Революция

2. Крокодил

Юный Антикайнен аккуратно сдавал свои заработанные деньги в казну общества «Совершенство». Лишь один раз такой платеж у него не прошел. Не потому что не приняли, а потому что пришлось с деньгами расстаться практически сразу же после их получения.

Школа, где учился Тойво, располагалась в большом доме, некогда служившем казармой для тех, кто привык. Кто не привык, разбежались по другим местам службы, оставшихся оказалось мало, их тоже попросили разбежаться по окрестностям, вот и приспособили здание под школу. Чтоб не очень пустовала.

Школа была из вполне средних, ни на какую элитарность не претендовала, однако знания по арифметике, грамматике, естествознанию, пению и, конечно же, истории давала исправно. Учили и религии, но без фанатизма — чтобы на службах в церкви делать все правильно, да праздники отмечать надлежащим образом.

Тойво учился весьма охотно, быстро осознав, что только информация способна сделать из него кого-то иного, нежели обычного рабочего, коих по соседству проживало изрядное количество. Эту информацию, в принципе, может получить любой дурак, но только образованный человек способен ее оценить и использовать себе на явную пользу. Любые знания, которые можно было обрести за школьной скамьей, никогда лишними не окажутся.

Впрочем, как он также быстро понял, для достижения какого-то успеха в этой жизни можно сделаться заурядным барыгой, либо пойти служить в полицию. Одноклассники, чьи старики промышляли на этих полях, всегда ходили гордые и донельзя уверенные в завтрашнем дне и своем блестящем будущем. Но ни к торговле, ни к насилиям у него душа не лежала. Ему хотелось накопить денег и купить себе знатный ножик.

Финны, да и финки всегда традиционно носили с собою puukko — финский нож. Им можно было стругать деревяшки, чистить рыбу, свежевать дичь или устраивать поножовщины. Раньше, в далекие древние времена, финны были вооружены, конечно, не в пример лучше. Мужчины, к примеру, носили с собой кроме ножа еще и miekka — меч. Их и называли тогда miekkonen, то есть настоящий мужчина (вероятно, просто меченосец). После вековой ливонской войны меч сократили, вероятно, не без активного вмешательства тех, кто в этой войне воевал, в том числе и руководителя Вани Грозного. Сократили и название: mies — мужчина. Да и ливонцев, как таковых, тоже сократили, позволив доживать свой этно-век финнам, каким-то инкери, да карелам-ливвикам и карелам-людикам.

Замечательный нож был у сына полицмейстера, доставшийся ему в подарок от папашки. Это был настоящий puukko, с костяной резной рукоятью, с ножнами из толстой кожи, обрамленной инкрустированной медью, покрытой от древности патиной. Лезвие было серым, слегка щербатым, но это никоим образом не указывало на его слабость. Просто кое-где от древности и периодических протираний, притираний и заточек микроны железа стерлись, оставив вместо себя свободные атомы углерода, то есть графит в чистом виде, который незамедлительно вывалился. Эти мельчайшие щербины добавляли облику puukko загадочный и грозный вид артефакта.

Рейно, как звали обладателя такого сокровища, проделывал своим ножом настоящий фокус: он разрезал им бумагу на весу, полоснув по ее краю. Сколько ни пытались товарищи по школе проделать то же самое со своими самодельными, либо приобретенными в лавках ножами, бумага только комкалась. Хоть сутки напролет точи свой кинжал, хоть заточись.

— Видели, какой кровосток темный? — пыжился Рейно. — Много кровушки на своем веку пустил мой ножичек.

Тойво знал, что, так называемый, «кровосток», ровная канавка, половинящая лезвие, сделан вовсе не для стока крови. Куда ей, крови деваться? Вытечет, коль рана есть. Это было всего лишь, так называемое, ребро жесткости, которое спасало оружие от излома в случае удара по кости, либо по чему-то твердому. Так, во всяком случае, разъяснял когда-то его отец, а старшие братья согласно кивали головами.

Рейно был старше Антикайнена на год, поэтому никого из их класса он не замечал: слишком мелкие, чтобы обращать на них внимание. Обладание сказочным ножом добавляло ему авторитета, а положение отца — возвышало над всеми сверстниками и даже ребятами постарше.

