Революция

18. «Нулевое путешествие» (продолжение)

Существует обывательское мнение, что в Финляндии добывать золото невозможно. По крайней мере, в промышленных масштабах, потому что его мало. А если возможно, то лишь в округе Инари в Лапландии. Однако в каких-то девяносто километрах от Каяни находится местечко Хирсикангас, где однажды с песка, заросшего вереском (так, собственно говоря, и переводится слово «kangas» с финского) один чудак поднял самородок весом в двести грамм.

При шведах старатели ни шатко, ни валко намывали здесь десяток-другой килограмм золота в год. Плавили в маленьком заводике, более похожим на сарай, очищали его от примесей через ртуть, да отправляли, куда следует. Конечно, все это несерьезно, вот на севере — там, конечно, и старателей больше, и золотой песок, соответственно, богаче. Но его все равно привозили в Хирсикангас, чтобы плавить.

Когда же пришли русские с царем-батюшкой во главе, то золотодобыча пошла на самотек, то есть постепенно сошла на нет. Заводик, размещенный в сарае, начал хиреть, а потом и вовсе переключился на переработку сы-ма-го-на, то есть, понтикки. Вплоть до «сухого закона», когда его торжественно под улюлюканье взлохмаченных решительных дам сожгли к чертям собачьим.

Элиас, выбравшись из-под ствола, не стал дожидаться, когда немота в конечностях сменится болевым покалыванием, а двинулся в путь. Шел он очень медленно и неуклюже, зато совершенно бесшумно. Со стороны могло показаться, что это шествует Железный Дровосек, возвращаясь в свою страну Оз. Но полицаи, устав бороться с холодом и сном, наконец-то, под утро пригревшись, сладко и беспечно спали: им самим такие караулы сто лет не вперлись.

Они сидели совсем близко от места прятки Элиаса, но даже ухом не повели, когда он прокрался мимо. А тот выбрался из леса, покрутил руками, поприседал ногами, пошевелил ушами — словом, сделал все, чтобы разогнать в жилах застоявшуюся кровь.

«Тьма всегда приходит с востока», — вспомнились последние слова, донесшиеся до него из того нигде, где ему удалось коротать ночь. Леннрот не удивлялся своему новому опыту, он верил, что все его видения — не сон, а самая настоящая реальность. Просто реальность эта — другая.

Череп, Свет, Самозванец, Господь — это не бред. Это тайна, которой нельзя делиться ни с кем. Люди не поверят не то, что тебе, зачастую они сами себе не верят. Так проще жить. Сдал в церковь деньги, они тебе — леденец, все, считай, верующий. В кого веришь, почему веришь — это уже вредные вопросы. Лишь бы деньги исправно отчислял.

Элиас не бросился тотчас же нанимать повозку, грузиться золотом и скакать, отстреливаясь от наседающих полицаев. У него остался нерешенным еще один вопрос о рунах про Вяйнямейнена.

Тщательно выправив свое платье, нацепив на лицо чудаковатое выражение, он отправился на местную рыночную площадь — перекресток дорог, возле которой собирались для торговли производимыми товарами разные люди с разных усадеб. Его вопросы показались забавными для местных жителей, но никто не отнесся к ним враждебно, вероятно, потому что не видели в них вреда. Разве что случившийся поп нервно раздул ноздри и обозвал его «бездельником».

Оказалось, что народ знает много старых сказок и преданий. Оказалось, что народ совершенно бесплатно может поделиться с ним своими знаниями. Оказалось даже, что знаменитый рунопевец из Кесялахти завтра должен прибыть к своему родственнику.

Элиас увлекся разговорами, записывая имена и поступки былинных героев в свою тетрадку, с которой, собственно говоря, и началась всемирно известная «Калевала». Мысли о золоте совсем вылетели из головы, вместо них прилетели другие — в основном, в виде вопросов.

Полицаи, остановившие Леннрота на следующий день, тоже имели немало вопросов. Не скрывая презрения к человеку с тетрадью за пазухой, они все же не позволили ему продолжить свое дело и встретиться с Юханом Кайнулайненом. Зато предложили другую встречу — с несчастным Ийваном и еще каким-то очень удрученным дядькой.

Удрученность последнего была видна невооруженным взглядом: сплошной синяк вместо лица, натужное дыхание, вероятно, по причине травмы грудной клетки.

В участок, где происходила эта встреча, Элиаса доставили со всеми почестями: с оковами на руках, с грубыми толчками и оскорблениями. Он узнал, например, много нового для себя из жизни своих предков-родственников, которые, оказывается, не были людьми. В лучшем случае, обезьянами, в худшем — собаками. Но его не били.

Ийван сразу же опознал в Леннроте «золотого курьера», в подробностях описал их последнюю встречу. Побитый дядька только сказал «сука» и отвернулся к стене. Уточнять, к кому относилось столь лестное определение, никто не озаботился.

