Сергей Орлов. Воспоминания современников. Неопубликованное

ЕВГЕНИЙ ПЕРМЯК Золотой человек

Может быть, для широкого читателя и не звучит слово КОКТЕБЕЛЬ столь многообъемлюще, как воспринимают его литераторы, проводившие и проводящие там летний отдых. Отдых относительный, потому что в Коктебеле большинство и отдыхает и работает. Следовательно, Литературный фонд справедливо называет Коктебель «домом творчества».

Не десятками, а сотнями насчитываются произведения, созданные в Коктебеле. Особенно пригож он был как летняя творческая база до войны и в первые послевоенные годы. Малочислен по строениям и населению, Коктебель был как бы коллективной дачей на восточном берегу Крыма, под Феодосией. Свежий, неостановимо дышащий ветерок значительно отличает Коктебель от всего остального побережья Крыма. Здесь пустынно-степная местность сочетается с причудливым горно-скальным образованием — Карадагом.

Коктебель — своеобразное место встреч писателей, живущих зимой порознь, а летом — вместе.

Среди приехавших в то послевоенное лето оказался незнакомый молодой человек. Выше среднего роста. Подвижной. Предупредительный, что мною было замечено при выходе из автобуса. Он пропустил прежде женщин с детьми, потом сошел сам с женой и прелестным мальчиком лет пяти. Я почему-то подумал: «Не ленинградец ли?» Ленинградцы, как известно, а может быть и неизвестно, на мой взгляд, отличаются повышенной деликатностью и такой же вежливостью.

Самое большое впечатление произвел на меня мальчик Вова. Так окликнула его мать. Молодой же отец оставил двойственное впечатление: «Любезен-то он любезен, а зачем ему понадобилась в эти годы борода?»

Тут надо сказать, что тогда бороды еще не стали инфекционным заболеванием, как теперь, когда школьники страдают от того, что у них на подбородке всего лишь пух.

Начал я узнавать, кто этот новичок. Фамилия оказалась знакомой и стихи читанными. Орлов. А чуть позднее он представился:

— Сергей Орлов.

Этого, как я предполагаю, потребовал сын Вова. Дети, они наиболее чутки к тем, с кем они могут поозорничать. И это, как я полагаю, было написано не только на моем лице, но и на всем том, что составляет мою личность. С Вовой мы подружились с первого часа. Он доверчиво дал руку, и мы отправились для чернового обзора достопримечательностей драгоценнейшей для меня из всех географических точек земного шара, с непонятным на русское ухо названием — Коктебель.

За Вовой явились родители. Мы в ту пору жили в «фонаре» — так называлась комната с окном на море. Вообще в старом, первом коктебельском доме все комнаты имели свои имена собственные: Щель, Палуба Голубок и так далее…

Познакомились мы и с матерью. По паспорту она — Виолетта Степановна, по-коктебельски — Велочка. Жизнерадостна, неумолчна, удивительно открытая молодая женщина произвела самое разотличное впечатление, и, что называется, любовь двух семей — нашей и орловской — завязалась в этот же вечер двухсемейным купанием на «диком» пляже.

Сергея Орлова я рассмотрел ближе и тщательнее. У меня уже не возникал вопрос: «Зачем вам понадобилась борода?» Следы ожогов на его лице были так очевидны, что мне было ясно боевое прошлое этого тихого и как-то изнутри скромного человека, опаленного войной в прямом и переносном смысле. Без бороды ему бы не прикрыть изувеченные черты его лица.

Скажите, кто не преклоняется перед воином-фронтовиком, кто не отдает защитнику нашей Отчизны свои первые симпатии до знакомства с ним?!

Мы познакомились с Орловым короче и ближе и, можно сказать, на всю жизнь в первые же дни.

