Сахар на обветренных губах

Глава 42

Я, наконец, начала понимать, что живу, хоть и чувствовала себя белкой в колесе, в котором, казалось, бег не прекращался даже ночью. Прошло всего две недели с вечера, когда моя жизнь полностью перевернулась с ног на голову, встряхнулась и развернулась, но зато теперь я четко для себя понимаю, куда мне нужно двигаться и что делать.

В понедельник будет первое судебное заседание по делу отчима. Моё заявление, показания и побои тоже вплелись в этот процесс, и теперь мне придётся явится перед судом и — что самое для меня страшное — перед отчимом. Ведь он тоже там будет. Хоть и за решеткой, но от этого я не ощущаю себя в безопасности.

Наверное, полноценно я смогу выдохнуть и расслабиться только тогда, когда услышу окончательный и справедливый приговор по тем деяниям, что он совершил.

Евгений, друг Константина Михайловича, сказал, что отчим активно давит на жалость. Прикидывается невинной овечкой, пытается продавить свою линию о том, что пытался меня защитить. И, вообще, у него маленькая дочь и — теперь уже — больная мама, которую только на днях, насколько мне известно от Кати, выписали из больницы.

С Катей всё хорошо. Что странно.

Странно — потому что мама вдруг решила взять себя в руки, исправно ходит на работу и отпускает Катю, куда та захочет.

Честно говоря, я жду и боюсь момента, когда вся её напускная стабильность сломается. А я знаю, что она точно сломается. Мама чисто морально не вывезет того напряжения, с которым она старается быть хорошей. А для неё быть хорошей — это именно напряженная работа. Но, видимо, пока ей нужно постараться, ведь она до сих пор надеется на то, что отчима оправдают по всем статьям и отпустят домой уже в ближайший понедельник. По крайней мере, именно об этом она говорит Кате.

Сегодня в университете я отдала выполненные задания двум преподавателям. Придирчиво изучив их выполнение, они задали несколько вопросов — видимо, для того, чтобы убедиться, что я всё сделала сама, а не скачала с интернета — и поставили мне зачеты. Таким образом, мне осталось ещё два преподавателя, которые так же ждут выполненных заданий. Учитывая, что это самые жесткие преподаватели, я очень переживаю, что на последних ступеньках к завершению второго курса и взятию академического отпуска могу провалиться. Но, надеюсь, всё не так страшно, как мне видится. Договариваться же со всеми ними оказалось не так ужасно, как я себе представляла.

В универе не обошлось без встречи с Вадимом.

Где-то внутри себя я надеялась на то, что мне удастся его избегать до самого завершения. Но нет. он слишком яркий и заметный в серых стенах учебного заведения, чтобы его можно было просто проигнорировать.

Я выходила из аудитории, чуть не кланяясь преподавателю, который согласился пойти мне навстречу и дать несколько заданий, которые я должна буду сдать не позже понедельника. Вадим стоял в коридоре у окна недалеко от аудитории, из которой выходила я. Даже не глядя в его сторону, можно было без труда, по одному только нескромному смеху, узнать всю его галдящую компашку.

И, если бы мне не нужно было идти к выходу, то я бы в жизни не прошла мимо них.

Прижимая скоросшиватель к груди, делая вид, что очень увлечена разглядыванием половиц под ногами, я планировала быстро проскользнуть мимо, но оказалась остановлена поймана жесткой ладонью за локоть и остановлена.

— А ты, чего, Алёнушка, даже не здороваешься? — вопросил парень, который поймал меня. Это был один из лучших друзей Вадима. По крайней мере, с ним я видела его чаще всего. — Зазналась?

— Дел полно, — бросила я сдержано и вырвала локоть из неприятного захвата жестких пальцев. Будто меня опять хватает отчим. Мерзкое ощущение. Гордо вскинула подбородок и переложила папку из руки в руку, чтобы скрыть нарастающую нервозность, стоило мне встретиться взглядом с Вадимом.

Хоть внешне он казался всё тем же расслабленным королем положения, по его глазам я видела, что он напряжен и, наверное, не очень-то рад меня видеть. Этого стоило ожидать, учитывая, что недавно он побывал в полиции в сопровождении своего адвоката.

Могу представить, что ему на всё это сказал его отец.

Но, стоит отдать Вадиму должное, он не соврал. В своих показаниях он четко дал понять, что я действительно приходила к нему за помощью, но из-за того, что он был пьян, он не воспринял всерьёз всё, что было мной сказана. По его скромной версии мы поругались, и я ушла.

— Привет, — холодно буркнул Вадим, кивнув мне.

Я в ответ сделала то же самое.

— А тебя разве ещё не выгнали из универа? — высокомерно повела тонкой бровью Милана, висящая на плече Вадима, как его рюкзак с другой стороны.

— Я беру академ. Это разные вещи, — припечатала я.

— А ещё говорят, что с преподами спать нельзя, — нарочито громко поведала всем девушка и сама же засмеялась. Очевидно, подсказывая всем, как нужно реагировать на её слова.

По компашке прошелся неуверенный смех. Кажется, не все оценили шутку, либо не все поняли, о чем она.

— Отвали от неё, — Вадим резко скинул ладони Миланы с плеча и мельком глянул на меня, давая понять, что я здесь лишняя.

— Пока, — я специально посмотрела на парня, который посчитал меня зазнавшейся. Если ему принципиально моё внимание, то мне не жалко.

— Вадик, ну не обижайся, — как-то по-детски захныкала за спиной Милана, когда я развернулась, чтобы, наконец, уйти от них подальше.

— Я сказал тебе, молчать об этом, — рыкнул на неё Колесников.

— Ну, прости. Не сдержалась. Я не виновата, что она меня бесит, — пропищала девушка.

Чёрт! Если слухи о том, что я живу у Одинцова, дойдут до руководства университета, то ему не светит доработать даже до конца этого учебного года. А если слухи дойдут очень быстро, то не факт, что оставшиеся экзамен и два зачета и сдам так же быстро и легко, как предыдущие.

А ведь я была уверена, что мы с Константином Михайловичем ничем не выдаем нашу странную дружбу.

Вечером, сидя напротив Одинцова на кухне, я иногда искоса поглядывала на него и нервно покусывала губы, не зная, как бы узнать у него, говорят ли что-нибудь о нас в универе.

Может, до него тоже долетели слухи? Может, у него уже проблему, но он пока молчит об этом?

