Сергей Орлов. Воспоминания современников. Неопубликованное

АРК. МИНЧКОВСКИЙ После войны

Познакомились мы с ним поздней осенью сорок пятого года на еще гремящем трамваем Невском проспекте. Орлов шел вместе с тогда уже известным мне Михаилом Дудиным, который носил шинель со знаками отличия «старлея», как он любил себя называть. Само собой получилось — Дудин верховодил всей стайкой недавних фронтовиков, несмело отворявших двери редакций, да так навсегда и остался запевалой нашего, теперь уже редеющего поколения.

— Сергей! — протянул мне руку светловолосый парень с пятнами от ожогов, оставивших незалечимую память на лице.

Пальцы его суженной ладони едва сжимали руку. Ладонь была оперирована, и сухожилия в ней намного сократились.

На «ты» мы перешли тут же. Да и как могло быть иначе. «Вы» у нас бы и не получилось.

Было у Орлова любимое слово — «ребята», которое я вскоре от него услышал. Этими ребятами являлись: худенький, недавно вернувшийся из Венгрии, еще ходивший в кителе Толя Чепуров, журналист и критик боевой майор Митя Хренков, прихрамывающий, раненный под Ленинградом в начале войны, шумный Леня Хаустов, самый молодой из фронтовиков Сережа Давыдов. Позже «ребятами» Орлова сделались его московские товарищи из той же когорты поэтов-фронтовиков: Наровчатов, Максимов, Межиров, Соболь и однокашница Сергея по Литинституту Юлия Друнина, по праву причисливаемая к «ребятам». Ребятами все мы остались для него и перевалив через пятьдесят.

Но тогда, в Ленинграде, до пятидесяти нам было заоблачно далеко.

В конце сорок шестого года вышла первая книжка Орлова «Третья скорость». По-нынешнему и книжкой-то ее назвать трудно: книжечка форматом в записную, с мягкой серовато-фиолетовой обложкой, с меньше чем восемьюдесятью страничками текста. Но непрочно склеенный карманный томик быстро исчез с прилавков, хотя был издан значительным по тем временам тиражом в десять тысяч экземпляров.

Свою первую книжку Сергей радостно и щедро раздаривал многочисленным друзьям и знакомым, вскоре оставшись чуть ли не без единого экземпляра. Напечатанный в 1946 году Лениздатом и вряд ли ушедший за пределы магазинов нашей области, сборник «Третья скорость» стал теперь предметом гордости собирателей поэзии.

Но не в формате и не в бумаге было дело. Несмотря на свой внешне непрезентабельный вид, книжка была событием. То, что в литературу пришел художник со своей значительной темой, сделалось понятным всякому, кто хоть сколько-нибудь разбирался в стихах и любил их. Ведь именно с желтоватых газетных страниц этого маленького сборника впервые услышалось ставшее со временем крылатым стихотворение, начинавшееся словами: «Его зарыли в шар земной…»

Об Орлове заговорили. Его заметила столичная критика. О «Третьей скорости» горячо отозвался Павел Антокольский. Ведущие поэты старшего поколения в Ленинграде признали незаурядный талант недавнего танкиста.

Сергей возвратился к прерванным войной занятиям в университете. Но что-то у него с филологическими науками не ладилось.

Жил он трудно. Совсем неустроенно квартирно, изрядно безденежно. Правда, денежно он так никогда и не зажил. Сперва зарабатывал мало, потом была семья, мать, затем семья сына, еще студента, жизнь на два дома, на два города.

Но это уже было потом, а тогда над бытовыми неурядицами он не задумывался. Жалоб на сложности жизни я от него не слышал, хотя встречались мы достаточно часто, и в обстановке, которая располагала к доверительным разговорам.

Он не умел приспосабливаться — писать барабанные стихи, до которых и газеты и радио в те годы были охочи. Был далек от поэтической журналистики. Не хотел, да и попросту не мог, ничего приукрашивать. И на суровую свою фронтовую память не пытался наводить глянец. Он оставался верен пережитой им горькой военной правде, кровь и мозоли которой стоили Победы.

