Революция

6. Начало поиска

Тойво по рекомендации отца поступил учеником в мастерскую шорников. Нельзя сказать, что к этой стезе его тянуло все детство, по большому счету он и не догадывался об этих шорниках. Но специалисты в этой области ценились и получали весьма неплохое жалованье в сравнении с обойщиками.

Шорники обеспечивали лошадей уздечками, упряжью и седлами. Доподлинно неизвестно, радуются ли лошади искусству шорников, но пока сильна кавалерия — сильны и шорники. Тойво пришлось завязать не только со школой, но и с газетным бизнесом. Рабочий день длился по 12 часов, и лишь в субботу — десять, так что особо с газетами не разбегаешься.

Куусинен с пониманием отнесся к тому, что Антикайнену пришлось взять расчет, но терять контакт со смышленым подростком не собирался.

— Ремесло — это, конечно, круто, — сказал он на прощанье. — Но думаю, что тебе нужно выбирать другое будущее.

— Будущее без денег моментально делается настоящим: голодным и холодным, — пожал плечами Тойво.

— Я тебе в этом деле помогу, — пообещал Отто и пожал ему руку. — Только, боюсь, для этого потребуется укрепить связь с революцией.

В тревожной предвоенной Европе народы ждали беды, а «в Финляндии все шире разворачивалась борьба за независимость: буржуазия связывала свои надежды с Германией, социал-демократы мечтали о построении пролетарского государства». Так говорил пламенный агитатор Александр Степанов, обзаведшийся к тому времени уже отдельным домом, горничной и золотыми часами на цепочке. Волос у него стало чуть поменьше, пузо выросло чуть побольше. Он выступал перед профсоюзами и перед рабочими кружками, перед депутатами сейма, перед народными хуралами, да где только он не выступал. Полицаи здоровались с ним поднятием фуражки, мелкие и средние буржуи лезли целоваться, а пролетарии издалека лицезрели и умилялись: какой отважный человек, не боится резать правду! Вероятно, потому что он резал правду, причем, преимущественно на кусочки, революционная карьера его задалась.

Куратор «Совершенства» Тертту очень уважал Степанова, полагая, что именно таким и должен быть настоящий революционер: богатым, свободным от любой рабочей зависимости, входящим в высокие общества. Тойво его взгляды совершенно не разделял, поэтому потребовал расчет.

— Общество взяло у меня в долг, в то время как я в долг занял пост председателя, — сказал он Тертту. — Я долг председателя, то есть, его пост, возвращаю, прошу и вас вернуть мне долг.

Антикайнен сделал предъяву, а именно: достал из кармана написанные рукой зиц-председателя расписки в получение денег и ту, где эти деньги изымались в фонд революции. А также он положил сверху расписку о том, что он занимает выборную должность председателя местного отделения по взаимной договоренности.

— Время долги возвращать, — сказал Тойво и подмигнул Тертту.

Тот в ответ подмигивать не торопился, обзывая про себя зиц-председателя «похотливой сукой», «стяжателем» и «крахобором». Но документы налицо, на них надо как-то реагировать.

И куратор отреагировал: он достал из сейфа свой бутафорский револьвер и положил сверху мятых бумажек.

— Полагаю: вопрос решен? — спросил он, намекая на свое вооруженное преимущество.

Тертту был на полголовы выше парня и сильнее, потому что, как к этому делу не подходи, а возрастом он был старше.

— Нет, пока не решен, — ответил Тойво и, удивляясь самому себе, ударил куратора кулаком по уху.

— Ах, — сказал Тертту, схватился за ушибленное место, но тотчас же совладал с собой и врезал Антикайнену, угодив тому в лоб.

Тойво отшатнулся, несколько звездочек вылетели из его глаз, покрутились вокруг головы и потухли. Он схватил громоздкую вазу без цветов, в которую обычно наливали воду для питья, тотчас же облился с головы до ног, но вазу все же опустил куратору на левое плечо.

Тот охнул и, прыгнув вперед, обнял правой рукой председателя «Совершенства» за шею. Тойво пришлось сбросить вазу в сторону и тоже, в свою очередь, обнять куратора. Так они и упали на пол и принялись по нему кататься. Мокрая одежда Антикайнена не позволяла Тертту как следует за него ухватиться, а тот, в свою очередь, извивался ужом и брыкался всеми своими конечностями.

Девчонки, случившиеся в коридоре, косились на шум возни за дверью и говорили друг другу басом: «Революция, ах, твою мать, революция!»

Для Тойво было очень важно, чтобы куратор не подмял его под себя и не уселся сверху. В этом случае тот запросто мог забить его до посинения. Тогда уже долги получить не удастся никогда.