Но Константин Михайлович никак не выдавал лицом хоть какое-то беспокойство. Он был сосредоточен на работе. Иногда потягивал воду из высокого стакана и временами с усмешкой хмыкал, вчитываясь в экран своего ноутбука.

У меня, кстати, тоже есть ноутбук. Старый, но рабочий. Константин Михайлович одолжил свой, чтобы я не пропадала за компом в библиотеке универа вечерами. Правда, это шайтан-машина шумит при включении так, будто я запускаю боинг, но со своими функциями справляется.

— Говори уже, — вздохнул вдруг Константин Михайлович и закрыл свой ноут, сосредоточив на мне взгляд ярких голубых глаз.

— О чем? — мои глаза расширились, по щекам разлился румянец. Меня будто поймали с поличным за неприличным подглядыванием.

Я опустила взгляд, но легче не стало.

Когда он перестал носить при мне футболки по вечерам?

— Ты на моем лбу уже мозоль натёрла, Мельникова, — он сложил руки на край стола и чуть подался вперед. — Рассказывай.

Я шумно вздохнула и закатила глаза. Хотела было тоже закрыть ноутбук, но вспомнила, что эту шайтан-машину потом снова придётся запускать и ждать загрузки. Поэтому тоже сложила руки на край стола, как прилежная ученица, и, стараясь не заикаться, спросила, заглянув мужчине в глаза:

— У вас точно не будет проблем из-за того, что я у вас живу?

— А какие у меня могут быть проблемы? — слегка нахмурился Одинцов. — Не знаю, как тебя, а лично мне всё нравится.

— Просто… А если вдруг поползут какие-нибудь слухи?

— А не насрать ли? — хмыкнул мужчина и, откинувшись на спинку стула, довольный собой отпил воды из стакана. — Если ты переживаешь за моё место в качестве препода, то я за него не держусь. Остальное… — протянул он, чуть разведя руками. — … никого не должно волновать с кем и чем я занимаюсь у себя дома в свободное от работы время.

— В принципе, аргумент, — согласилась я, поджав губы.

Это странно, но его слова действительно меня успокоили.

— Может, пожрём? — неожиданное предложение. В десятом-то часу вечера. Я даже удивленно вскинула брови, глянув на мужчину. — Ну, а что? Спать, смотрю, мы не скоро разойдёмся. Давай хоть пикник устроим на балконе. Давно туда не выбирались. Перекусим, да дальше за работу.

А мы ведь и правда давно на балкон не выходили. Обычно Константин Михайлович приходил на балкон тогда, когда на него выходила я, но последние недели полторы я настолько была загружена работой и желанием сдать все экзамены и зачеты как можно лучше и раньше, что на то, чтобы просто постоять на балконе не хватало ни сил, ни времени. После позднего душа я просто вырубалась, даже не посмотрев в сторону окна. А утром всё повторялось сначала.

— Ну… в принципе, можно. А что будем готовить?

— У нас, кажется, лаваш невостребованный уже пару дней лежит, — Константин Михайлович подошёл к холодильнику, взял с него тот самый лаваш в пакетике и открыл холодильник. — Колбаса, сыр, помидоры…

— Рулетики сделаем? — я встала рядом с ним, тоже прикидывая, что можно приготовить.

— Ага. И в микроволновку.

— А давайте лучше в яйце, типа, в кляре. Сытнее будет.

— Точно, — сразу согласился мужчина и всучил мне палку колбасы.

Мы занялись готовкой.

Я подсказывала, что и как нужно делать, а Константин Михайлович воровал у меня с разделочной доски кубики колбасы между делом. А мои угрозы, что я могу случайно отрезать ему пальцы, лишь раззадоривали его снова и снова стаскивать у меня кусочки колбасы. Он побрасывал их в воздух и ловил ртом, каждый раз весело ухмыляясь.

Позёр.

Разок я не выдержала и поймала летящий в его рот кубик колбасы.

Ещё никогда Одинцов Константин Михайлович не смотрел на меня так, будто он ребенок, у которого я отобрала конфетку.

Пришлось в качестве компенсации отрезать ему целый колбасный кружочек, а затем увидеть довольную мужскую мордашку, как у сытого котика.

Даже я не смогла сдержать улыбки.

Когда рулетики были закручены и порезаны на порционные, я занялась их обжаркой. Одинцов, суетившийся всё время рядом, заварил свежий чай и помыл грязную посуду, оставшуюся после готовки.

Внезапно в дверь позвонили. Мы с Константином Михайловичем синхронно замерили и посмотрели друг на друга. Стало понятно, что никто из нас не ждёт гостей, тем более в такой час.

— Я открою, — Одинцов вытер руки кухонным полотенцем и, аккуратно обойдя меня, вышел из кухни.

Через несколько секунд я услышала, как открылась дверь, а затем женский голос:

— Привет, Кость. Вкусно пахнет.

Я насторожилась. Убрала сковороду с готовыми рулетами с конфорки и выключила плиту. Я буквально вся обратилась вслух, медленно перекладывая рулетики со сковороды на тарелку.

— Ты почему здесь? Что-то случилось? — сдержанный тон Константина Михайловича звучал так, будто мы в универе. В домашних условиях он звучит гораздо мягче.

— Просто… — женский голос неуверенно дрогнул. Я поняла, что он кажется мне знакомым, но кому он принадлежит, я распознать пока не смогла. — … Ты давно мне не звонил. И я подумала, что у тебя что-то случилось. Ты стал каким-то отстраненным на работе…

— Света, — выдохнул Одинцов устало. А я едва не выронила вилку, поняв, что к нему пришла Светлана Валерьевна. — Я ясно дал понять, что мне не нужны отношения на работе.

— Ну, мы же не на работе, — пространство заполнил нервный женский смешок.

Сжимая в кулаке вилку, я думала, проткнуть ею незваную гостью, которая, отчего-то, раздражает меня даже в универе. Или…

Я специально уронила вилку. Уверена, звук её падения отлично был слышен в образовавшейся тишине квартиры.

И только когда звон стих, я виновато зажмурилась, поняв, что только что влезла не в своё дело. Константин Михайлович должен сам решать, как ему поступить со своей гостьей.

Стало стыдно и неловко.

— Ты не один? — напряжением в женском голосе можно было питать целый город.

— Не один.

Мне показалось, или Константин Михайлович сказал это с неким облегчением?