Ушедшим из жизни принято воскурять фимиам. Это в какой-то мере правильно. Только Сергей Орлов был не из тех, кого восхваляют за привходящее. После Павла Петровича Бажова я не дружил с таким же добрым, доброжелательным, заботливым человеком, каким оказался Сережа. Так мы все называли его.

Он внимателен, но не услужлив. Он влюбчив в людей, но не очертя голову. Он откровенен, но знает «застежку» своей «душе нараспашку». Он добр, но не добрячок. Он покладист, но не уступчив. Любезен, но не угодлив. Разговорчив, но не болтлив. Злоупотребляя этим «но», я как бы беру этот фразеологический союз подобием стрелки весов, гармонично уравновешивающей внутренний мир Сергея Орлова.

У него, как выяснилось потом, не было заядлых врагов (не за что было ненавидеть его), но и не поголовно всех своих добрых знакомых он считал друзьями.

Внутренний мир Сергея Орлова был розов, не не эфемерен. Видимо, война научила его верить людям и, веря им, проверять их делами. Сережа был очень требователен и очень чуток на людей. Ровен со всеми, но неодинаков в симпатиях. Это качество еще больше располагало нашу семью к Сереже, и он как бы оказывал нам честь своим вниманием к нам.

Нет, не простой был «орешек» Сережа. Казавшийся легким на «раскус», он не для всех оказывался по зубам. С каждым днем, месяцем, годом узнавая Сергея ближе и глубже, я не поручусь, что дошел и до половины глубины его души.

Время идет, и человек растет, обогащается, усложняется его внутренний мир, духовная осанка, жизненный опыт. Они мужают и самого человека. Это происходит особенно быстро в литературном окружении, где каждый человек сам по себе «завод», пусть — мастерская, но во всех случаях — сложная личность.

В эту и последующие коктебельские, ленинградские встречи я понял, что жизнь Сережи не стлала мягкой ковровой дорожки на плацдарме поэтического творчества, где пишущие и успешно печатающие стихи не всегда были поэтами, а иногда очень правдоподобно имитирующими их.

Сергей Орлов, сдается, не обладал громким голосом. Его голос, как я думаю, подобно свету дальних звезд, еще не дошел до широкого читателя. Но дойдет, и тогда всем станет ясно, какой это большой поэт. Таких литераторов у нас не один Сергей Орлов.

На память приходит Шукшин. Он иного жанра и покроя человек, но суть та же: чем дальше уходит от нас со времени, тем больше становится он и выразительнее звучит.

Давно живя на земле, я видел в РАППовские времена провозглашаемых корифеями чуть ли не в ряду Гомера, созданная слава которых увядала вместе с цветами на их венках.

Мне довелось знать и тех, что жили тихо, как Исаковский или как Василий Лебедев-Кумач, которого не без труда приняли в Союз писателей. Они остались на долгие времена прописанными в душе народа своими песнями.

В то первое коктебельское лето, проведенное в обществе Орловых, слушая тихий, монотонный, чуть окающий голос Сережи, я, может быть, влюбившись в него, уже тогда почувствовал, что он из Кумачей, Исаковских, Светловых и всех «тихоголосых» мастеров лирико-гражданекой поэзии длительного цветения.

Долгую дружбу скрепляли не только стихи и литературные общения, но и быт, и счастливые гостевания, и сладкие надежды на новые издания книг, и горькие разочарования, когда намеченная к выходу книга не очень мотивированно вытеснялась другой.

Я не раз приводил Сереже малоутешительные импортные речения: «Перед тем как приходить в литературу, научись глотать жаб». Или: «Коли пришел на ярмарку славы, не обижайся, что тебе наступают на ногу».

— Это верно, — полемизировал со мной Сережа, — но ведь так можно доглотаться до заворота кишок или до потери пальцев на ногах, а они тоже нужны для нормального продвижения вперед.

Сережу продвинула сама жизнь, и снизу и сверху. Орлова избрали на почетную и трудную должность секретаря правления Союза писателей Российской Федерации. Мне довелось набюдать Сергея на этом вулканоподобном посту.