Тертту умаялся бороться в партере, ему под руки попалась ваза, которой он тотчас же замахнулся, намереваясь решительно поставить точку в бурной революции, случившейся в кабинете «Совершенства».

Антикайнен одновременно с этим сделал несколько судорожных движений, отодвигаясь прочь от соперника. Ему тоже кое-что попалось под руки: сначала мокрые бумажки — это были его расписки, упавшие со стола, а потом что-то холодное металлическое и увесистое. Он им тоже замахнулся.

Куратор сей же момент поднял руки к потолку, уронив вазу себе на голову, но даже не поморщившись по этому поводу.

— Все, все! — сказал он. — Сдаюсь.

А потом возвысил голос до петушиного крика и прокукарекал, пронзительно и громко:

— Девочки! Кофе нам принесите два стакана!

— Какие девочки? — удивился Тойво и смахнул капли крови с рассеченной брови.

— Ты только не волнуйся, — вкрадчиво заметил Тертту. — Кто-нибудь из девочек обязательно за дверью пасется. Сейчас нам кофе организуют.

Следует отметить, что финны почти не пьют чай. И никто из них не помнит, чтобы когда-нибудь пили. Уже в незапамятные времена всеми историческими правдами и неправдами они добывали кофейные зерна и мололи и жарили их по собственному вкусовому пристрастию. Даже тогда, когда Колумб еще не открыл давно открытую викингами Америку. Ячменный напиток тоже пился, но в случаях крайней нужды. А так — все кофе и кофе.

— Откуда же здесь кофе? — удивился Антикайнен и почесал затылок дулом револьвера, оказавшегося зажатым в его руке.

— Так на входе рюмочная есть, — пожал плечами куратор. — Только, пожалуйста, осторожнее с этой штукой.

Тойво посмотрел на пистолет, словно первый раз его увидел, а потом взвел курок. Он не знал, есть ли патроны в барабане, а если есть, то боевые ли, либо пистоны, а может в дуло уже давным-давно какой-нибудь пыж засажен, но револьвер в руке придавал уверенность.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Антикайнен и потряс оружием.

— Что ты! Что ты! — заволновался Тертту. — Не надо так! А как же кофе?

— Ах, ну, да, — согласился парень, поднялся и сел прямо на стол, свесил ноги и начал ими болтать взад-вперед.

Куратор так и остался на полу, упершись спиной в самую дальнюю стену, подальше от револьвера.

В дверь осторожно постучали, и девичий голос спросил:

— Кофе просили?

Вряд ли можно было представить, что в такой тональности говорит какой-нибудь полицейский овцебык формата Авойнюса. Тойво спрятал пистолет за спину и строго сказал слово «прошу».

Вошла девушка, держа перед собой два стакана дымящегося кофе. Девушка была знакомой, из актива, но совсем взрослая, поэтому на председателя общества всегда посматривала несколько свысока. Теперь ее точка зрения изменилась. В ее взгляде читалось жгучее любопытство. И еще что-то, тоже жгучее, читалось. Она глубоко вздыхала, и грудь ее подымалась в такт дыханию, а опускалась как-то сама по себе.

«Да», — подумал Тойво. — «Что-то раньше она так не дышала».

«Да», — подумал Тертту. — «Что-то раньше она так не дышала».

«Да», — подумала девушка. — «Что-то раньше так не дышалось».

Вот что делает революция с романтическими натурами! Не та революция, конечно, где кровь и пытки, убийства и грабежи, предательства и измены, а та, где лыцари, возвышенные цели и, черт побери, конечно же, победа под красным знаменем!

— Ну? — внезапно охрипшим голосом спросила девушка.

— Я, пожалуй, пойду, — снова сказал Тойво, убрал револьвер во внутренний карман пиджака и спрыгнул со стола. Подошел к взволнованной даме, взял у нее кофе, выпил, обжигаясь, в несколько глотков и обратился к куратору.

— Будем считать, что мы в расчете. «Революционный держите шаг, неугомонный, не дремлет враг».

Потом, разухарившись и раскрасневшись, поднялся на цыпочки, слюняво поцеловал девушку в губы и был таков.

— Ух, — облегченно выдохнул Тертту. — Какой-то, прямо, революционер-террорист. А ведь еще так юн! Куда мир катится? Ну, давай, милочка, неси мне свой кофе. Какая ты отважная и чувственная!

А мир, действительно, катился куда-то, получив неведомо от кого толчок, направленный в неведомое направление. И никто не знал, когда закончится его ускорение, сменившись инерцией. И тем более никто не ведал, когда мир, наконец-то встанет, и что с ним после этого будет.