Блин, она же сейчас, наверняка, увидит мои ботинки в прихожей. Вряд ли она узнает меня по обуви, но, думаю, это будет сильным ударом по её сердцу. Здесь не нужно быть гением, чтобы понять, что она влюблена в Одинцова.

— Ясно, — а вот теперь в голосе Светланы Валерьевны была четко слышна обида. — Не буду вам мешать. Спокойной ночи. Или неспокойной, — отчеканила она, явно стараясь сохранить лицо.

— Пока, — сухо бросил Константин Михайлович, а затем дверь закрылась, замок щелкнул.

Виновато сморщившись, я заглянула в глаза зашедшему в кухню Одинцову. На его лице не было никаких эмоций. Разве что немного усталости.

— Извините, — пропищала я виновато.

— За что? — вскинул он удивленно брови.

— За вилку. Если что, я могу уйти на пару часов. У вас здесь недалеко кинотеатр. Я могу…

— Какой кинотеатр? У нас тут рулетики, Мельникова. Окстись! — произнес он с усмешкой и начал разливать чай по кружкам. — Если хочешь в кино, можем вместе пойти. Я там как раз сто лет не был.

В кино с Одинцовым?

У меня даже ладони вспотели.

Это будто что-то из параллельной вселенной.

Хотя, жизнь с преподом в одной квартире тоже что-то не из этой реальности. Как и то обстоятельство, что я хожу в его футболке, как в своей. Но это только потому, что она ему мала. Правда, мала.

Константин Михайлович взял в руки кружки с чаем, я — тарелку с рулетиками. Едва мы вышли из кухни в сторону комнаты, чтобы устроить пикник на балконе, как в дверь снова позвонили.

— Я, правда, могу уйти в кино на пару часов, — тут же шепнула я, чтобы нас не услышали.

— В кино ты без меня в такой час не пойдёшь, — с нажимом, но тоже шепотом припечатал Одинцов. — А сейчас иди на балкон. Я быстро.

Деланно закатив глаза, я пошла в комнату, забрав у мужчины свою кружку с чаем. Но едва я успела переступить порог, как в дверь последовала просто барабанная очередь ударов.

— Открывай, братишка!

И снова знакомый голос. Только в этот раз я сразу узнала в нём Вадима.

Братишка? И какого черта он забыл здесь, да ещё в такое время?

Плечи Одинцова заметно напряглись. Он обернулся, заглянул мне в глаза и подошёл к двери, которую неспешно открыл.

Едва дверное полотно отъехало в сторону, как в квартиру ввалился пьяный в дым Колесников. Он буквально едва стоял на ногах. Если бы Константин Михайлович не поймал его за куртку и не прижал спиной к стене прихожей, то тот просто упал бы лицом на пол.

— А ты, чё, братишка, Светку-то выгнал? Идёт такая, грустная… — он едва ворочал языком. Я стояла и смотрела на него, как дура, совершенно не понимая, что мне делать. И вот его пьяный взгляд постепенно переместился с Одинцова на меня. Оценивающе скользнул по мне. Циничная ухмылка скривила его губы. — Понятно. Девятнадцатилетку приятнее мять, чем сорокалетнюю курагу. Да, братишка?

Константин Михайлович с силой тряхнул Колесникова.

— Рот закрыл. Снял кроссовки и быстро в ванную, — мужчина строго давал команды. Я ждала, что Вадим обидится и гордо тряхнет челкой, но, как ни странно, он послушно снял кроссовки, а затем Константин Михайлович поволок его в ванную мимо меня.

— Алён, подожди меня в комнате, пожалуйста, — мягко попросил Одинцов, затолкнув Вадима в туалет.

Несколько секунд я простояла в ступоре, тупо пялясь на закрытую дверь, за которой шумела вода, а Колесников что-то невнятно мямлил. Даже умудрялся смеяться между делом.

Запах алкоголя быстро распространялся по всей квартире. Казалось, я уже не чувствую запаха внезапного ужина. Нос заполняли алкогольные пары, вызывая внутри меня злость и раздражение.

Этот запах будет преследовать меня всю жизнь?

Придя в себя, я, наконец, развернулась на пятках и вошла в комнату. На время оставила тарелку и кружку с чаем на письменном столе, чтобы разложить маленький столик для стихийного пикника на балконе.

Поставила на центр столика тарелку с рулетиками и кружку. Застопорилась, пытаясь вспомнить, где вторая. Она была в руке у Константина Михайловича, а потом пришёл Вадим.

Я тихо вышла в прихожую. В ванной уже не шумела вода. Я слышала только голоса: злой — Одинцова и сонный — Колесникова.

— Что пил? — достаточно сурово спросил Константин Михайлович.

— Всё, — прозвучало так, будто он этим даже немного гордится.

— Таблетки? Ещё что-нибудь было? Не спи, твою мать! — последовал звук, похожий на легкую пощечину.

— Нет. Только бухло, — вяло протянул Вадим.

— Хоть на что-то мозгов хватило. Придурок. Стой ровно. Тошнит?

Хоть Одинцов и был зол, но в его тоне явно проскальзывало участие в пьяному Колесникову.

— Отвали, — пьяная бравада. Язык едва шевелится, но гонора в нём, хоть толпе раздай. — Почему она у тебя живёт? — я надеюсь, он там не начал плакать.

— А это не твоего ума дело. Встал. Ровно. А теперь пошёл в комнату, и чтобы я до утра тебя не слышал. Вякнешь — пойдёшь в подъезд на ступеньки.

Дверь открылась, я бегло осмотрела прихожую и заметила кружку Константина Михайловича на полке с пухлым ангелочком. Быстро взяла её пулей метнулась в комнату к балкону.

— Только бате не говори, что я у тебя, — мямлил проходящий мимо Вадим.

Через приоткрытую дверь я увидела, что он уже без куртки. Его куртку и, кажется, толстовку сжимал в руке Константин Михайлович. На груди на светлой футболке парня виднелись потеки воды, да и вся его голова казалась мокрой.

— Куда, блин! — рыкнул Одинцов, когда Колесников зарулил в комнату, где в полумраке стояла я. — Туда.

Задав правильное направление, мужчина завёл парня в свою комнату. Возня и тихие разговоры, в которых Одинцов, в основном, с помощью мата укладывал Вадима спать, закончились через несколько минут абсолютной тишиной.