Как много приходило к нему «обиженных», даже тех, кто завышено превознесен. Иная слава, как щука, не знает сытости. А как скажешь человеку об этом в глаза, коли он мнит себя счастливым соединением Маяковского и Есенина, вместе взятых, только передовее и талантливее? Надо же «по-ленинградски» учтиво и деликатно разъяснить такому якалу: «Что позволено Юпитеру, не позволено быку…» Да доказательно, терпеливо, иногда наизусть цитируя просчеты в его произведениях. В этом отношении мягкий Сергей Орлов был терпелив и несгибаем. Да и можно ли уступить хотя бы пядь, когда речь идет о самом сокровенном, чему подчинена вся его жизнь, все думы и сны?

Чего греха таить, многим читающим, да и пишущим, кажется: сел за стол и написал. Только подлинные литераторы знают, что они «пишут» и в вагоне поезда, и за обеденным столом, и всегда и везде.

Таким профессиональным писателем был Орлов. Писателем русским, наследственно впитавшим красоту родной вологодской природы и очарование глубинного народного языка.

По моему мнению, язык, его строй, нельзя приобрести ни в одном наивысшем учебном заведении, где только шлифуется и ограняется то, что дала мата и бабушка, что сформировал в тебе народ начиная с добукварного возраста.

Много было досужей болтовни о так называемом «вологодском направлении». В этой «демагогике» есть, конечно, доля святой «логики». Без направления нет и не может быть ни у кого из пиитов своего подлинного пути. Без своей Вологды, без своего Ростова или еще локальнее — своей Вешенской, своих «красноярсков», «иркутсков», «магниток» нет ни одного настоящего родинолюбца-писателя. Пример тому тот же Валентин Распутин. Он писал о малом, казалось, для небольшого круга читателей, а зазвучал — от Курил до западных границ, а теперь и за ними. Мыслима ли широкая слава Расула Гамзатова без Дагестана, без сакли, с которой началась его всесоюзная, многонациональная Родина, воспетая им?

Побольше бы было таких направлений, поменьше бы было произведений без направлений, — ни о чем и ни о ком в космическом масштабе…

Сережа жаловался мне:

— У меня только две темы — война и село.

— Мне бы, Сережа, такие две твои темы, — оппонировал ему я.

Село? Шутка ли в деле — село? А не «живинка ли в деле» оно? — скаламбурю я. Особенно в наше время, когда так стремительно и капитально возводится на кручи большой индустрии наше сельское хозяйство.

Распроклятая старая карга с косой в руках оборвала восхождение Сережи на новые высоты вместе с его второй темой о величии преображения пахаря. Пособником раннего ухода из жизни Сережи был горящий танк «КБ», в котором чудом уцелел отважный офицер армии-спасительницы товарищ Орлов. Теперь бы он, в лучах нарастающей славы его родного Нечерноземья, вторым приливом его недюжинного таланта воспевал красоту и динамику второго, после тридцатого года, стократного ренессанса социалистического, колхозно-совхозного, целинно-волшебного торжества матери-кормилицы Земли.

Я не мог пойти на Сережино погребение. Не был я и у его могильного холма. Это постыдно и единственно правильно для меня. Я гнал и прогнал мысль о том, что и «ЕГО ЗАРЫЛИ В ШАР ЗЕМНОЙ». Я все еще верю в телефонный звонок и его голос:

— Вы дома? Я сейчас заскочу перемолвиться…

И он заскакивает к нам на Мерзляковский. Повышенное ли это воображение или настойчивое противостояние случившемуся и неизбежному, только Сережа приходит к нам и теперь, тотчас как я этого захочу. И он сидит в моей рабочей комнате, и я вижу его, не закрывая глаз, сидящим на стуле против меня. И мы спрашиваем друг друга, делимся, критикуем, радуемся или печалимся. Пусть я немножечко преувеличиваю, говоря так, все же непреувеличенным остается то, что при уходе из жизни одного из двух друзей оставшийся в живых не прекращает дружеских отношений с ушедшим. Теперь эти отношения не к тому, что он напишет, а к написанному им. Оно, это написанное им, как бы и мое, о котором я обязан заботиться, как и о своем.