— Итак, господин студент, говорите все, как на духу, — сказал полицейский щеголь, видимо, назначивший себя самым главным. — Излагайте по порядку, куда дели золото, кто вас отправил, и каким образом вы намерены были это золото передать.

— А иначе будем говорить по-плохому, — встрял в разговор пузатый полицай. В принципе, за исключением молодого франта все они были с брюшками — такая уж у полицаев доля. — Сделаем с тебя копию вон этого.

Он кивнул на избитого человека, а тот даже головы на эти слова не повернул, просипел лишь «сука» и опять ушел в себя. Вероятно, он и был тем самым подельником, преданным Ийваном, уж, неизвестно по какой причине.

— Я здесь с заданием университета Або, — пожал плечами Элиас. — Золото видел, когда Ийван пытался мне, как человеку приезжему и новому в этих краях, его втюхать.

— Ну, и? — напрягся щеголь.

— Да нету у меня таких денег, — пожал плечами Леннрот. — Ошибся во мне господин хороший.

Он был готов к тому, что его ударят, поэтому не испытал никакого шока, получив оглушительную затрещину. Поднявшись на ноги, Элиас помотал головой из стороны в сторону и поинтересовался:

— Это царь вас научил так драться? Вы меня бьете с его одобрения?

— Причем здесь наш государь? — искренне удивился молодой полицай. — Вы — преступник, значит, вы понимаете только такое обращение.

— Разве был суд? Кто меня назначил преступником? — Леннрот сохранял полное спокойствие.

— Так он умник, стало быть! — обиделся полицай, ударивший его в первый раз. Почему-то для всех государевых людей любой умный человек становился личным врагом. Такая традиция со времен начала Истории.

— Сука, — опять сказал побитый. На это раз, вероятно, его слово можно было отнести к этой самой «Истории». Мысли в отделениях полиции у всех здравомыслящих заключенных сходятся.

— Да я тебя по стенке размажу! — опять взвился полицай.

— Слишком много свидетелей, — ответил ему Элиас и легко уклонился от удара по уху. — Придется всех размазать, мало ли кто когда-нибудь проговорится. Коллеги ваши всегда готовы подставить, когда дело обернется совсем другим образом. А оно обернется, смею вас уверить!

Полицай еще раз ударил и опять промазал.

— Все! — сказал щеголь. — Хватит!

Ему, казалось, менее всего хотелось замараться в чем-то предосудительном на взлете своей карьеры.

Через сутки бестолкового сидения в камере Леннрота выпустили. В самом деле, если бы полицаи убивали всех, кому они не доверяют, всех, кто им не нравится, то на Земле не осталось бы людей вовсе. А последний, самый злобный полицай, покончил бы жизнь самоубийством.

Пока Элиас сидел взаперти, знаменитый рунопевец укатил домой, но диссертант получил новое направление для своих поисков: искать и слушать людей, типа Кайнулайнена. Раньше, в пору голодного детства, он в своих скитаниях уже встречался с такими мастерами народных песен, вот только не додумался в то время записать их фамилии и место жительства. Теперь бы можно было целенаправленно их навестить и заново послушать.

Однако он продолжил ходить от одной бабки к другой, от одного старика к другому. Материал для второй части диссертации собирался в нужном ему объеме. Леннрот, размышляя над рунами, решился пользоваться методом соединения строк разных песен. Он знал, что русская фольклористика, ее научные круги, состоявшие сплошь из немцев, такой прием отвергла, как ненаучный. А какой в науке подход считался научным? Который отвечал определенным результатам? Кто-то должен же был эти результаты определять, в зависимости от политического, так сказать, момента.

Ну, и ладно, пусть наука наукой, а он займется своим делом. Леннрот обращался к запискам именитых Готлунда и Топелиуса, что только дополняло его взгляд на древний народный эпос. В том, что и Вяйнямейнен, и Илмарийнен, и Лемминкайнен, и старуха Лоухи, и бандит Куллерво были персонажами именно древнейшего народного эпоса, у него не осталось никаких сомнений.

Но золото! Почтовые голуби, как уже упоминалось, были не в обиходе, почтовых крыс не придумали, а на обычную почту в делах с сокровищем надеяться не следовало. Вероятно, Яков на своем месте уже извелся весь, ожидаючи. Ну, ничего, подождет, торопиться в нашем деле смерти подобно.

Элиас не стал нанимать себе подводы, чтобы двинуться на ней в обратный путь. Зачем одинокому исследователю из университета нужна телега, либо лошадь, коли имущества у него — всего-то мешок за плечами? Вывести скупленный товар? Но что может быть приобретено в начале лета в таких размерах, чтобы его вывозить телегами?