Про родителя Рейно ходили во взрослых кругах нехорошие разговоры. Тойво, будучи на промысле, то есть, распространяя газеты, как-то столкнулся с ним нос к носу. Уж, по какому обстоятельству господин полицейский решил снизойти до общения с малолетним газетчиком, было непонятно. Скорее, по обстоятельству места.

Пузатый дядька весь в аксельбантах и при фуражке в длинном коридоре общественной прачечной прижимал за грудь волосатой рукой к стене молодую испуганную девушку, а другой рукой рылся в ее плетеной корзине, которую та отчаянно прижимала к своему бедру. Тойво влетел с улицы в коридор, чтобы снабдить своей желтой прессой кое-кого из прачек, постоянно берущих у него газеты то ли для растопки, то ли для санитарно-гигиенических целей, а то ли для чтения.

Он не успел ничего сказать, как полицай обернулся к нему, не переставая в то же время держать грудь девушки. Пальцы его, толстые и короткие, тоже проросшие бурыми волосами, шевелились на высоких и пышных девичьих округлостях, как жирные белесые черви, а лицо его, вдруг, исказила злобная гримаса.

— Кто таков? Воровать пришел?

Тойво ничего не мог ответить, у него не получалось оторвать взгляд от груди прачки, на которой лениво и безостановочно шевелились жирные опарыши. Да и вообще, что отвечать? Обвинение в воровстве для финнов, как и карелов, как и прочих эстонцев, было оскорбительным. Раньше ворам туго перевязывали бечевой руку возле плеча и не позволяли расслаблять ее очень продолжительное время. Когда же, наконец, веревку снимали, то возобновление кровообращения в конечности вызывало дикую боль. Порой вор помирал, порой терял руку, порой отделывался испугом на всю свою жизнь.

Полицай резко одернул руку, отчего несчастная девушка даже выронила свою корзину, и ловко ухватился толстыми пальцами за ухо впавшего в ступор Тойво. Парень тотчас же из своего замешательства вышел, но было уже поздно. Пришлось встать на цыпочки, из глаз брызнули слезы вместе с искрами, и он пошел вслед за этой рукой. Главное было — не споткнуться и не упасть, не то ухо оторвалось бы к чертям собачьим. А в таком возрасте оставаться одноухим пока еще рановато.

Рука привела его в полицейский околоток, потом ослабила свою хватку и дала крепкую затрещину. Тойво отлетел к стене и рассыпал свои газетные листки. Первым делом он ощупал ухо — то было на месте, но жутко болело, и из него текла кровь.

Деловитые полицаи шастали по околотку туда-сюда. Кто-то при этом носил под мышкой какие-то бумаги, кто-то, задумчиво погрузив в нос палец по самый локоть, смотрел в зарешеченное окно, кто-то, прикрыв рот ладонью, переговаривался. На мальчишку, сидевшего на грязном полу, никто внимания не обращал. Вероятно, слишком часто притаскивают в полицейский участок детей.

Тойво был уверен, что должны были соблюстись определенные процедуры: его без родителей, либо иных ответственных взрослых, сюда вообще не имели права заводить. Значит, все это — ошибка. Значит, ему можно уйти.

Он и поступил согласно своему решению: собрал рассыпанные газеты, поднялся на ноги и, не отряхиваясь, направился к выходу.

— Куда? — внезапно рыкнул один из полицаев. — Сидеть, сволочь!

Тойво даже не понял, что эти слова обращены к нему. Никому из этих людей он ничего плохого не сделал, никого не знал, да и знать не хотел, он не преступник, а всего лишь мальчишка-газетчик. Но вид обратившегося к нему человека в мундире был настолько суров, что Антикайнен опять сел возле стенки.

Прошло полтора часа, если верить большим часам-ходикам, отбивающим томительные секунды заточения возле массивного стола, за которым какой-то человек в штатском платье писал что-то с потолка: на некоторое время он замирал, уставившись наверх, потом, вдруг, обрадовавшись увиденному, быстро строчил пером по бумаге, иногда даже похихикивая.

