Ромашка для Горыныча

Глава 9

За три недели, что я лежала в больнице, здорово похолодало. Хорошо, что неделю назад пришла стипендия. Девчонки купили мне тёплую куртку и ботинки, поэтому выхожу на улицу, упакованная как положено.

Зябко ёжусь от холодного осеннего ветра и накидываю капюшон.

Алина предлагала меня встретить, когда выпишут, но я категорически отказалась. У девчонок и так напряжённое время было — по три раза в неделю ко мне мотались, продукты привозили, причём старались накормить чем-нибудь вкусненьким и постоянно таскали мне фрукты. Уж как я ни просила, как ни ругалась на них, они и слушать не хотели, только переглядывались и загадочно улыбались.

— Тебе нужны витамины, — категорично заявляла Рита.

— А нам нужна здоровая подруга, — хитро подмигивая, добавляла Алина.

Смотрю на тяжёлое свинцовое небо, грозящее пролиться на землю мелким затяжным дождём, окидываю взглядом чёрный погрустневший больничный парк и медленно бреду на остановку. Под ногами шуршат пожухлые осенние листья, навевая хандру и грустные воспоминания.

Первые дни болезни практически не помню. В себя приходила буквально на несколько минут, окидывала мутным взглядом белый потолок палаты и снова куда-то проваливалась.

Не помню, чтобы в своей жизни хоть когда-то так сильно болела. Лечащий врач сказал, что люди с сильным иммунитетом практически не болеют, но если уж заболевают, то отрываются на полную катушку. У медиков вообще специфическое чувство юмора.

Подхожу к остановке. Народу выше крыши. Все стоят хмурые, нахохлившиеся, напоминают стайку осенних воробьев.

— Не знаете, шестнадцатая маршрутка давно была? — спрашиваю у седовласой бабулечки в кокетливом сиреневом берете.

— Ой, деточка, — хмурится она. — Ужас какой-то творится. Уже двадцать минут стою, вообще ни одной маршрутки нет. Забастовка, что ли, у них какая?

Растерянно оглядываюсь. Что же делать? Идти пешком далеко, на такси денег жалко, а маршрутка, может, ещё полчаса не приедет. Я же только после болезни, и опять в больницу попадать не хочется. Итак, вон сколько занятий в институте пропустила. Как буду хвосты подтягивать?

В глубокой задумчивости пялюсь в никуда.

Неожиданно к остановке подъезжает печально знакомая машина. Пассажирское окно открывается…

Целых три недели так прекрасно жилось без эффекта дежавю…

Демонстративно отворачиваюсь. Не буду смотреть. Вот просто не буду. Если я Горина не вижу, значит, его здесь нет! Вот такая странная логика. Мне можно, я только после болезни.

— Ромашка, поехали, подвезу.

Молчу. Не смотрю даже в его сторону. Не хочу!

Три недели! Три недели отвыкала, старалась не думать. И опять начинать сначала? Да что же это такое?!

— Ромашка, поехали.

Перевожу взгляд на носки ботинок. Новенькие ботиночки. Девчонки купили на рынке. Очень даже недорого достались, но видно, что качественные. И курточка у меня ничего такая. Тёплая, очень удобная, даже удивительно, как девчонкам выделенных мною денег на неё хватило. Я в ней вплоть до зимы могу ходить, не замерзну. А к зиме посмотрим, что делать. Может, пальто куплю. Или пуховик. И сапожки на меху…

— Садись в машину, я сказал! — слышу над ухом и от неожиданности подпрыгиваю.

Оборачиваюсь. Надо мной возвышается мажор. Подкрался со спины и нависает. Ожидаемо. Ничего нового не придумал. Подавлять своей массой тех, кто слабее — это наше всё!

Только не реагировать! Нельзя! Мне всё равно на него, всё равно… Розово-фиолетово… Даже будет лучше, если получится разозлиться. Злись, Соната! Это твой единственный выход.

— Отвали, — цежу холодно и отворачиваюсь.

— Хватит дурить, или уже всё зажило?

Рычит? У-у! А это что-то новенькое!

— Что зажило? — спрашиваю, даже не пошевелившись.

Хочешь со мной поговорить? Ну, так говори с моим затылком.

— Все те места, куда тебе уколы делали! — кажется, у кого-то заканчивается терпение.

— Тебе-то какое дело до этих мест?

— Мне никакого, а вот тебе, думаю, есть, — неожиданно Горин переходит на более спокойный тон. — Ромашка, садись в машину.

— Я сказала, отвали!

Слышу за спиной тяжёлый вздох, а затем чувствую на запястье немного болезненный жёсткий захват. Мажор тянет меня прямо к своей машине.

