство лезут. Такая у них особенность народного характера. Жиды — ростовщики, лучшие портные и сапожники, а евреи — они везде. А тем, кто не стал ни математиком, ни музыкантом, ни доктором куда деваться? Вот они и самоутверждаются. Тебе-то какая разница?

— Да, в общем-то, никакой.

Тойво не очень делил людей по национальному признаку. Он не любил отдельно взятых личностей. Авойнюс — был финном, Александр Степанов — числился русским. Их он и считал своими недоброжелателями. Если старший Крокодил был полицаем, что сразу же переводило его в ранг людей, которые люди — в малой степени, то Александр Степанов был просто противным. Настолько противным, что хотелось дать ему в морду. Да нельзя было, потому что: во-первых, он был значительно старше, то есть, вполне возможно, сильнее, а, во-вторых, он был революционером, о чем не упускал случая кричать на всех углах.

Русские, как и финны, были разные, в зависимости от приверженности ССП (общечеловеческих) — своду сволочных правил. Даже евреи были разные. Нигде Тойво не видел такой вопиющей нищеты, как среди еврейских мальчишек. Но это были, наверно, неправильные евреи. Они не упускали случая подраться со шпаной, причем проявляли совершенную неустрашимость, настойчивость и жажду победы. Они не были жадными, да и щедростью не блистали, потому что ничего за душой, кроме рваных штанов, ободранного пиджака и пыльного картуза не имели.

8 июня 1911 года юному Антикайнену исполнилось тринадцать лет, шесть классов школы были позади, впереди не маячило ничего многообещающего. Разве что отец посулился, что поможет устроиться на хорошую работу. Про дальнейшую учебу обещаний не было.

Да, в принципе, Тойво и не рассчитывал на продолжение образования. Денег на это дело не было ни у кого. Скопленных резервов в сейфе «Чудного союза», ака «Совершенство» тоже было не то, чтобы порядочно. Купить какой-нибудь простецкий пуукко хватало, но на что-то серьезное — нет. Он уже год был председателем местного отделения общества, ребята и девчонки смотрели на него с уважением, былой зиц-председатель скрылся в неизвестном направлении, вероятно — на повышение ушел. Вместе с ним скрылись накопленные Тойво сбережения. Осталась расписка, что пятьдесят марок отправились в фонд революции.

Пенять было не на кого, потому что странный разговор с зиц-председателем перед его избранием объяснял все произошедшее с его накопительным фондом.

— Тойво, — спросил тот. — Ты готов пойти на некоторые жертвы в деле революции?

— Нет, — ответил он.

— А помочь ближнему готов?

— Нет, — снова проговорил Антикайнен.

— А почему? — искренне удивился зиц-председатель.

— Так не знаю я таких ближних.

— Ну, тогда ничего другого не остается: твои деньги в обмен на должность председателя, — сказал зиц-председатель. — Ты даешь свои марки в долг социал-демократам, тебе в долг дают председательство.

Обмен не являлся чем-то предосудительным, поэтому можно было его рассматривать.

— А на кой мне быть председателем? — начал рассмотрение Тойво.

— Ну, решать можно, кому что делать, кому за что отвечать. Девчонки будут глазки строить, и можно с ними обниматься. Да и при поступлении на работу, опять же, преимущества. Ну, как?

— Подумать, конечно, следует. Полагаю, это много времени отнимает.

Но зиц-председатель хлопнул его по плечу и назначил в местном отделении «Совершенства» выборы. Тойво никто выбирать не хотел, но и сам никто не хотел выбираться.

В итоге, Тойво выбрали.

Зиц-председатель дал ему ключи от сейфа, журнал со списком личного состава, перечень мероприятий, спущенных с головной организации, обнял за плечи одну из печальных и томных «совершенок» и ушел с ней в свое будущее. Вероятно, у девушки на некоторое время будущее обещало быть похожим. Вопреки решению бакалейщиков-родителей.

На удивление, руководство не причиняло никаких сложностей. Антикайнен даже ввел в норму изучение двух «боевых листков» — местного «Oma maa» и столичного «Рабочего». Это понравилось куратору, который образовался сразу после ухода зиц-председателя. Его звали Тертту, и первым делом он изъял ключ от сейфа, в котором начал прятать какие-то свои бумаги и револьвер огромного бутафорского вида.

Видимо, поэтому среди надзорных органов возникло подозрение, что «Совершенство» — не развивающая организация подрастающего поколения, а ячейка социал-революционеров.