Тойво об этом не задумывался, у него под мышкой был настоящий пистолет, и ему казалось, что теперь своей судьбой можно управлять запросто.

На самом деле, конечно, это совсем не соответствует положению вещей. С помощью оружия можно управлять чужой судьбой, никак не своей. Своя участь предопределена характером, который и направляет человека от одной крайности к другой, либо же удерживает хрупкое равновесие где-то посередине.

Характер Тойво никак не мог уживаться с мастерской шорников, а теперь он выяснил, что и с сомнительными обществами, типа «Совершенство», тоже. Он так и отправился с револьвером под пиджаком в редакцию газеты «Рабочий», но редактора на месте не застал. Секретарша с алыми губами критически осмотрела помятую физиономию парня и заметила:

— Неважно выглядишь, Антикайнен.

— Зато важно себя чувствую, — ответил он и усмехнулся. Может, и эту девушку поцеловать прямо в напомаженный рот? Лихость, обретенная сегодняшней дракой с куратором, толкала его на безрассудные поступки.

— Выпей-ка водички, да лицо помой, — сказала девушка. — Коль тебе Отто нужен, так сходи к паромам, там он сейчас с народом встречается.

Народом оказался белый бородатый карел-ливвик, неизвестно каким ветром занесенный в финляндскую столицу. Карелы считались диким народом, во всяком случае, столичные гельсингфоргские штучки практиковали именно такое мнение. Оно и понятно: долгая жизнь Финляндии под европейским шведом, свою валюту, марки, только полсотни лет назад приняли, дальнейший курс на Европу через долговременные отношения с германцем, опять же, столичный Санкт-Петербург в ощутимой близости. А карелы кто?

Сидят в лесах, современную церковь не признают, обряды у них допотопные, свирепые, как черти, колдун на колдуне. Царь-душка, конечно, положение-то поправляет. Каторжан, например, к ливвикам, либо людикам с просветительской, так сказать, целью посылает. Пусть вносят цивилизацию среднерусских, хохлятских и белорусских поселений в дикий быт варваров! Такие каторжане, непривыкшие к добротным полам в домах, и на поселении полы разбирают. Грязно, зато мыть не надо!

Царские каторжане — они же понарошку каторжане, на самом деле это просветленные эпохой люди! Деревенские и городские воры и насильники так называемого «черноземья», разбавленные сомнительными бездельниками, осужденными по политическим целям. Это какой же политикой нужно заниматься, чтобы в государстве, где, куда ни плюнь, в революционера попадешь, оказаться на каторге?

С Сибирью все понятно. Туда «политики» едут пачками и тачками. Там, несмотря на «тяжесть содеянного», им можно жить свободно и комфортно: жилье отдельное, денежное содержание, служанки и горничные всякие, ношение оружия для охоты и прочее развлекалово. Любые финансовые преступления, связанные с воровством и растратой, облаченные в «революционно-политический» окрас — в случае палева можно рассчитывать на Сибирь.

В Олонецкую губернию карельской глуши ехать богачам от политики не хочется. Там сама атмосфера давит, словно горящая шапка на воре. Туда ссылается всякий сброд. Да и ливвикам с людиками и прочими вепсами это полезно. Пусть просвещаются, либо режут с каторжанами друг дружку — для государства это неважно.

Впрочем, важно. Государство — это машина, и ее направляет та сила, что стоит над всеми государствами мира. Предать забвению историю севера, уничтожить древний язык, переврать обычаи, насадить новую религию — а ливвики и людики сами вымрут. Время терпит. Это только люди терпеть не могут (ко второму десятилетию 21 века этническая политика Российского государства в отношении былого коренного населения Карелии не претерпела никаких изменений: статус государственного карельскому языку не присвоен, письменность полностью уничтожена, численность карелов-ливвиков и карелов-людиков катастрофически снижается, словно идет мор). Правда, скоро и терпеть будет некому.

— Погоди чуток, — пожав руку Тойво, сказал Куусинен, вновь обернувшись к ливвику. — Как, говоришь, эти воскресные дни называются?

— Бычье воскресенье, баранье воскресенье и воскресенье овечье, — спокойным голосом отвечал тот. Его речь была вполне понятна Тойво, так иногда разговаривали совсем старые люди, употребляя полузабытые ныне слова и выражения. — Бычье празднуют в первое воскресенье, после Ilman-päivä (по-церковному — Ильин день, по-карельски День Воздуха), баранье — после Pedrun-päivä (по-церковному — Петров день, по-карельски — День Оленя), овечье — после Ummakon-päivä (по-церковному — Успение Пресвятой Богородицы, по-карельски — День Мрака, иногда Туманный день, если называют Uvun-päivä).