— Отстань от меня, дубина! — рычу тихо, не хочу устраивать концерт на всю улицу.

— Сядешь в тачку, отстану, — спокойно заявляет Горин.

— Я уже раз посидела. Задолбалась потом отдуваться!

Он резко дёргает меня к себе и толкает назад. Не больно, но ощутимо врезаюсь спиной в дверь его машины, а он нависает сверху и упирает руки в крышу. Я оказываюсь в капкане.

Ой, а взгляд-то какой грозный! Прям уже боюсь-боюсь!

— Я в курсе, какими фонарями ты собиралась светить по ночам на кухне, — рычит прямо в лицо. — Элина больше тебе ничего не сделает.

Горин смотрит тяжело, пронзительно. Мне жарко от этого взгляда. Чувствую, как розовеют щёки, и становится тяжело дышать. Не могу сдержаться, размыкаю плотно сжатые губы и судорожно выдыхаю.

Его взгляд моментально меняется: становится тёмным и каким-то жадным. И я не выдерживаю, опускаю голову.

Фигнал, пока лежала в больнице, прошёл. Но не угрозы блонды меня волнуют, а то, как Горин смотрит на меня. И ещё больше — как я реагирую на него!

— Плевать я хотела на твою Элину, и на тебя вместе с ней! — цежу сквозь зубы. — Отпусти меня и не удивляй народ.

Горин матерится сквозь зубы и грозно рычит:

— А тебе не фиолетово на народ? Села бы в машину, и никто бы не удивлялся.

Беру себя в руки и готовлюсь к бою. Мысленно собираю все доводы, чтобы он исчез из моей жизни, и желательно навсегда!

Задираю подбородок, открываю рот, чтобы выпалить гневную тираду и… встречаюсь взглядом с серыми глазами. Они сейчас по цвету свинцовое небо над городом напоминают — такие же тёмные, грозовые. Они такие… такие… Затягивают в себя…

Медленно выдыхаю. Нет, я не поддамся! Стоп, Соната! Нельзя! Соберись! Не забывайся! Тебе нельзя иметь никаких отношений!

— Горин, чего ты ко мне пристал? — стараюсь говорить спокойно, но голос предательски подрагивает. — Что тебе от меня надо? Неужели жизнь скучная стала, драйва не хватает? Или постебаться больше не над кем? А может, тебе меня жалко? Так я в жалости не нуждаюсь. Отвали уже!

Вижу, как в его глазах закручиваются тяжёлые смерчи, и снова — снова! — его взгляд завораживает, а запах обволакивает, становится тягучим, как мёд, и я понимаю, что проигрываю самой себе.

Он словно настоящий змей, гипнотизирует меня, подчиняет своей воле. Цепляюсь за остатки разума, но они куда-то уплывают.

— Я не хочу иметь с тобой ничего общего, — я уже сама не верю в то, что говорю.

Так хочется сдаться, нырнуть в эти глаза, как в небо. Утонуть в них, растаять, рассыпаться на миллион осколков и раствориться в своих чувствах. Потому что больше никто не нужен, не интересен, не притягивает к себе так, как он. Никто…

— Что тебе надо, Горин? Чего ты ко мне пристал? — выталкиваю из себя последнюю трезвую мысль.

На глаза, помимо воли, наворачиваются, слёзы. Становится так горько и обидно! Когда воюешь с кем-то, всё кажется намного проще, но воевать с самим собой практически невозможно. Можно обмануть кого-то другого, но как обмануть себя?

Горин всё это время молчит, только склоняется ниже и ниже… И вот уже наши глаза на расстоянии всего нескольких сантиметров, а носы уже практически касаются друг друга.

— Я и сам не знаю, ромашка, почему так залип на тебе, — выдыхает практически в губы, и я не понимаю, что происходит дальше.

Всего на секунду закрываю глаза, не выдержав нахлынувшей слабости, а когда открываю, осознаю, что совершила ошибку. Я упустила ситуацию. Губы мажора всего в миллиметре от моих, и я уже ловлю его дыхание.

Что-то внутри меня дрожит и разбивается, позволяя Горину окончательно сократить расстояние.

Моих губ будто касаются крылья бабочки. Очень нежно, едва ощутимо. Я вздрагиваю, глаза закрываются сами собой. Затаив дыхание, ловлю абсолютно новые ощущения. От каждого нового прикосновения меня как будто бьёт током, но эти разряды такие сладкие, такие желанные. В голове разливается вакуум. В уши будто ваты наложили, ничего не слышу — только очумело бьётся пульс, и сердце трепещет, как пойманная птица. И так хочется податься вперёд, чтобы быть ближе, ярче, слаще…

Ощущаю руки Горина на своей талии. Он крепко прижимает меня к себе, а я скольжу ладонями по твёрдой накачанной груди, касаюсь открытой шеи и провожу пальцами по коротким волосам на затылке.