Я вышла на балкон, разложила ещё и стулья, с которыми мужчины в фильмах ходят на рыбалку. Включила гирлянду и, облокотившись о перилла балкона посмотрела вниз. Там на всю улицу грохотал музыка из поставленной поперек дороги машины.

— Придурок, — выругался появившийся словно из ниоткуда Константин Михайлович, резко натягивающий на голову толстовку. — Он реально в таком состоянии сам за рулём приехал.

В ответ я лишь качнула головой, не зная, как словами выразить солидарность с мужчиной.

— Я спущусь, переставлю её. Не боишься остаться с ним в одной квартире? — чуть обеспокоенный взгляд голубых глазах сосредоточился на моём лице. — Он вырубился. Но мало ли… Пойдём вместе.

— Я на вас с балкона посмотрю. Не хочу на улицу.

— Ну, смотри, — бросил мужчина. Приоткрыл рот, словно хотел сказать ещё что-то, но осёкся.

— Закроюсь в комнате, если что.

— Я быстро, — сказал он.

Я осталась стоять и смотреть вниз с балкона.

Константин Михайлович довольно быстро спустился на парковку, сел в машину Вадиму, выключил музыку и припарковал её, как положено.

Выйдя из машины, вскинул голову, явно для того, чтобы увидеть меня. Машинально я улыбнулась ему уголками губ, будто он мог видеть меня в ночи с расстояния в несколько этажей.

Широкими шагами, почти бегом, Одинцов скрылся в подъезде.

Я зашла в комнату и прислушалась, забыв дышать. Только убедившись, что в квартире тихо, а Вадим не пошёл устраивать себе личную экскурсию, я выдохнула с облегчением и вернулась на балкон, чтобы не чувствовать едкий запах перегара, которым, казалось, уже была отравлена вся квартира.

Константин Михайлович зашёл на балкон, прикрыл за собой дверь и тоже выдохнул с неким облегчением. Плюхнулся на стул напротив и вытянул ноги, слегка задев ими несколько нитей гирлянды.

— Не просыпался? — спросил он, взяв кружку с чаем и немного отпив.

— Вроде нет, — повела я плечами и тоже взяла кружку. Сделала несколько глотков и разочарованно нахмурилась. — Остыло уже всё.

— Так даже вкуснее, — сказал он, закинув в рот кусочек рулетика. — Мы здесь, похоже, надолго. В любом случае, всё остынет.

Обнимая кружку, я грела ладони.

Вместе с Константином Михайловичем периодически поглядывала в сторону окна, но в темном стекле не видела ничего, кроме отражения света гирлянды и наших силуэтов. Судя по тишине в квартире, Вадим спал.

— Почему он назвал вас братишкой? Вы братья? — наконец, осмелилась я задать вопрос, не дающий мне покоя.

Вопрос подпитывался ещё тем, что я помнила, как Вадим прогонял меня из своей квартиры со словами «вали к моему братишке». И вот сегодня он приходит в квартиру нашего преподавателя и называет его братишкой. Сам Константин Михайлович нисколько этому не сопротивляется.

Услышав мой вопрос, Одинцов невесело усмехнулся и качнул головой.

— Это влажная фантазия его отца. Мы друг другу никто.

Так как далее не последовало никаких уточнений и подробностей я не стала задавать более никаких вопросов.

— М, — лишь протянула я в ответ, пока Одинцов с задумчивым видом смотрел себе в ноги.

— Его отец был моим отчимом. Лет с пяти, — вдруг совершенно спокойно произнес он. Чуть прочистил горло и покрутил в руках кружку. Я замерла и просто превратилась в слух, не желая вмешиваться в поток его мыслей и откровений. Он волен рассказать мне ровно столько, сколько хочет. — С пяти до семнадцати лет. Самые дерьмовые годы в моей жизни. Я получал за всё. За любую херню. И ни за что тоже.

Я понимала, что сейчас рядом с ним нет ни одного человека, кто понимал бы его так же хорошо, как я.

— Шрамы на вашем теле… Это он?

— Ремни, линейки, лыжные палки, вешалки… Короче, всё, что попадалось ему под руку, — Константин Михайлович смотрел куда-то в пустоту. Он явно ушёл в свои воспоминания, которыми, возможно, не так часто делился. — Он считал, что я хреново получился и меня нужно переделать. Слепить заново. Лепил, как умел.

— А ваша мама? Она не пыталась вмешаться? — спросила я аккуратно. — Спрашиваю только потому что, судя по фотографиям, ваша мама не была пьющей. По моей маме сразу видно, что она пьёт и ей становится пофиг на всё, что делает со мной отчим.

— Иногда были попытки вмешаться, но чаще всего она отходила в сторону. Уходила в другую комнату, делала вид, что ничего не происходит. Всё, что со мной делал отчим, он называл мужским воспитанием. И матери, как ты понимаешь, в этом процессе делать было нечего. Она только потом ночью, когда отчим засыпал или уезжал к себе, приходила в мою комнату, чтобы обработать раны или тихо поплакать у кровати, пока я делаю вид, что сплю.

К горлу подкатил ком. Я втянула носом воздух вместе с соплями.

— Почему она не выгнала его? Сама не ушла?

Константин Михайлович молча повел губами и поджал губы.

— Такая любовь, — выронил он, наконец. С грустной улыбкой мельком глянул на меня и, тяжело вздохнув, вновь опустил взгляд в кружку в своих руках. — Этим вопросом я тоже задавался каждый день. Спрашивал у мамы. Но ответа так и не услышал. Ну, кроме тех, в которых значилось, что вырасту и всё пойму. Я вырос, но так нихрена и не понял. Он ведь и её бил тоже. Очень сильно. Сколько раз она лежала в больнице по его вине… Это ведь всё не прошло бесследно. У неё из нормально функционирующих органов остался, наверное, только аппендицит. Остальное всё отбито, убито, что-то удалено… Последние годы она почти не выбиралась из больниц.

— За что он так с ней?

— Ревность. Банальная идиотская ревность. Вместе с ним в машине она никогда не поднимала глаза на дорогу. Знаешь почему? — я отрицательно мотнула головой. — Потому что там мог быть мужчина, на которого она могла случайно посмотреть. Просто, как на фонарный столб, например. Мимоходом. Не акцентируя. Отчим воспринимал это как флирт с её стороны, и… Дальше ты и сама догадываешься.

— Кошмар! — выдохнула я шокировано, прижав пальцы к губам. — Но, получается, он сам изменял? У вас с Вадимом ведь разница… сколько? Лет десять?