…Были мы молоды и не чуждались жизненных радостей. Тем более что еще не до конца верили в то, что вернулись с войны, а это само по себе уже являлось немалой удачей. Имелись среди нас такие, что пользовались успехом у слабого пола и, что таить греха, по возможности не терялись. Да, находились, но не Серега, как его тогда многие звали. Он был стеснителен и не показно, а на самом деле нравственно светел.

Зимой мы, группа молодых писателей, жили в Комарове, в еще старом, деревянном Доме творчества. Днем, трудясь по своим комнатам, чутко прислушивались к скрипу ступенек на лестнице: хорошо бы кто пришел, помешал работать. Вечерами, после ужина, томились от безделья. Однажды дали согласие забредшему к нам культурнику из дома отдыха совслужащих, что находился неподалеку, провести там литературный вечер. Пошло человек пять, и вечер получился удачный. Нам дружно хлопали. Несколько отдыхавших там девушек вызвались нас проводить, а проводив, надолго задержались. Когда гостьи собрались уходить, послали за той, которую увлек Орлов. Вернулась ее подруга, удивленно проговорила:

— Сейчас идет. Представляете, все время читал ей стихи. «Минутку, — сказал. — Еще несколько строчек».

А вскоре Сережа влюбился. Влюбился с прямотой чувств и темпераментом всей своей непосредственной натуры. Но что-то там с его романом не очень складывалось. Осведомленные люди говорили, что родителей его избранницы пугали жизненная неустроенность Сергея и ненадежность профессии. Их, далеких от литературных кругов, страшила неясность материального положения поэта. Девушка и сама металась между разумными доводами и чувствами. Но ведь и вправду у Орлова не было ничего, кроме таланта.

И все-таки хоть и не сразу, но были сломлены препятствия, преодолено сопротивление родителей. Сергей победил. Не помню ничего похожего на свадьбу. Они и не были в характере моего поколения, у Орлова, как и у всех нас, появилась жена, а потом и сын Владимир. С Велой, как мы называли его жену Виолетту, он прожил более четверти века, сперва в нашем городе, а потом в Москве. Были они отличной, хорошо понимавшей друг друга парой, людьми духовно близкими. Оба отзывчивые. Оба чуждые идее накопительства и сытого благополучия.

Однако я забегаю вперед, а хочется рассказать о тех, уже теперь далеких днях, когда гонорары наши были малы, карманы пусты, но жизнь казалась прекрасной.

Тогда чуть ли не на каждом углу снова, как до войны, действовали пивные. Заведения, надо сказать, очень даже неплохие, ныне повсюду закрытые и замененные немногочисленными пижонскими барами. Сидели в полуподвальных или первоэтажных зальцах таких пивных мужчины, под кружечку-другую пенистою «жигулевского» вели неторопливый разговор, закусывали горячей семипалатинской колбасой. Водку пили редко. Безобразий в пивных почти не бывало, и уж никто не «давил на троих» ни в подворотнях, ни в лифтах. Сиживали за нехитрыми столиками и мы, начинавшие литераторы. Удовольствие обходилось дешево, но главным для нас было общение. Ведь тогда мы не то что не мечтали о своих «кабинетах», но и комната на одного казалась чем-то несбыточным. Наверное, все написанное в те годы друзьями — ныне известными поэтами — впервые я услышал за кружкой пива.

Но случалось, не хватало и на пиво. Тогда ходили по улицам. И вели разговоры на ходу. Кто читал, кто слушал стихи. И вот ведь удивительно: несмотря на бытовую неустроенность, никогда мы не назывались ни озлобленным, ни сердитым поколением, о котором так много писалось на Западе. Военное свое прошлое не считали чем-то исключительным. Потому и не требовали никаких преимуществ, твердо веря в свои возможности и в то, что должное место и в мирной жизни завоюем.

Как-то раз Сережа Орлов провожал меня до самого Ковенского переулка, где я жил с молодой женой и явившимися на свет близнецами. Мы долго стояли на углу улицы Восстания, — пригласить его к себе я не мог. Условий для того не было. Уже молчали, говорено было много, и вдруг Сергей, как бы мысля вслух, сказал:

— Нет, надо все-таки учиться. Так ничего не получится…

Вскоре он уехал в Москву и поступил в Литинститут, обретя там близких его духу однокурсников.

В Ленинграде он в те годы бывал наездом. Прибывая на каникулы, живо рассказывал новости столичной литературной жизни.