— Извините, пожалуйста, — обратился Тойво к штатскому.

— Да, да, конечно, — сразу отреагировал тот, скользнув взглядом по мальчишке, и вновь возвращаясь к созерцанию потолка.

— Как долго мне нужно здесь находиться?

— Да, да, конечно, — снова ответил тот и вновь принялся быстро писать.

— Мне домой надо, чтобы к школе готовиться.

— Да, да, конечно.

Тойво замолчал, и на душе у него стало очень тоскливо. Никто из его близких не знает, что его приволокли в околоток. Газеты он почти не продал, и неизвестно еще, что могут учинить с ним полицаи. Люди, работающие здесь, не очень походили на людей. Точнее, на тех людей, с которыми до сих пор ему выпадала судьба общаться. Все полицаи были к нему абсолютно безразличные, случись у него какой-нибудь припадок, помощь никто не окажет. Таковыми были и русские, и финны, да хоть и немцы, коли они здесь работали.

На глаза у мальчишки навернулись слезы, он не знал, что делать дальше.

Зато тело его знало: оно вскочило на ноги и побежало прочь из этого ужасного дома, прижимая газеты к груди обеими руками. Ему удалось проскочить и увернуться от нескольких человек, но на самом выходе его все же перехватили.

— Кто таков? — спросил человек при сабле на боку и с седыми усами, лихо закрученными кверху.

— Воришка, — ответил другой.

— Сам ты воришка! — Тойво перестал контролировать себя. — Нет, ты не воришка, ты — вор.

Объявивший мальчишку вором полицай дал ему затрещину.

— Погоди, — сказал усатый. — Что украл? Газеты?

— Такой все может украсть, тюрьма по нему плачет.

— Почему без сопроводителей? Кто его доставил?

— Так Авойнюс, наверно, — пожал плечами полицай и попытался уйти прочь.

— А где этот Авойнюс?

— Домой ушел.

— Ясно, а с ним что делать? — усатый словно бы удивился.

— Расстрелять, — крикнул от своего стола человек в штатском и захихикал. — Революционер. Распространитель листовок.

Тойво не выдержал и заплакал, стараясь делать это бесшумно, но судорожные всхлипывания вырывались наружу, как бы он не сдерживался.

— Иди домой, мальчик, — сказал усатый. — И помни: воровать нехорошо.

— И листовки раздавать — тоже нехорошо, — опять подал голос человек из-за стола.

Полицай, обозвавший Тойво воришкой, выхватил у него из рук кипу газет, а самого толкнул к двери.

— Пошел отсюда! Еще раз попадешься — в цугундер определим.

Антикайнен оказался на улице и, словно бы, другими глазами увидел этот мир. Мир был осенним и донельзя серым, но обретенная свобода преображала хмурые сумерки в сияющие совершенство. Совершенны были лужи, взбитые в пенную грязь проезжающими двуколками, совершенны были камни мостовой, стершиеся миллионом ног, по ним прошедшим, совершенно было низкое рваное небо, готовое разразиться нудным мелким дождем. Все было совершенно, только люди оставались убоги.

Тойво вспомнил имя полицая, порвавшего ему ухо, и оно показалось ему знакомым. Он побрел по направлению к дому, размышляя, как же теперь выйти из ситуации с конфискованными газетами? Ничего другого не придумал, как рассказать редактору всю правду. Пусть что хочет, то и делает. Накажет его за растрату, либо подкрадется к околотку и взорвет его адской машинкой.

— Да это же отец нашего Рейно! — внезапно осененный, вскрикнул он вслух и добавил про себя: «Точно, Авойнюс — папаша Рейно. Заплечных дел мастер».

Тойво не хотел рассказывать родителям о произошедшем, но это произошло как-то само по себе. Мама, конечно, расстроилась, а отец побледнел и ничего не сказал. Только старший брат хмыкнул, мол, легко отделался. Полицаи, говорят, могут и забить человека до смерти — и ничего им за это не будет. Суд всегда на их стороне.