И пешком двигаться тоже опасно: налетит полицейский разъезд, устроит досмотр и возьмет его тепленького. Отношения с полицаями у Леннрота не задались, так что сомневаться в «особом» отношении не приходилось. Особенно после того, как Элиаса освободили из полицейского участка.

Его просто выпинали за дверь, и самый драчливый из полицаев приложил к этому свою ногу.

— Свободен! — сказал он и так лягнул Леннрота под зад, что любая лошадь бы обзавидовалась. Элиас вылетел из двери пулей и растянулся на улице в грязи. Все, вообще-то, можно стерпеть. Даже унижение. Но унижение терпеть — себя не уважать.

Под самый вечер, когда служивый народ из полицейского участка начал разбредаться, кто куда: командированные — по местам расквартирования, здешние — по домам — к злобному местному полицаю из тени дерева выдвинулась фигура.

— Ку-ку, — сказала фигура голосом Леннрота.

Полицай удивился, но не испугался. Обернувшись на голос, он тотчас же признал человека, и его удивление моментально переросло в раздражение.

— Ну? — спросил он и набычился.

— Пинок — это было лишнее, — доверительно сказал ему Элиас.

— Да я! Да ты! — полицай даже захлебнулся словами от возмущения. — Я полицейский!

— Сейчас — нет, — возразил ему Леннрот. — Сейчас ты просто мужик с пузом.

У него на языке крутилось очень много сочных эпитетов, но он от них мудро воздержался: не следует оскорблять человека, следует на него воздействовать.

Элиас легонько ударил ладошками по ушам полицая, отчего тот немедленно схватился за голову и слегка присел. Тотчас же стремительно оказавшись за его спиной, Леннрот сильно пнул своего обидчика в выпяченный зад. И сразу же ушел, поборов, вдруг, возникшее намерение обчистить полицейские карманы — что поделать: привычка.

Если за ним кто-то и охотился в последующие дни, то Элиас ловко избегал охотников: лесов вокруг было много, а мстителей в форме было мало, потому что все они вместе с подмогой старательно занимались поисками пропавшего золотого запаса Хирсикангаса.

Леннрот, общительный и остроумный, оказывался желанным гостем во многих домах, где жили старики. Тем было за счастье вспомнить молодые годы и песни, которыми они делились тогда друг с другом. Он сделался узнаваемым жителями по всей округе, порой, даже, оставаясь ночевать у гостеприимных хозяев. Те, в свою очередь, рекомендовали ему посетить своих знакомых и родственников.

Бдительная полицейская машина, конечно, не упускала его из поля зрения, как самого главного подозреваемого. Но и она приелась следить, как университетский диссертант ходит от дома к дому. Брать Леннрота было, вроде бы, не за что.

Но внезапно странный собиратель народных преданий пропал, сгинул, словно под землю провалился. Полицаи с опозданием бросились искать. Да где там!

А там — это было в лодке, которую Элиас нагло умыкнул у беспечных хозяев. Воровать — стыдно, за это даже руки, бывало, отрывают, но ничего другого не оставалось. К тому же лодка, присмотренная им, была старой и рассохшейся оттого, что в этом году ее еще не спускали на воду.

Сначала он перевернул ее в нормальное положение и столкнул в озеро, где она тотчас же наполнилась водой. Теперь дело оставалось за малым: незаметно обзавестись веслами и также незаметно прибрать к рукам золото из своего тайника.

Все это он проделал на ночь глядя, потому что в белую ночь глядеть было легко, как днем. Доски лодки распухли от воды, щели потеряли свою актуальность, так что, вылив из нее всю воду можно было ехать, куда глаза глядят. Предварительно той же ночью он извлек спрятанное золото и поместил его в припасенный по такому случаю кожаный мешок.

Элиас отплыл на умерший закат, или не родившийся еще рассвет. Ехать нужно было на юг, поэтому закат-рассвет роли не играли. Если удастся достичь Йоэнсуу, то к Сайме добраться несложно. Настроение взмыло к наивысшему своему подъему, пусть потом, конечно, неминуемо случится спад, но пока хотелось петь.

В канун Юхануса (Иванова дня) финский народ традиционно ездит по озерам на всяких плавучих средствах, упивается вусмерть, а особо нажратые падают при этом за борт. Самые невезучие из них тонут, прочие же плавают и булькают. Элиас был самым первым, кто в преддверии праздника забрался в лодку, но ни напиваться, ни тонуть не собирался. Главное, что его в связи с традиционными торжествами не хватятся пару дней. И лодки не хватятся — мало ли кто на ней пьяным решил поездить.

«Gonna ride across the river deep and wide». Из одной ламбушки он переезжал по узеньким протокам в другую, добирался до озера и плыл себе дальше. Остановиться, чтобы перекусить и отдохнуть он не решался. Надо было сделать отрыв от возможных преследователей.