Понемногу налаживалась послевоенная писательская жизнь. Оперялось и наше литературное поколение. В Ленинграде уже не первый год издавался новый ежемесячник «Нева». Возвратившись из Москвы, Сергей стал в нем заведовать поэзией. В пятидесятых годах с новой силой зазвучала тема бессмертного подвига народа. Таланту Орлова нашлось где развернуться. Но он не повторял задов. О войне теперь писал по-иному, как бы оглядываясь на незабываемое и делая своеобразную перекличку с теми, кто пришел на смену военному поколению. Оказавшись ночью на улице, он пристально вглядывался в лица молоденьких танкистов, которые с утра будут участвовать со своей машиной в праздничном параде. С понятной грустью рассказывал в стихах о выступлении в армейском клубе:

Возле Кировского проспекта, вблизи студии «Ленфильм», поднялся новый писательский дом. Сергей по праву получил в нем квартиру. Переехал туда с женой, сыном и матерью Екатериной Яковлевной.

Выходили его новые книги. Вышел объемистый для поэта томик «Стихотворения». Открывался он большим циклом «Стихи о войне». Даря мне сборник, Сергей написал: «Аркадий! А мы такую книжку прочитали. Не нам о непрочитанном жалеть».

Со времени надписи на титуле, с выхода «Третьей скорости», прошли добрые полтора десятка лет. За эти годы Орлов прочитал сотни книг и вовсе уже не утверждал, что «прочитанное» на войне избавляет от необходимости много знать и читать. Надпись лишь свидетельствовала о том, что боевая школа и солдатская дружба для него остались неизменными.

Немногим позже, уйдя из «Невы», он стал работать референтом по поэзии в нашей писательской организации. Хлопотливая эта полуканцелярская должность никак не подходила ни к беспокойной натуре Сергея, ни к его уже утвердившемуся поэтическому имени, но он говорил:

— Что сделаешь. На стихи жить не могу. Нужна зарплата.

Да и писалось опять, как он уверял, мало и нелегко.

— Понимаешь, — не без иронии признавался Сергей. — Жил я с мамой и братом в одной комнатке, а писал!.. Теперь живу… Квартира — небо, Петропавловка напротив, а путного ничего не пишу.

Сейчас мы знаем, что сочинял он и очень даже хорошие стихи, но, то ли недовольный собой, то ли не уверенный в том, что пишет нужное, необходимое читателю, отправлял стихи в ящик стола, чтобы вернуться к ним позже, да так и не возвращался.

В те дни дружили они с Михаилом Дудиным. Проживали на одной лестнице. Близки были по возрасту и по биографиям. Оба обстрелянные хватившие военного лиха. Дудин провел на Ханко всю легендарную оборону полуострова. Орлов горел в танке. Разные по характерам, они, однако, во многом сходились. Дудин, с завидной широтой ею многообразной палитры, давно и прочно занимал видное место в литературе, пользовался в Ленинграде немалой популярностью. Орлов относился к нему с уважением младшего брата к старшему, считая его и умудренней и жизненно опытней.

Несколько вещей они написали вместе. На страницах «Ленинградской правды» появились небольшие поэмы под двумя фамилиями. Но содружество в поэзии было недолгим. Очень уж это были разные художники, и опубликованные стихотворные главки, по-видимому, все же писались порознь. Звонкие, возвышенные строфы дудинской лиры явственно отличались от очень земных четверостиший, скорее всего принадлежавших перу Орлова.

Для Сергея война осталась памятью накрепко запечатленных картин, порой совсем не героического, а сурово-бытового содержания. Такой он ее запомнил, навсегда оставаясь цепким на детали.

Орлов дружил с художниками. Бывал в их мастерских. Как-то, придя от живописца Бориса Федорова — тот только закончил крупное полотно «Рейхстаг взят!», — передавал впечатление от увиденного:

— Понимаешь, кончилась война. Взяли рейхстаг. Никто ни в кого не стреляет. Стоят, курят. Все кругом избито снарядами, а впереди у каждого своя мирная жизнь. Армия сделала то, что от нее требовалось. Дальше все иное…

Я смотрел на Сергея и чувствовал внутреннюю в глубинах его души обиду. Как, наверное, ему хотелось дойти со своим танком до Берлина и увидеть час наступившего мира, когда еще догорали костры войны. Сколько бы было написано замечательных стихов о советских парнях, которые все-таки дошли до Берлина.