Во втором десятилетии нового века было, вероятно, модно жить революцией, работать революцией, дышать революцией. Не той революцией, когда штыком в бок, гильотиной по шее, а другой, гипотетической и аморфной. На деле же весь народ, в том числе и полицейские держиморды привыкали к мысли о социал-демократах, меньшевиках, эсерах и анархистах, о том, что без этого как-то и не прожить. Это было своеобразным прологом расовой и религиозной «толерантности», наступившей в мире всего лишь век спустя. Итог всегда один, и он — кровав.

Обзавестись закадычными друзьями Тойво не получалось, потому что все ребята его круга были постоянно чертовски заняты всякими работами. Ребята не его круга в свой круг его не принимали. Да он, вообще-то, в этот круг полицаев и всяческих барыг и не стремился, полагая его «порочным кругом». У него возникли на удивление теплые отношения с главным редактором «Рабочего» Куусиненом.

Отто обладал удивительной способностью превращать непонятные вещи в достаточно простые для восприятия, разбивая их на фрагменты, зачастую просто обойденные вниманием. Из разрозненных кусочков, чья логика становилась понятной, постепенно вырисовывалась вся картина. Редактор очень скептично относился ко всяким модным идеям революций. Да и к государственным устоям он относился пренебрежительно.

— Мой юный друг, — говорил он Тойво. — Никогда не доверяй государству. Довелось мне быть на выступлении одного картавого русского из Швейцарии. Зовут его Вова Ульянов. Очень мутный человечек, однако, только он единственный в мире обозначил, что же такое «государство», как таковое. Он сказал, что оно — это всего лишь машина, поддерживающая власть одного класса над другим.

— Почему — машина? — удивлялся Тойво. — А как же люди: министры всякие, генералы и царь, либо президент? Да и пролетариат?

— Ах, ну да, конечно — пролетариат, — улыбался Куусинен. — В иные времена его называли «плебеями», либо «слэйвинами». Так вот: люди, упомянутые тобой, как «министры» и прочие капиталисты, включая царя-батюшку, всего лишь винтики в этом устройстве. Прочие же, бесчисленные трудяги, лавочники и фермеры с батраками, всего лишь опоры, оси, шестеренки и подставки в этой машине. Чем сильнее винтики закручивают, тем тяжелее приходится опорам и шестерням. И, следует заметить, что винтики редко не выдерживают натяга — уж больно резьба на них качественная, а вот прочие детальки, на которые приходится давление, зачастую разлетаются, не выдержав. Их, конечно же, тут же меняют другими — недостатка в них нет.

— Ну, так, если есть машина, то должен быть и тот, кто ее создал? — подумав несколько секунд, вопрошал Тойво.

— Браво! — зааплодировал Отто. — Браво, юноша! Господь создал человека, пинком под зад отправил его из рая быть свободным, а машину из человеков сделал кто-то иной.

— Дьявол? — Антикайнен даже слегка испугался.

— Ну, не стоит быть столь категоричным в именах, — вздохнул Куусинен. — В наше время все поставлено с ног на голову. Помни, что церковь — это всего лишь институт того же самого государства, не более того. К Вере она имеет только касательное отношение. К Правде — никакого.

— Так как тогда? — Тойво полностью растерялся.

— Ну, ты, сдается мне, в своей общине «Совершенство» в социал-демократах числишься? От этого, увы, никуда не деться — таково веление времени. Но мой тебе совет: не увлекайся идеей — ее, как правило, продвигают негодяи, а осуществляют — дураки. Будь самим собой. Предательство близких тебе людей — это тягчайший грех, предательство чужой идеи — вовсе не предательство.

Антикайнен, доселе стоявший перед столом, за которым восседал редактор «Рабочего», присел на корточки и потер ладонью кулак правой руки. Сердце его колотилось так сильно, что он слышал его удары у себя в ушах.

— Если революционными идеями занимаются такие люди, как этот агитатор Александр Степанов, то мне не хочется в революцию, — наконец, сказал он.

— Правильно, — вздохнул Отто. — Но без этого не выжить. Грядут тяжелые времена и большие перемены. Не в монархисты же тебе подаваться!

Нет, ни к монархистам, ни к анархистам, ни к прочим течениям переполитизированной Российской империи Тойво примыкать не хотел. Но его рабочее происхождение априори закрепило за ним политическое убеждение: социал — будь он не ладен — демократ.

Так было записано в ведомостях царской охранки.