Дыхание срывается, когда поцелуй становится глубже, и на смену нежным прикосновениям приходят более требовательные, настойчивые, страстные. Я хочу этого… Давно хочу… Горячий, сладкий язык скользит в рот, и я его впускаю. Кто сказал, что нельзя… Почему?.. Не помню… Не я…

С моих губ срывается тихий протяжный стон, и я слышу в ответ судорожный вздох.

По щеке к уху и шее росчерком молнии скользит дорожка коротких, обжигающих поцелуев. И я тону, тону в этих ощущениях. После каждого касания во все стороны бегут миллиарды мурашек, и меня уже реально трясёт. Всё внутри будто закручивается в спираль, тугую пружину. Я вся как пружина. Попробуй скрутить ещё туже, и я зазвеню, тресну, лопну и рассыплюсь на сотни маленьких осколков.

И пусть! Пусть так и будет. Меня итак уже нет. Я — огонь, я — искры пламени, я — кипящая вулканическая лава…

— Совсем обнаглели, бесстыдники! — в уши внезапно врезается противный старушечий визг. — Хоть бы людей постыдились! Ночи вам мало? Так теперь и посерёд бела дня разврат устраиваете?

Я резко трезвею и открываю глаза.

Господи, помилуй, что я творю? Нет, нет, нельзя!

— Егор, стой, стой! — собираюсь с мыслями и упираюсь ладонями в твёрдую грудь.

Он будто не слышит, снова касается губ, и меня едва не накрывает повторно. Кручу головой, уворачиваюсь.

— Нет, нельзя! Стой!

— Ромашка, ты просто охрененная! — хрипло шепчет он.

— Остановись! Стоп! Хватит! — уже буквально кричу.

Наконец, Горин отрывается от меня. Смотрит в глаза, а у самого взгляд тёмный, пьяный.

— Ты нереально кайфовая, — шепчет, а глаза так и шарят по мне. — У меня от тебя крышу напрочь сносит.

Сглатываю. Знал бы ты, Егор, как у меня её сносит… Но нет! Запрет! Табу!

— Отпусти меня, пожалуйста. Я всё равно с тобой никуда не поеду, — прошу и закусываю губу.

Как же хочется сказать совсем другое.

Он отпускает меня медленно, с неохотой. Твёрдые руки скользят по талии, то ли отпуская, то ли лаская, и я держусь, чтобы не закрыть глаза.

— Ромашка… — произносит глухо, и судорожно выдыхает, пытаясь взять себя в руки. — Поехали. Ну, почему ты так упрямишься?

Молчу. Упрямо трясу головой. Как объяснить мажору, если и себе объяснить не в силах, что не будет у нас с ним ничего и никогда? Я для него очередная добыча, ещё непокорённая высота, а вот он для меня — мечта, которая никогда не сбудется. И так больно от этого, что где-то в груди трещат рёбра, пытаясь удержать в клетке бестолково трепещущее глупое сердце.

— Оставь меня в покое! Отвали!

Стараюсь говорить твёрдо, но не нахожу сил посмотреть в глаза. Потому что не могу. Потому что точно знаю, что этот бой я проиграла…

— Ладно, — наконец, говорит он, отступая на шаг. — Делай, как знаешь, ромашка.

— Ты уже достал меня этой "ромашкой"! — бросаю зло.

Да, правильно — нужно злиться. Злость убивает всё то нежное, сладкое, щемящее, что сейчас разливается у меня внутри.

— Достал? — Егор криво усмехается. — О'кей, Соната, как скажешь!

Я, наконец, поднимаю на него глаза, а он отступает и поднимает руки в знак капитуляции. В тёмных глазах сверкают молнии.

На остановке начинается движуха — кажется, подъехала какая-то маршрутка.

Отступаю, отворачиваюсь и бегу к ней. На этот маршрут очередь небольшая, и мне достаётся место у окна. Стараюсь не смотреть, но, когда проезжаю мимо машины Горина, невольно поднимаю взгляд. Он стоит, сложив руки на груди, и смотрит прямо на меня. И мне от этого пристального обещающего взгляда становится очень страшно.

И только по дороге до меня доходит то, что с самого начала лежало на поверхности: откуда он узнал, когда и во сколько меня выписывают, если я даже девчонкам об этом не сообщила, собираясь сделать им сюрприз?!