— И вот стоят эти люди, — продолжал Орлов. — Не солдаты уже — мужики, оглушенные внезапно наступившей тишиной.

В сюжете картины он увидел черты подлинной правды, которую особенно ценил в произведениях о войне. Вернувшись из кино, где смотрел картину «Освобождение» (Сергей любил ходить на дневные сеансы), коротко сказал:

— Похоже. Настоящая война, какой была.

Помню, на площади возле Дворца культуры имени Ленсовета происходили съемки фильма, посвященного военному времени. Возле закамуфлированных бронетранспортеров, ожидая команду режиссера, томились «немецкие» солдаты в серо-зеленых мундирах с расстегнутыми воротами, с автоматами на шее. Где только набирали киношники этих блондинистых и рыжих здоровяков?!

Как всегда, конечно же, сыскалось достаточно досужих зевак: кому-то довелось повидать настоящих гитлеровцев, кто-то, к своему счастью, знал их только по кино. Оказались в толпе и мы с Орловым. Он с ребячьим любопытством рассматривал массовку, придирчиво оглядывал оружие и машины, потом удовлетворенно заключил:

— Настоящие фрицы. Все правильно. Только сапоги не такие. Надо бы широкие, голенища раструбом. Они туда обоймы совали.

На него оборачивались мальчишки. Умолкнув, смотрели с уважением: человек знает!

Война, оставившая на лице его печать — ожог, который маскировала шкиперская борода, не забывалась.

Как-то раз он пришел ко мне с номером «Комсомольской правды». В нем рассказывалось о бытующей в ГДР легенде о пленных русских танкистах. Они во время испытаний нового немецкого бронебойного оружия на своей «тридцатьчетверке» вырвались с полигона. «Красный танк» с отчаянным экипажем пошел гулять по дорогам фашистской Германии и, наводя ужас на обитателей близлежащих городков, оставался свободным до тех пор, пока не был расстрелян подоспевшей артиллерией.

— Давай с тобой напишем пьесу. Или лучше сценарий, — предложил Сергей. — Ты же драматург.

Я не удивился его предложению. Дело в том, что в конце сороковых годов в Ленинградском театре имени Ленинского комсомола состоялась премьера нашей с Евг. Мином пьесы «Мирное утро». Речь в ней шла об офицерах саперного батальона. Возвращаясь с войны с Японией, часть эта остановилась неподалеку от границы с Китаем, да так и осталась на дальневосточной земле. Зал тогда был набит до отказа, и премьера прошла хорошо. В первом ряду балкона сидели мало еще кому известные Толя Чепуров и Сережа Орлов. На них пьеса произвела хорошее впечатление. После окончания спектакля, в фойе, в группе пожимавших нам руки знакомых были и они. «Здорово, ребята! — восхищался Орлов. — Молодцы!» Поддерживал его в оценке и Толя. А мы, упоенные свалившимся на нас успехом, даже не догадались позвать их на ужин, который после спектакля устраивали актерам. Много позже наши товарищи говорили: «Эх вы! А мы-то хвалили! Так хотелось тогда посидеть, отметить. Нам-то ведь самим было не на что».

И вот, с тех пор уверовавший в мои драматургические способности, Сергей предлагал мне писать вместе с ним сценарий:

— Давай, это же вещь! Я песни напишу. И насчет танка все могу.

Он, конечно, мог не только «насчет танка». Но, к тому времени набив достаточно шишек с постановками пьес и зная, что такое «пробить» сценарий, да к тому же всерьез занятый прозой, я отказался от заманчивого предложения поработать с Орловым.

Наверное, и к добру для него. Соавтора Сергей нашел в своем друге Дудине. Никогда прежде не писавшие ни пьес, ни сценариев, они отлично справились с этой работой. В результате их совместного труда и усилий студии «Ленфильм» на экраны вышел волнующий фильм «Жаворонок», основой которого явилась легенда о пленных танкистах. Двумя десятками лет отдаленная от войны, картина явилась гордой песней не знающему предела мужеству советских людей, фильм стал гимном миру и проклятьем войне.