— Девять. Мать Вадима была очередной его любовницей, но отчим немного промахнулся, когда с ним приехал знакомиться её отец. По слухам, он какой-то крутой чувак родом ещё из девяностых, а его дочка залетела и нажаловалась. В общем, разговор её отца с отчимом закончился тем, что отчима прикопали в лесу, оставив на улице только голову, чтобы лучше думалось. Потом он, конечно, развелся с моей мамой, женился на матери Вадима…

— Но вы сказали, что он до семнадцати лет был вашим отчимом.

— Он вбил себе в голову, что я всё ещё недоделан. А он, как порядочный гражданин… — едкая усмешка коснулась губ мужчины. — … не мог просто так бросить недоделыша. Тестю внушил, что я реально его сын, от которого он не может отказаться и… В общем, регулярно приезжал, чтобы меня воспитывать. Ходил на родительские собрания вместо мамы, подпитывался там информацией, а вечером проводил воспитательные… беседы. Заодно маму контролировал. Он ведь до последнего считал её своей собственностью. Да и сейчас наверняка считает. А ещё приводил ко мне Вадимку, внушал нам обоим, что мы братья, должны держаться вместе и всё в этом духе. Вадимка малой был. Вёлся на всё это. А потом отчим, когда Вадимка пошёл в первый класс, придумал «классную» схему по его воспитанию. За все его косяки он бил меня. Самого Вадимку бить нельзя было, как и его мать. Там же есть авторитетный дед, да и отчима теперь от той золотой кормушки, к которой его приставили, не оттащишь. В общем, Вадим косячил, а получал я. С шестнадцати лет, почти полтора года я огребал за двоих. Вадим по началу пытался сочувствовать, плакал, даже пару раз защитить меня пытался, а потом выкупил прикол — он же может делать всё, что захочет, но ему за это ничего не будет. Так я и огребал почти до окончания одиннадцатого класса. А потом, видимо, потому что я физически окреп и поднатаскался во всяких уличных драках, я избил отчима. Наконец, смог дать ему отпор. Я об этом не жалею. Нисколько. Даже, наверное, повторил бы ещё раз. Единственное, в чем я себя виню, спустя столько лет, это в том, что всё это видел Вадимка. Он тогда жестко испугался. Наверное, подумал, что после отчима я побью ещё и его. Честно говоря, я сам себя тогда испугался. Но я просто выкинул их из квартиры. Больше отчим при мне порог не переступал.

— И он так просто спустил вам то, что вы его избили? — я слушала и не верила, что такое действительно бывает в жизни.

— Он записал это в свои заслуги. Ну, то, что я его избил и выкинул, — усмехнулся Одинцов. — Типа, наконец-то он воспитал мужчину.

— Больной.

— Потом я закончил школу, уехал в другую область и поступил там в универ с уверенностью, что больше отчим не сунется в нашу квартиру. Но через два месяца позвонила соседка и сказала, что он опять приехал, избил маму и её увезли в больницу. Оказалось, что это не первый раз. Просто до этого мама молчала о том, что он приходит. Хоть я и спрашивал у неё. В общем, пришлось возвращаться, переводиться на заочку в наш универ и присматривать за мамой. И лекарь, и охранник… Как бы сильно я на неё не злился и ненавидел за то, что она каждый раз открывает ему двери, пока меня нет, я не смог перестать её защищать.

— Просто вы хороший сын и человек.

— Хороший сын и человек увёз бы её отсюда за собой, — холодно припечатал Константин Михайлович, поставив кружку с чаем, к которому так и не притронулся, на столик между нами. — А я не смог найти доводов и уговорить её на этот переезд. Так она здесь и умерла.

— Ужас, — выдохнула я едва слышно и шумно сглотнула, чтобы погасить выступающие слёзы. — На вашем фоне моя жизнь не так уж и плоха, — я попыталась изобразить подобие улыбки на своих губах, но горечь при взгляде в голубые глаза напротив не позволила мне поднять даже одного уголка губ.

— Ну, а ты, Мельникова?

— Что я?

— Теперь твоя очередь. Рассказывай, как докатилась до жизни такой, — с легкой улыбкой Константин Михайлович вновь откинулся на спинку стула и, слегка склонив голову, начал молча смотреть на меня.

От его взгляда, ожидающего историю, стало неловко.

Я тоже хотела поставить кружку на столик, но остановила себя, поняв, что она нужна мне хотя бы для того, чтобы смотреть в неё и не видеть, какими глазами будет смотреть на меня Константин Михайлович, слушая мой нисколько не радужный рассказ.

— Вы, наверное, и так всё поняли. В общих чертах.

— Расскажи всё сначала. Ты кому-нибудь раньше рассказывала обо всём? Вот прям, чтобы ничего не утаить?

— Нет, — выронила я едва слышно. — Некому. Да и я привыкла делать вид, что у меня всё хорошо.

— Вот и выскажись. Сейчас. Это полезно. Для души. Правда, я высказывался о наболевшем всегда пьяный и пацанам, но мне и от этого становилось легче. Хочешь, налью? У меня целый мини-бар коньячных взяток от заочников, — усмехнулся мужчина.

— Ненавижу алкоголь, — поморщилась я брезгливо и даже слегка раздраженно. Запах перегара снова стал слишком осязаемым.

— Ты помнишь своего папу? Настоящего. Я своего не помню вообще. Даже фотографий не осталось.

— Помню, конечно. Вот, — я вынула из кармана домашних штанов телефон и показала фотографию папы, которая сейчас стояла у меня на заставке.

— Ты на него похожа.