Чем гуще делался вечер, тем активнее резвился празднующий народ. Те, кто днем не утонули, выбрались на берега и запалили костры. Они продолжали глушить сы-ма-гон, а девушки при этом — те, что смелее — начали избавляться от лишних одежд. Это не значило, что такое действие было побочным эффектом алкоголя, это значило, что так было по обычаю.

Парни к голым девчонкам не допускались на расстояние одного броска топора, поэтому кто-то из них прятался в кустах с комарами, чтобы вдоволь наподглядываться, а кто-то сам распалял костер до неба. Далее предстояло прыгать через огонь, а в случае легкого подпала выступающих или свисающих во время прыжка частей тела можно было, опять же, кидаться в озеро. По старинному обычаю так люди причащались, либо, вовсе — крестились огнем и водой. Хотя причащался народ по обычаю еженедельно в банях: там пара и жара тоже было в достатке.

Раньше, бывало, для завершения обряда крещения прикладывались к мечу, то есть, крестились огнем и мечом, но нынче мечей поубавилось, а с церковными крестами такое не прокатывало. Невозможным сделалось найти хоть один настоящий Ulfberht в дедовом оружейном сундуке, да и вообще — любой меч. Закончилась эра рыцарства. Соответственно, и обычай посвящения в рыцари в ночь под Юханнус утратился. В самом деле, не столовым же серебром крестить!

Для Элиаса празднества в эту летнюю ночь были не в новинку, но принять участие в них он никак не мог. Уже глубоко за полночь, когда самые стойкие пьяницы лишились сознания, а самые пылкие из голых потеряли жар своего тела, он позволил себе пристать к уединенному берегу. Только ступив на сушу, Элиас понял, как же он устал и проголодался.

Первым делом он закопал под осиной золото, вторым делом — соорудил себе костер и поставил греться воду, третьим делом он золото откопал обратно.

Сегодня, в ночь на Юханнус, цветет папоротник, земля открывает свои клады. Также вероятно, что она может эти клады и забирать. Леннроту меньше всего хотелось проверить это суеверие на самом себе. Поэтому он не поленился забраться на эту же осину и уложить мешок с сокровищем в развилок сучьев, надежно-пренадежно его там закрепив.

Попив горячего кофе, перекусив кинкой с хлебом (бутерброд с ветчиной), Элиас пригрелся возле огня, да и заснул.

Во сне было хорошо: чьи-то мохнатые руки копали землю, где изначально покоилось золото, чьи-то мохнатые руки рвали у него из-за пазухи тетрадь с рунами, чьи-то мохнатые руки душили его за горло. Элиас силился проснуться, да не мог. Тогда он попытался присмотреться к этим беспокойным рукам — не могут же они быть сами по себе? Но хозяин их из вида все как-то ускользал. Было бы зеркало, тогда бы увидел. Или наоборот, его бы увидели. Вий бы увидел.

Леннрот прижимал тетрадь к телу и одновременно пытался сбросить удушающие объятья, силясь закричать, но не в состоянии это сделать. Удивительное дело: бухали алкоголь другие, а вставило ему. Причем, по полной программе, разработанной «белочкой» (белой горячкой). Очень несвоевременно и несправедливо. Нательный крестик, равносторонний в круге, известный в народе, как кельтский, помогал не очень. Если бы на шее висело распятие, то не помогло бы вовсе. Кривые когти рвали его плоть, а все что мог он сделать в противовес — это кататься по земле.

«Золото!» — более похожий на шипение голос просочился в голову. — «Здесь должно быть золото! Отдай его нам!»

«Сожги руны!» — клекотал другой. — «Сожги заразу и хулу!»

Леннрот опять постарался закричать, но его уста издали лишь мычание. Он задыхался, он погибал. Тогда Элиас попытался что-нибудь придумать. В самом деле, он же до этого момента вообще никак не соображал!

В Юханнус требовалось сосредоточиться в мыслях либо на воде, либо на огне. Только огонь поможет ему обрести спасение! Только вода обезопасит его от участи быть удавленным во сне!

Едва он так решил, как ощутил очень болезненное, прямо-таки, нестерпимое жжение, и мир вокруг начал обретать свои формы. Элиас натужено вдыхал в себя предутренний воздух, хватая его ртом, как рыба. Жжение разрасталось. Причем, в основном, в области задницы.

Понадобилось несколько секунд, чтобы кое-что понять. Да у него попросту горит зад, потому что он лежит в костре! Точнее, в углях прогоревшего костра, но от этого не менее жарких.

— Аолумб! — сказал он, подорвался с места и бросился к воде. Сунув обгорелое седалище в озеро, он вздохнул с облегчением. Ночь полна неожиданностей, но утро всегда помогает с ними справляться, либо же приспособляться.

«Gonna ride across the river deep and wide».