В эти дни означенное животное приводили к церковной ограде, поп при полном параде окроплял его святой водой, тут же его закалывали. Не священника, конечно, закалывали, а быка, барана, либо вовсе — овцу. Разделывали тушу, отдавали на церковные нужды четыре ее части, прочие же — в котел, и томиться на медленном огне с добавлением специй. Потом народ с аппетитом завтракает этим мясом, и все расходятся по домам, чтобы обмениваться гостями.

— Потрясающе, — сказал на это Отто. — Ты понимаешь, куда этот обряд клонится?

Это он спросил у Тойво.

— Ну, — ответил тот. — Клонится в сторону плотного завтрака.

— По-библейски тоже животных приносили в жертву. В третьей книге Моисеевой, Левите записано. А у них в Пухосе до сих пор так делают, хотя до земли, так сказать, обетованной им как до китайской столицы.

Ливвик и Куусинен тепло распрощались, Отто даже всунул в широкую ладонь карела пятьдесят марок, несмотря на протест последнего. Антикайнен тотчас же вспомнил, что именно столько ему задолжало общество «Совершенство», да куратор вопреки своей воле погасил долг своим револьвером. Деньги его ушли «в революцию», революция же и снабдила его пистолетом. Так что теперь он был во всеоружии: и нож имеется, и ствол. Хоть по примеру русских революционеров иди банки грабить.

— Ты чего пришел? — между тем обратился к нему редактор. — С работы, что ли, отпустили?

— О, да ты сегодня в боевом расположении духа! — приглядевшись к парню, добавил он.

Тойво сегодня действительно отпустили с работы для того, чтобы он смог утрясти дела со своим обществом, где до сегодняшнего дня числился председателем. Правда, для этого ему пришлось изрядно сверхурочно потрудиться несколько дней кряду.

— У меня к тебе просьба, — сказал Антикайнен. — Ситуация складывается таким образом, что учиться дальше я не могу, работать шорником — тоже. Поэтому мне нужны заработки. Я не откажусь ни от чего стоящего.

— А почему, собственно говоря, ты шорником быть не можешь? — поинтересовался Отто.

— Просто не хочу, — честно ответил Тойво. — Хочу драться, хочу читать книги, хочу познавать новое, хочу жить.

Куусинен на несколько минут задумался, парень не решился нарушать установившееся молчание, потому что в нем, в этом молчании, была хоть какая-то надежда, что есть они — эти пути, ведущие к переменам. Надо только сделать правильный выбор.

— Стало быть, хочешь быть свободным? — наконец, поинтересовался Отто.

Мимо них проходили люди, кто-то в праздности, кто-то по рабочей необходимости. Один из паромов собирался отходить, а работающий на пристани мальчишка сбрасывал с причальных кнехтов швартовные концы, перебегая от одной тумбы к другой.

Стал ли паром свободнее, отвязавшись, наконец-то, от земли?

— Не хочу быть сильно зависимым, — ответил Тойво.

— Ну, что же, дело правильное и полезное, — проговорил редактор. — Только сложно это, и не делается в одно мгновение.

Антикайнен вздохнул и пожал плечами.

— Боюсь, что придется тебе все-таки некоторое время побыть шорником, — продолжал Куусинен. — Пока чего-нибудь интересного для тебя не сыщем. Не отчаивайся, дело это житейское, а у тебя вся жизнь впереди. Думаю, весной организуется для тебя одно мероприятие, если все пойдет, как планируется. А ты к этому готовься: откладывай деньги с получки, справь себе нормальную обувь, упражняйся физически. Надо быть сильным и ловким, чтобы встречи с нехорошими людьми не находили отражения на твоем лице.

Тойво скривился и почесал в затылке. Ему не хотелось рассказывать, как он подрался с человеком старше него лет на шесть, не планировал он делиться информацией о револьвере и пуукко. На работу, вероятно, тоже придется вернуться. В самом деле, не болтаться же по улицам на зиму глядя.

Слова Куусинена о подготовке запали Антикайнену в душу. Начал готовиться он с тренировок тела.

Единственное время, когда можно было упражняться — это было утро. В утренние часы, когда улицы Сернеса еще пустынны, весь его организм с готовностью отзывался на физические нагрузки. В то же самое время организм по утрам так нуждался во сне, что каждая минута, отвоеванная у теплой и мягкой кровати, была подвигом.