— Угу. Все так говорят, — я тоже посмотрела на фотографию, прежде чем убрать телефон обратно в карман. Будто давно не видела серые глаза, похожие на мои, и добрую улыбку в уголках губ. — Хотя, наверное, уже не очень хорошо помню. Самое яркое воспоминание о нём, это так, как мы ремонтировали нашу машину. Постоянно. Не знаю, то ли она всегда была сломана, то ли папа пытался довести её до какого-то совершенства, но он постоянно ковырялся в ней. Придёт с работы, поужинает, и потом мы спускались во двор, где я была на подхвате и подавала ключи. А поздно вечером светила ему фонарём, пока мама ругала нас, выглядывая из окна. А потом он умер. Несчастный случай. Мне толком никто ничего не объяснял, но из разговоров взрослых я поняла, что его сбил какой-то большегруз, который сдавал назад. Вот… кхм, — я поймала отражение луны в черном чае и сосредоточила внимание только на нём, чтобы отбросить все эмоции и остаться в роли безучастного рассказчика. — А потом появился отчим. Очень быстро. Мне кажется, даже двух месяцев не прошло со дня похорон папы. Мама просто однажды ночью пьяная привела его. И всё. И он остался. Сначала я приняла его в штыки, конечно. Но он старался быть хорошим, дарил подарки мне и маме. Мама плакала и просила его принять. Я согласилась. Лишь бы она не плакала. Думала, ей правда тяжело. Они поженились, он начал требовать, чтобы я называла его папа. Этому я сопротивлялась, наверное, даже сильнее тому, что он теперь живёт с нами всегда. И он начал меня бить. Сначала несильно, аккуратно и пока не видит мама. Просил, не рассказывать ей. А потом ударил меня при ней. Ну, и, видимо, понял, что ему за это ничего не будет, потому что мама никак на это не отреагировала, и начал бить уже на постоянной основе. И меня, и маму. Он её даже беременную бил. Потом появилась Катя, он немного отвлёкся на неё, начал играть в хорошего папу, но надолго его не хватило. Они пили, за Катей смотреть оставалась я. Иногда пропадали на неделю или приводили компанию к нам в квартиру. А мне лет двенадцать, Кате год… Короче, это был ад. Пьянки, постоянные драки, у меня на руках Катя, а я ещё бегаю защищать маму, чтобы он её не бил. Тогда я её ещё жалела. Я её и сейчас жалею, в общем-то, но иногда я и сама слышу, как она напрашивается. Но мне, всё равно, прилетало чаще и больше. Меня тоже пытались воспитать, — усмехнулась я невесело и мельком глянула на мужчину, который слушал меня настолько внимательно, что, казалось, за всё это время даже не шевельнулся ни разу. — Так что шрамов у меня тоже достаточно, но они, в основном, на ногах, на коленях. Со временем я поняла, что ему важно довести меня не просто до слёз, а до истерики. Он бил меня до тех пор, пока в меня… не знаю… не вселиться какой-то демон, из-за которого я начинала истошно кричать и пытаться с ним драться. Он всегда с этого веселился, находил забавным. Дразнил. Поняв это, я просто перестала плакать при нём. Совсем. Научилась сдерживать слёзы, даже тогда, когда было очень больно. А потом смеялась уже я, когда он начинал злиться ещё сильнее, видя вместо слёз улыбку. Я, наверное, мазохистка, но эта злость в его поросячьих глазах на красном лице реально доставляла мне удовольствие. Я понимала, что я его сделала. Не физически, так морально — точно. Наверное, с тех пор я и разучилась плакать на людях. Плачу только когда одна: в туалете или в комнате ночью, но, чтобы под одеялом.

— Кусаешь губы и терпишь? Оттуда эта привычка?

— Губы? — я машинально поджала их прошлась кончиком влажного языка. — Я недавно думала об этом. После ваших слов о том, что я жую губы, когда вру, — напомнила я с улыбкой. — Это осталось от папы. Чтобы нас не ругала мама и не загоняла домой, мы в киоске недалеко от дома покупали свежий хлеб и масло в ванночке. Я не помню, как оно называлось. Помню только, что там на крышке была нарисована коровка, и оно било очень вкусным. Самым вкусным и мягким. И у папы в машине, в бардачке, была маленькая стеклянная банка с сахаром. Так вот, чтобы мама нас не загоняла домой, мы делали бутерброды с маслом, посыпали их сахаром и ели, сидя на капоте. Много разговаривали. Обо всем. Папа всегда меня слушал. Я знала, что ему действительно важно и интересно всё, о чем я говорю. А потом бутерброды заканчивались, и мы с папой снова брались за бесконечный ремонт нашей машины. А на губах, в уголках или по контуру, всегда оставались сладкие кристаллики сахара. И, вроде, уже давно поели, уже снова проголодались, а всё равно сладость тех бутербродов ещё осталась. Не знаю… — повела я плечами. — …может, я снова пытаюсь найти этот сахар, каждый раз закусывая или облизывая губы. Но ничего не нахожу. Ну, кроме того, что они постоянно обветренные, болят и чешутся. А чтобы не плакать, я просто сжимаю челюсти. И думаю не о том, как мне больно или обидно, а о том, как ненавижу. Для отчима у меня ненависть, а для всех других, наверное, юмор. Проще отшутиться, чем рассказать слёзную историю своей жизни. Ненавижу, когда кто-то видит мои слёзы.

Даже сейчас, закончив черный, как ночь, рассказ о себе, я улыбнулась.

Посмотрела на Константина Михайловича, который, шумно вздохнув, подался вперед. Уперся локтями в свои колени и поймал мой взгляд.

— Раз уж этой ночью мы максимально друг перед другом разделись, предлагаю перейти на «ты». Разумеется, только вне стен универа.

— Вы хотите перейти на «ты» после того, как мы увидели, насколько мы внутри уродливы? — повела я бровью, грустно улыбнувшись.

— Мы не уродливы, Алён. Мы покалечены. Это разные вещи. Уродливы те, кто с нами это сделал.

Я опустила взгляд и молчаливо повела плечами.

Он прав, но согласиться полностью с его словами я не могу. Я знаю, что я далеко не белая и пушистая. Моя грубость тоже делает меня уродливой, хоть и проявляется она в те моменты, когда я пытаюсь защитить себя или сестру. Наверняка существуют другие методы самозащиты, не включающие в себя повышенные тона и драки, но им меня никто не учил. Я умею разговаривать только на языке обидчика. К сожалению.

— Ноги не замерзли? — кивнул Одинцов вниз под столик.

— Нет. Сегодня тепло, кстати.

— Весна, наконец-то, вспомнила, на что она должна быть похожа, — лениво усмехнулся мужчина. Потянулся к тарелке и взял рулетик. — Ты чего не ешь? Я испортил аппетит своими откровениями?

Приподняв уголки губ, я медленно качнула головой и тоже взяла себе рулетик. Есть, на самом деле, уже не хотелось. В мой организм только что поступила убойная доза информации. Мне бы её как-нибудь переварить.

Но, чтобы не смущать Константина Михайловича, который пытался разрядить обстановку, я тоже съела кусочек рулетики. А за ним ещё один.