Редактор не применил к Тойво никаких наказаний и штрафов, перепугался только очень и бросился проверять: не было ли в газете чего-нибудь запрещенного? Читал, перечитывал, совсем забыв о стоящем перед ним Антикайненом, а потом махнул рукой:

— Эти гады во всем могут нарушение закона усмотреть, в каждой строчке, в каждой запятой. Ну, да ладно, живы будем — не помрем.

— А мне что делать? — нарушил свое молчание Тойво.

— Забудь о произошедшем — вот что, — поморщился редактор. — И впредь будь осторожен: держись от полиции и жандармов так далеко, как это только возможно.

Тойво пытался забыть, но у него получалось не очень. Лишь только встречал в школе Рейно, перед глазами вставал его папаша.

Школьники имели обыкновение собираться в большой умывальной, расположенной в том же здании, где и учебные классы. Здесь можно было поиграть в «ножички», в «стеночку», у кого завалялись лишние полпенни, просто потрепаться за жизнь, либо заняться меной всего на все.

Сколько бы раз Тойво ни заходил в умывальню, здесь всегда важничал Рейно, словно бы и в школу он ходил только для того, чтобы торчать здесь. Сын полицая считал себя непререкаемым авторитетом во всех областях, любил вклиниваться в каждый разговор и высмеивать любого, чье мнение сколь-нибудь отличалось от его самого. Ну, да ладно, никто особо не возмущался, считая, что связываться с полицейской семьей — себе дороже.

Тойво тоже так думал, но потом передумал. Нельзя в себе долго сдерживать эмоции — от этого можно заболеть расстройством желудка. А эмоции у него были еще те! Очень хотелось достать Авойнюса, надавать ему подзатыльников, пинков под зад, отобрать и утопить в пруду оружие и все такое. Но папаша-полицай был недосягаем, к тому же сам мог достать, кого хочешь. Вот от этого и надо было отталкиваться.

Антикайнен начал вести в школе подпольную агитационную работу. Он выискивал тех ребят, с которыми отпрыск полицая вел себя неучтиво, и таких набралось вполне приличное количество.

— Хорошо, — сказали каждый из ребят поочередно. — Ты заводишься на него, а я захожу сзади.

— Кх, — кашлял им в ответ Тойво.

Нет, конечно, он не боялся: подойти, подпрыгнуть и ударить прямо в лоб. Вероятно, на его похоронах даже знакомые собаки смеяться будут. «Давид, укрощенный Голиафом». Можно, безусловно, переждать годик, подрасти чуток, но тогда и Рейно подрастет. Не складывалось как-то. Набраться решимости и затеять драку с более взрослым парнем у него не получалось.

Зато у более взрослого парня отлично получилось.

— Эй, — сказал он как-то в умывальне. — Сдается мне, слишком много ты разговариваешь. Как бы не пришлось потом молчать всю ставшуюся жизнь.

— Почему? — удивился Тойво, когда понял, что вопрос был обращен именно к нему.

Ребята вокруг него расступились, и он остался стоять лицом к лицу с нависающим над ним Рейно. Им снова одолела тоска и безысходность, как тогда, в полицейском околотке. На лицах парней, отступивших перед авторитетным товарищем, читались растерянность, испуг, а кое у кого — любопытство. На что же он надеялся?

Надеяться можно было только на самого себя. Едва он осознал такое положение дел, как страх куда-то улетучился. Тойво оценивающе посмотрел прямо в лицо грозному Рейно, и не увидел в нем ничего такого, что могло нагнать ужас, отчаянье и безысходность. Это был просто пацан, и все, что он мог сделать — это надавать тумаков и наругаться обидными словами. Ни лишить свободы, ни глумиться над близкими, ни отнять жизнь — ничего. Так чего же его бояться?

— Груша! — повелительно сказал Рейно.

Юный Антикайнен снова удивился и тотчас же отлетел на несколько шагов назад от полицейского сына и распластался на холодном полу. Ничего волшебного в этом не было, произнесенное слово не обладало магическими свойствами.

Просто так звали одного из подручных Рейно, вернее, такая уж у него была кличка. А звали его Кокки, но своего имени он стеснялся, предпочитая быть «Грушей», которого нельзя скушать. В общем-то, он был совершенно безвредный, но ведомый и очень исполнительный. Он ударил Тойво без малейших раздумий, и тотчас же отступил за спину своего, как он считал, друга.