Песен для него авторам писать не пришлось. В эпиграфе-прологе к «Жаворонку» звучали положенные на музыку уже знаменитые стихи «Его зарыли в шар земной…».

В шестидесятых годах творчество Сергея Орлова обрело значительный вес. Его поэзия получила широкое признание.

В то время во главе ленинградских литераторов стоял поэт первого славного поколения советских художников слова Александр Андреевич Прокофьев. Он высоко оценивал стихотворный дар Орлова, активно содействовал приему Сергея в Союз писателей, поддерживал его первые шаги в печати. Обладавший поразительной памятью, Александр Андреевич знал наизусть немало поэтических строф Орлова и при случае читал их вслух.

Интересно было наблюдать, когда они встречались в обстановке, способствовавшей доверительному разговору. Они отлично понимали друг друга. В оценках припоминаемых стихов обычно не расходились. Глубоко преданные теме русского человека на российской земле, душевно любящие Родину, но при том остающиеся стойкими интернационалистами, они знали цену подлинному стихотворному слову. Смотришь на них со стороны и видишь; разговаривают с хитринкой. Каждый будто старается выведать нечто ему еще неизвестное в таланте другого. Так, наверно, исстари вели беседы истинные умельцы своего дела. Старый, дорожащий секретами своего мастерства и вовсе не готовый их передать каждому, кто того захочет, и молодой, уже примеченный стариком, а может быть, и способный его в чем-то и превзойти.

Летом 1964 года мы с Орловым семьями жили в деревне Мерево, близ города Луги. Наши жены Вела и Галя дружили. Мои дочери, обе первокурсницы, и еще не окончивший школу Вова Орлов проводили время компанией, отделившись от «стариков», которыми они нас считали. Младший Орлов гонял на мотоцикле, к ужасу обеих матерей, усаживая за своей спиной то одну, то другую из наших дочек. Он был своим среди деревенских парней, поскольку Орловы проводили в Мереве не один год. Сергею нравилось, что сын его растет не комнатным, книжным юношей. Может быть, в нем он хотел видеть свою юность и верить в то, что и этот парень не дрогнет, если в жизни его наступит решительный час.

Однажды мы сидели с Серегой в домике, который снимали Орловы. Было включено радио. Диктор объявил, что сейчас выступит Михаил Светлов. Слабым голосом, но как всегда вдохновенно, тот прочитал свою неувядаемую «Гренаду».

Мы долго молчали. Затем Сергей сказал:

— Правильно, что дали старику выступить. Последняя, наверное, запись…

К Орлову Светлов относился с нежностью. Иначе, как Сережей, его не называл, и тот платил ему привязанностью.

Увы, предчувствия Сергея не обманули. Осенью Светлова не стало, и та запись его голоса действительно была последней.

Еще задолго до того, как Сергей переехал в Москву, между нами произошла размолвка. Собственно, не было ничего и похожего на ссору. Не было объяснений. Но отношения сделались сухими. Прежние простота и дружелюбие из них куда-то ушли. Так сложилось — мы стали по-разному оценивать происходящее в нашей писательской среде Ленинграда. Случалось, что кидали друг другу и едкие обвинения в пристрастности к отдельным явлениям. Но так, больше из желания уязвить один другого. И вдруг Сергей позвонил мне и сказал:

— Слушай, знаешь что… Зря мы все это. Вот тут и Велка говорит… В общем, если мы, свои-то ребята, станем друг против друга… Тогда что? Тогда плохо. Верно же.

Противоборство окончилось, но прежнее сразу не вернулось.

Вскоре мне стукнуло пятьдесят. В Доме писателей состоялся товарищеский вечер, и Сергей на него пришел с Виолеттой. Было что полагается: речи, телеграммы, шумное застолье. Первое слово сказал Михаил Дудин. Между прочим, он пошутил, заявив, что наши с ним недостатки нужно отнести за счет царской власти, при которой мы оба еще родились. Они с Орловым подарили мне киноаппарат-пистолет. Сергей пытался тут же снять первый фильм — «50-летие», чтобы он потом, как он сказал, демонстрировался на моем столетии.