Аппетит приходит во время еды.

— И часто он так к вам заваливается? — поинтересовалась я, кивнув в сторону окна, за которым внутри квартиры тихо спал Вадим.

— Бывает. Когда нужно поиграть с отцом в прятки. Раньше он был аккуратнее. Как-то узнавал, что моя мама в больнице и заваливался. Сейчас стал понаглее. Утром просто молча сваливает.

— Просто знает, что вы его не выдадите.

— Да кому он, нафиг, нужен?! — фыркнул Одинцов и ловко закинул в рот последний рулетик. Отряхнул руки от крошек и встал со стула, выпрямившись во весь рост. — Ладно, Алён. Давай спать. Поздно уже.

— Угу, — придерживая на плечах одной рукой покрывало, я тоже встала. Не так ловко и быстро, как Одинцов, но тоже постаралась сделать вид, что у меня не затекли ноги от сидения на неудобном тканевом стульчике, в который провалилась задница.

Константин Михайлович взял свою кружку, мы оба схватились за тарелку и пару мгновений поперетягивали её каждый на себя.

— Я первый её взял, — с наигранной настойчивостью заявил мужчина.

— Подержались маленько и хватит, — усмехнулась я, выхватив аккуратным рывком тарелку из его пальцев.

Из-за того, что обе руки оказались заняты, я не смогла удержать покрывало, которое стремительно свалилось с моих плеч. Константин Михайлович успел поймать ткань до ее полного падения на пол. Казалось, нисколько не раздумывая о правильности своих действий, тут же укутал меня обратно. Да так крепко, что не в покрывале у меня остались только слегка выпученные от шока глаза.

— Подержалась и хватит, — хмыкнул он, забрав из моих рук и тарелку, и кружку. Лавируя между нитями гирлянды и шторами, вошёл в квартиру и растворился в темноте комнаты.

Несколько секунд я обалдело смотрела ему вслед, а затем, стянув с головы часть покрывала, тоже вошла в квартиру. Закрыла окно, но, учуяв запах перегара, поняла, что погорячилась. Оставила створку окна приоткрытой. Прошла в кухню, где уже горел свет, а Константин Михайлович ловко мыл посуда после нашего спонтанного позднего ужина. Краем глаза увидела Вадима, который абсолютно расслабленно, как у себя дома, спал на постели Одинцова, как на своей.

— А вы где будете спать? — спросила я шепотом, наблюдая за тем, как мужчина расставлял посуду на сушилке.

— У себя. Надую матрас и скину на него малого.

— Может, вы у меня в комнате ляжете? В смысле… — я мгновенно покраснела, когда мужчина взглянул на меня, слегка поведя бровью. — … я на матрасе, а вы на постели. Вам же, наверное, неудобно с ним?

— Тут дело не в моём удобстве, Алён. А в том, что малой может захлебнуться во сне своей рвотой. Лучше я побуду рядом с ним. Мне жмур в квартире не нужен.

— Ну, тогда ладно, — поджала я губы. — Спокойной ночи, Константин Михайлович.

— Мы же на «ты» перешли. Забыла?

— Помню. Но… привычка, — поморщилась я виновато.

— С завтрашнего утра, пока не услышу в свой адрес «ты», я глух и нем, — хитро ухмыльнулся мужчина.

— Это нечестно, — деланно возмутилась я, вскинув брови.

— Зато должно быть эффективно, — деловито изрек он. — Спокойной ночи, Алён.

— Угу.

Я поплелась в комнату, закрыла плотно дверь и забралась под одеяло, оставив покрывало в ногах.

Одинцов ещё несколько минут возился на кухне.

Глядя на то, как медленно сменяли друг друга цвета гирлянды, я слышала, как он надувал матрас, как тихо, даже немного по-стариковски, ворчал, очевидно, перекладывая Вадима на этот самый матрас.

Несколько раз за ночь я просыпалась, слыша, как Константин Михайлович в спешном порядке вёл Вадима в туалет, внушая тому держать рвоту во рту или глотать обратно.

— Только попробуй мне тут брызнуть, — бурчал он тихо на своего ненастоящего брата. — Всю квартиру утром будешь отмывать.

А утром, когда пришёл рассвет, и я проснулась от шума чайника, на кухне я нашла двух молчаливых и невыспавшихся братьев. Один из них варил кофе в турке и, как обычно, поглядывал в окно, спрятав руки в карманы брюк, а второй, помятый и пахнущий перегаром, сидел за столом, в который пристально смотрел.

Но, стоило мне войти в кухню, а им обоим понять, что теперь они здесь не одни, как оба сосредоточили на мне внимание.

Только, если Константин Михайлович изобразил подобие сонной улыбки при взгляде на меня, Вадим предпочел не скрывать раздражение и злость, вспыхнувшие в его глазах, когда его взгляд скользнул по футболке Одинцова, в которой я спала.

Испытывая чувство неловкости от взглядов, направленных на меня, я на мгновение сжала край футболки в кулаке, а затем резко отпустила.

— Доброе утро, — сказала я, вроде, обоим, но смотрела при этом только на Одинцова. Он, хотя бы, пытался улыбнуться мне.

— Доброе, — кивнул мужчина. Голос его вышел таким же хриплым и тихим, как у меня. — Кофе?

— Угу, — я прошла глубже в кухню, обошла Одинцова и влезла в холодильник. Нужно чем-то себя занять и не думать о том, что Колесников всё ещё пялится на меня, прожигая затылок.

Его, вообще, не должно касаться, где я сплю и в чьей футболке. Но чувство вины, которое он пытается навязать мне за это одним только обиженным взглядом темных глаз, выводит из равновесия.

— У тебя сегодня, вроде, выходной, Алён. Поспала бы ещё, — произнес Одинцов, стырив с разделочной доски кружочек колбасы, которую я резала на бутерброды. — С завтраком мы бы сами заморочились. Малой всё равно не ест простую смертную еду.

Остаток колбасы я завернула в пищевую плёнку, положила на доску сыр и скользнула по обнаженному торсу в белесых шрамах взглядом. Чуть вскинула подбородок и наткнулась на яркие голубые глаза. Расслабленный, домашний.

— Вам кашу сварить? — не знаю, почему и зачем, но я вела себя так, будто Вадима здесь нет. Честно говоря, после рассказа Константина Михайловича о том, что ему пришлось перенести из-за, как он сам его называет, малого, я злилась на Вадима. Злилась на то, что, по факту, сейчас он пользуется добротой своего ненастоящего брата и, похоже, не чувствует никаких угрызений совести по этому поводу.