Тойво пробовал ложиться спать пораньше, пробовал будить себя стаканом воды, приготовленным у изголовья постели загодя, все равно — день за днем приходилось сражаться с накатывающимся сном. Случались проигрыши, причем не так уж и часто. Бывало, даже, что он едва успевал добираться до работы, до того прижимало его одеяло и обволакивала подушка.

Юный Антикайнен удивлялся, как удавалось его маме вставать ни свет, ни заря, и не выказывать никаких видимых признаков борьбы с Морфеем. Он выспрашивал ее, но та только пожимала плечами в ответ и говорила: «Так нет времени спать».

Пройдет несколько лет и Тойво по-настоящему оценит смысл слов своей матери. Удастся перехватить в сутки три-четыре часа сна — уже хорошо, коль появится возможность выспаться — просто счастье.

Но постепенно он втягивался в свои утренние занятия, все реже просыпая. И на работе Антикайнен старался браться за дело, где требовалось прикладывать физические усилия: таскать тюки с кожей, двигать бочки с дубильными составами, гнуть железные дуги. Никто не возражал, каждый мастер берег свое драгоценное тело от лишнего напряжения.

Тойво мужал, а его одежда мужать отказывалась и самым неприятным образом трещала по швам, а иной раз даже рвалась. Однако тут на помощь приходили мастера-производственники: они выделяли парню в безвозмездное пользование чьи-то рубахи, штаны, пиджаки. Антикайнен старался придерживаться более-менее однотипного стиля, но все равно зачастую выглядел, как подросток-переросток. То штаны становились коротковаты, то руки из рукавов почти до локтя вылезали. И это иной раз служило поводом для насмешек.

Насмешки заканчивались драками.

Тойво обратил внимание на тот факт, что задеть его всегда пытались такие же голодранцы, как и он сам. Различие было, пожалуй, только в одном: у него за плечами была шестилетка, а у них, зачастую, одна лишь начальная школа, где они только-только постигли грамоту и научились считать. На преимущества в кулачных сражениях это никак не сказывалось.

Бились кроваво и жестоко. Правил, как таковых, не существовало, кроме одного: победить любыми путями. Антикайнен сначала робел, но, получив по мордам, всю робость терял. Зато обретал какое-то новое видение драки, что позволяло ему, порой, предугадывать угрозу.

Тойво с долей сарказма признавал, что в драках он строго придерживается библейских заповедей. По крайней мере, одной из них: «Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» (От Матфея Святое Благовествование гл 5, стих 39). Коль кто-то доставал его с недобрыми намерениями, он давал возможность отказаться от них: может, случайно противник сунул ему по уху один раз? Второй раз по другому уху уже случайностью не назовешь. И он бросался драться.

Лупили друг друга, почем зря, всем, что попадалось под руку, норовя нанести максимальный урон за минимальное время. Конечно, некоторые драчуны калечились, но их место тотчас занимали другие.

Тойво доставалось изрядно, особенно от тертых уличных бойцов. Уж больно ловко действовали те руками и ногами, а иногда и головой. Но он их не боялся, расплачиваясь синяками и ссадинами. Зато никто из них не мог отобрать у него ни пенни — за свои кровные деньги он бился с ожесточением берсеркера.

Но одного желания и храбрости, чтобы победить, не хватало. Следовало обучиться некоторым штучкам, которые могли бы уровнять его шансы в противостоянии с более опытными противниками. Конечно, ближе к центру города открывались новомодные клубы, где за определенную плату можно было научиться боксу, но ему туда вход был заказан. Даже если денег за несколько уроков из своего тощего бюджета он бы наскреб, но вся униформа, а особенно — перчатки, делались совершенно недоступными.

Конечно, существовало искушение в случае очередной угрозы достать из-под мышки свой револьвер, но он ему не поддавался. Во-первых, попусту пугать оружием бессмысленно. Отберут пистолет и не поморщатся. Во-вторых, даже несмотря на то, что барабан был заряжен полностью боевыми патронами, стрельнуть в живого человека Тойво бы не решился.

Точнее, в револьвере уже одной пули не хватало. Как-то хмурым воскресным утром он тайными тропами выбрался загород и выстрелил в самое широкое дерево, что смог обнаружить. Отыскав потом в стволе дырку от своего меткого попадания с десяти шагов, Антикайнен убедился в полной боеспособности пистолета.

Но Тойво не отчаивался, продолжая каждое утро выбегать на зарядку, где он пытался проделать ряд подсмотренных бойцовских движений. Эффективность, конечно, от этого была крайне низка, зато неискушенным людям могло показаться обратное.

Таков был поиск своего пути в этой жизни. Точнее, самое начало этого поиска.