В тот вечер Сергей прочитал стихи, написанные за полтора часа до застолья. Эти стихи существуют в единственном, подаренном мне экземпляре, и потому привожу их тут полностью.

— Не обиделся? — спросил он меня, передавая напечатанные на листке стихи, когда умолкли застольные аплодисменты.

Но я и не подумал обижаться. Стихи были хорошие. Тем более что в Литфонде я никаких мест никогда не занимал, и понадобился он тут лишь для меткого словца. Ну и хорошо.

Прошло несколько лет. Сергей переехал в Москву и стал секретарем Российской писательской организации. Отношения наши вошли в нормальное русло еще задолго до того. Он был прав: как могли конфликтовать мы, когда теперь уже на наши плечи легла обязанность воспитания молодой смены литераторов, людей с разными характерами, порой и легко ранимых.

Все будто сложилось ладно, и хотя Сергей жил от нас в отдалении, дружеский его локоть мы чувствовали постоянно.

7 октября 1977 года в Доме писателей имени Маяковского был праздничный вечер. Отмечался день новой, только что принятой Верховным Советом Конституции СССР. После вечера мы группой друзей спустились в кафе. Налили по первой рюмке и выпили в честь праздника. Наполнили и по второй, но тут Анатолия Чепурова позвали к телефону. Чепуров ушел, а мы ждали с налитыми рюмками. Шутили и смеялись, — праздник! Вскоре Анатолий вернулся. Я взглянул на него и понял: произошло что-то серьезное.

— Умер Сережа Орлов, — сказал он. — Внезапно. Несколько часов назад. Позвонил Хренков.

За столом наступила тяжелая пауза. Праздничного настроения как не бывало. Наполненные рюмки долго оставались нетронутыми. Начали расспрашивать о подробностях, но Анатолий тогда еще ничего не знал. Вскоре разошлись по домам.

Вечер памяти Сергея Орлова у нас в Ленинграде был устроен спустя год с небольшим. Белый зал Дома писателей имени Маяковского был полон. На подмостках, прислоненный к мольберту, стоял портрет улыбающегося Сережи, каким мы его видели в хорошую минуту. За столиками с цветами сидели близкие друзья поэта. На вечер в Ленинград приехали Юлия Друнина, Валерий Дементьев, Марк Максимов, Григорий Поженян, Марк Соболь, Николай Шундик. Здесь были и ленинградцы — давние фронтовики, те, кто начинал поэтический путь вместе с Орловым. Вечер открыл его старый друг Анатолий Чепуров. Потом выступали Михаил Дудин, Дмитрий Хренков и другие товарищи Орлова. Здесь были вдова поэта Виолетта Степановна и мать Екатерина Яковлевна. Звучал записанный на пленку голос Сергея Орлова. Приглашенные артисты и поэты-друзья читали его стихи. Читали их, как свои. Нет, лучше, чем свои, вдохновенней. Потом читали и стихи, посвященные его памяти. Кинорежиссер Леонид Менакер вспоминал встречи с Орловым, когда шли съемки «Жаворонка». Вечер начинался прологом к фильму, в котором с потрясающей силой звучало «Его зарыли в шар земной…». Кончился вечер последней частью картины, в которой над злобой и ненавистью торжествовало человеколюбие, а над черной мерзостью нацизма свет единения людей.

Зажглись люстры в зале. С портрета снова улыбался Сергей. В рядах были его земляки. Наверное, десятка два белозерцев пришло на вечер. В зале находилась и молодежь, которая знала Орлова только по стихам и счастлива была видеть многих прославленных его друзей.

После вечера собрались внизу. Выпили памятную за Сергея. Сказали то, что еще было недосказано наверху. А потом вечер продолжился иначе. Не столько торжественно, как дружески просто: был в ударе Дмитрий Хренков. Вспоминая, он стал рассказывать, как в дни молодости безденежные, но не унывающие Орлов и Дудин с их приятелем художником Алексеем Соколовым ходили в поход по Ладоге. Рассказ изобиловал забавными эпизодами, и все смеялись. Казалось, с нами смеялся и Сережа. Ведь он так ценил шутку. Его с нами не было и уже никогда не могло быть. Но если бы он тут находился, он бы непременно наутро сказал:

— Отлично сидели вчера, ребята. Митя Хренков молодец. Здорово всех веселил.