Ночью, слушая, как Одинцов водил его в туалет и, скорее всего, умывал лицо, я задавалась вопросом: а Вадим удосужился извинится перед Константином Михайлович за то, что из-за него ему доставалось в юности?

Но затем я одёргивала себя, понимая, что малой не может нести ответственность за поступки своего отца.

Но, всё равно, желание защитить и оградить Константина Михайловича от Колесникова крепко засело в моей голове ещё ночью. Даже сейчас я стояла рядом с Одинцовым так, будто хочу немного прикрыть его от Вадима.

— «Вам» — это кому? — слегка повел Константин Михайлович бровью. В уголках его губ притаилась хитрая полуулыбка.

— «Вам» — это вам, — я сделала вид, что ничего не понимаю и не помню о вчерашнем переходе на «ты».

На «ты» надо было начать переходить в темноте. Так проще — когда он не видит, как я бледнею и краснею от смущения, пытаясь понять, правильно ли я всё сказала.

— Ой, всё, — бросил мужчина нарочито обиженно и отвернулся к плите, с которой снял турку и начал разливать кофе по двум кружкам. В мою и свою. — С этого момента я глух и нем. Меня нет.

Я деланно закатила глаза, будто имею дело с ребенком, чьи капризы очень милы, но можно было бы и поменьше.

Глянув на сыр и колбасу, я старалась прикинуть, смогут ли наестся только бутербродами два вполне себе здоровых человека.

Вряд ли. Или да?

Сокрушенно вздохнув, я сосредоточила внимание на обнаженном мужском плече. Собрала остатки храбрости, которой осталось всего ничего, и, теперь уже стараясь смотреть на потолок и стены, произнесла:

— Ко…

— Тик? — тут же с лукавой улыбочкой повернулся ко мне Одинцов.

Я мгновенно залилась краской. Вспотели ладони, живот скрутило, и я пожалела о том, что вообще сегодня вышла из комнаты.

— Нет! — воскликнула я возмущенно. — Костя! — и снова отвернулась, чтобы смотреть только на колбасные кружочки. С ними жизнь как-то безопаснее. — Тебе сварить кашу… Костя? — произнесла я с нажимом.

— Ячневую?

— Угу.

— Тогда да, — довольный, аж бесит. — А ты, малой, будешь кашу? — обратился он к брату, глянув на него через плечо.

— Нет, — буркнул тот.

— Ну, тогда наливай себе чай. У нас тут не ресторан. Официанты не придут, — достаточно сурово заключил Одинцов. Протянул мне кружку с кофе, в которую, оказывается, уже добавил и сахар, и молоко, как мне нравится.

— Спасибо, — кивнула я и, отпив немного кофе, достала маленькую кастрюльку, в которой начала готовить кашу.

Рядом, будто делая огромное всем одолжение, Вадим наливал себе чай, елозя чайным пакетикам туда-обратно. Константин Михайлович отошёл со своим кофе к окну и подпер задницей подоконник. Смотрел то в окно, то на кого-то из нас с Вадимом.

Чтобы занять руки и не обращать внимание на то, как Вадим периодически косился на меня, я стянула с запястья резинку и стала собирать волосы в пучок на макушке, сосредоточенно глядя в кастрюлю с закипающей кашей.

— Пропустила, — вдруг тихо произнес Одинцов, кончиками пальцев подцепив прядку волос, которую я не захватила в пучок.

Не глядя, будто мы всегда так делаем, я подхватила эту прядку и просто обмотала её вокруг основания пучка.

Подойдя ближе к плите, взяла ложку и перемешала кашу, добавив немного соли и сахара.

— Это точно людям можно есть? — брезгливо морщившись, Вадим смотрел в кастрюлю.

— Не нравится, можешь присосаться к унитазу. Может, твои креветки ещё недалеко уплыли, — тут же холодно осадил его Одинцов.

— Алён, поговорим? — игнорируя хозяина квартиры, настоял Вадим.

— Говори, — повела я нарочито равнодушно плечами, делая вид, что меня вообще не напрягает его желание пошушукаться где-то в стороне.

— Без лишних ушей, — с большим намёком произнес Колесников.

— Здесь нет лишних ушей. Говори, — и снова я вытащила какой-то внутренний щит. Как раз в этот раз Одинцов действительно стоял за моей спиной у окна.

Наверное, у меня уже просто привычка кого-то защищать. Кати рядом нет, поэтому, судя по всему, моё подсознание выбрало себе другого любимчика.

Вадиму явно не понравилось то, что он услышал.

Он стиснул челюсти, стрельнул взглядом над моей головой, очевидно, посмотрев на Константина Михайловича, и снова вернул внимание к моей скромной персоне, снимающей кашу с плиты.

— У меня накопилось немного денег, — начал Вадим неуверенно. — Я могу снять тебе квартиру.

Неконтролируемый смешок вырвался из моей груди. Одинцов подозрительно молчал позади меня.

— Во-первых, я по подписке обязана жить здесь. Потому что мы указали этот адрес. Во-вторых, что скажет на это Милана? Твой папа? М? — вопросительно дёрнув бровями, я ждала ответа.

Вадим нахмурился, черты его лица стали жестче. Где-то у меня в ногах он искал ответ на заданные ему вопросы.

— Я не обязан перед ними отчитываться, — заявил он твёрдо.

— Ну, да, — бросила я скептически и достала тарелки для каши. — Спасибо за предложение, Вадим, но мне и здесь хорошо. Кашу будешь, нет?

— Нет. Мне, короче, пора ехать, — выплюнул он раздраженно и вышел из кухни, громко топая в тишине квартиры.

Нетронутый им чай так и остался стоять рядом с плитой.

В прихожей шуршала одежда, гремел его брелок с ключами от машины, а затем хлопнула дверь. Громко, выразительно и подчеркивающе очередную его обиду.

Я обернулась и заглянула в глаза Одинцову, ожидая увидеть на его лице такое же возмущение, как на своём, но увидела лишь довольного и расслабленного мужчину, попивающего кофе в своё удовольствие.

Он смотрел на меня с улыбкой, залпом допил остатки кофе и подошёл ближе к плите, заглянув в кастрюлю.

— Я голодный, как бродячий пёс. Пожрём?