У Сережи не было предпочтительно свое перед написанным другим. Поэтому, надо полагать, Сергей Орлов и был почтён высоким доверием назначения его одним из арбитров в числе других составивших Комитет по присуждению Ленинских и Государственных премий в области искусства и литературы.

Живо помню я его и на этом демонически-щепетильном посту. В Сереже всегда брало верх то единственно справедливое, которое складывается вне личных приязней или неприязней, помимо свойственной для каждого из нас оценки с моим «како веруеши». От этого трудно уйти, а Орлов уходил.

Он, бывая у меня, очень часто называл фамилии тех, кто по большому, нелицеприятному счету должен получить высокую литературную премию. Я не помню случая, когда в этом назывании имен будущих лауреатов он ошибался.

Это также одно из проверочных мерил, которое позволяло таким же, как Орлов, называть его несколько устаревшим эпитетом — «золотой человек». Этими двумя словами я озаглавил мой мемуарный отрывок потому, что, при всей тривиальности такого определения, оно, как никакое другое, подходило к личности Сережи. Личности, не ржавеющей, не темнеющей, не девальвирующей ни при какой перемене литературных веяний, деградаций, или, напротив, новаторских дерзаний.

Золотым Сережа был и в личных, сугубо бытовых отношениях. Откуда-то узнает о моей болезни и появляется не с словесным сочувствием, которое тоже много значит, а с единственно, так сказать, с реально-материальными средствами целительней помощи.

Сережа остался во мне и со мной его друзьями того же регистра добра и внимания. Я некоторых из них назову теми же ласкательными именами, какими называл их Сережа и какими заглазго про себя называю и я. Это Митя Хренков, Валера Дементьев, Миша Дудин и другие, чье отраженное тепло Сережи я чувствую на себе, и так же отраженно через Орлова люблю их и верю им.

Дружба, мне думается, сильнейшее из чувств, оно тоньше и всемогущее любви, сильнее смерти и ее непримиримого антипода — жизни. Сережа пронес благородство дружбы через всю свою короткую, насыщенную подвигами дружелюбия жизнь.

Найдите более точный синоним для Сережи, нежели ЗОЛОТОЙ ЧЕЛОВЕК.

Слава Сережи тоже золотая, она не ослепляет подобно хорошо отполированной известности. Она рассыпана золотыми крупицами, иногда маленькими самородками в толще родной земли. Рассыпана, чтобы, не исчезнув, найтись и украсить грядущее.

Драгоценности никогда не теряются и всегда находятся рано или позднее. Разве не в этом суть бытия поэзии?

Если бы поэт Сергей Орлов написал только одно стихотворение о героической гибели солдата… Если бы он начертал всего лишь одну строку из него: «ЕГО ЗАРЫЛИ В ШАР ЗЕМНОЙ», то и в этом случае — пусть малое, но гениальное — строка осталась бы в веках, как остался, скажем, на веки вечные неумолкаемым звучанием «Соловей» композитора Алябьева.

Все знает свою меру, свои сроки. Для меня был и остался Сергей Орлов большим народным поэтом, и ничего не изменится ни во мне, ни в посмертной судьбе Сергея Орлова, живущего своими творениями, если кто-то не согласится с моим утверждением или хотя бы назовет его завышением оценки поэзии Сергея Орлова.

Время и поколения не всегда соглашаются с оценками современников. Мои они или ваши. И все же…

И все же хочется верить своей интуиции, которая столько раз за эти долгие годы не обманывала меня…

Одуванчик цветом жизнь красит, а женьшень — корнем…