Антикайнен боли от встречи с чужим могучим кулаком не испытал, что тоже его удивило. Поистине, сегодня был удивительный день.

— Слушайте все! — не поднимаясь на ноги и продолжая лежать, сказал он. — Расскажу вам притчу.

— А что такое — притча? — сразу же спросил Груша.

Тойво сел на полу, охватил руками согнутые в коленях ноги и объяснил.

— Ну, сказка такая, типа басни, типа небылицы, типа…

Он задумался, тщась сравнить еще с чем-нибудь.

— Типа притчи, — подсказал Груша, и все вокруг рассмеялись, а Рейно насупился.

— Шел по дороге человек, руки в карманах, шляпа на затылке, шел и насвистывал. Вдруг, увидел в канаве пьяного, подошел к нему, поднял того на ноги и говорит: «Будь человеком!»

— Ну, и что? — вставил реплику кто-то из слушателей.

— Да ничего, пьяница не перестает быть человеком, даже если он свинья. Протрезвеет он и устыдится, что по канавам валяется, — проговорил Тойво. На самом-то деле в одной из разносимых им газет он прочитал рассказ английский писателя Гильберта Кия Честертона о способе, позволяющем отличить человека от животного, который сейчас и пересказывал. — Тем временем человек плюнул на пьяного и пошел себе дальше. Видит, крокодил в канаве доедает миссионера, чавкает и щерится по сторонам. Что делать? Хлопнуть крокодила по спине и сказать: «Будь крокодилом»? Конечно, нет. То, что крокодил кушает миссионера, соответствует всей его крокодильской сущности. Он совершенно не осведомлен о плохом поведении, ведь чувства нравственности у него нет.

Он замолчал и поднялся на ноги, ребята вокруг смотрели на него в недоумении, мало кто чего понял: крокодил, пьяница, человек — странно все.

— Ерунда какая-то — эта твоя притча, — сказал Груша. — Лучше бы про гангстеров. К чему вся эта сказка про крокодила?

— Да к тому, что Авойнюс, полицай, заплечных дел мастер — это крокодил, — с легкой усмешкой заметил Тойво. — А раз ты, Рейно, его сын, значит и ты — тоже крокодил.

Такого поворота никто не ожидал. Даже сам Рейно: он побледнел, начал озираться по сторонам, словно в поисках поддержки, и хватать воздух ртом, как рыба, пытаясь что-нибудь из себя выдать.

— Груша! — наконец, произнес он, первое, что пришло в голову.

— Что тебе, Крокодил? — ответил тот, и ребята вокруг начали смеяться, да так, что никто никак не мог остановиться.

С того дня, что-то в авторитете Рейно поколебалось. Даже самый занюханный школьник, которого могли обидеть все, кому не лень, смотрел ему в спину и шептал: «Крокодил!» Потом его, конечно, обижали: макали головой в уборную, вытирали о него ноги, подвешивали за шкирку на раскидистом ясене. Но он макался, обтирался, висел и удовлетворенно осознавал: у крокодила и поведение крокодильское.

Конечно, синяк, поставленный Грушей в момент, предшествующий знаменитой на всю школу притче, у Тойво отсвечивал почти неделю, но он, вероятно, стоил того. Рассказик Честертона из уст Антикайнена сделался достоянием школьной гласности, его пересказывали, перевирали, дополняли разными подробностями. Тойво даже специально пригласили на собрание актива общества «Совершенство», где поставили в пример его эрудированность, нестандартность мышления и способность завоевывать доверие масс.

Девицы начали на него украдкой посматривать, скорее, из любопытства.

Несчастный Крокодил Рейно несколько раз колотил его, но это давало обратный эффект: над сыном полицейского посмеивались, как над дурачком. В школе даже появилась шутка: «Коль папа — крокодил, кто у него сын?» «Рейно!» — отвечали все без исключения.

Тогда Рейно предпринял предпоследнюю попытку восстановить свой статус-кво. Он вызвал Тойво на поединок.