Сергей Орлов. Воспоминания современников. Неопубликованное

ВАЛЕРИЙ ДЕМЕНТЬЕВ Стихи и дни Сергея Орлова

Летом 1947 года Сергей Орлов приехал в Вологду. Я не помню сейчас, при каких обстоятельствах мы с ним познакомились, но ясно помню, как втроем — с Сергеем Викуловым и Сергеем Орловым — мы шли длиннейшим Советеким проспектом к перевозу, где возле Лесной биржи всегда стояли плоты. С этих плотов хорошо было нырять, хорошо было и загорать на чешуйчатых, теплых, попахивающих смолкой бревнах. Закрыв локтем глаза от колючего солнца, мы лениво перебрасывались отдельными словами. Счастье такого сладкого ничегонеделанья, такого беспечного, как в детстве, купания с плотов, которые приплыли, наверное, от самого Белозерска, было столь новым и невыразимым, что оно кружило нам голову и озаряло все вокруг радужным светом.

На противоположной стороне, во Фрязиновой слободе, над ветхой церквушкой с криком кружились черные птицы, а здесь, на плотах, было тихо и было слышно, как пошлепывала о бревна вода, как глухо били вальками бабы по мокрому белью на фрязиновском портомое.

Сергей Орлов тогда еще не носил своей знаменитой шкиперской бородки, но его рубцы и шрамы нам, бывшим фронтовикам, были незаметны. Мы просто не видели их. И он это отлично чувствовал и знал. Правда, если что и привлекало наше внимание, так небольшие латки на предплечье — отсюда хирурги брали кожу для пластических операций. Эти латки светлели больше обычного на его светлом и незагорелом теле. Вообще он был худощав, подборист.

— Слушай, Орлов, — сказал один из нас, прервав блаженную дрему. — Хочешь, стихи почитаю?..

— Валяй! — Сергей разом поднялся, сел, охватил руками колени.

Сергей расхохотался, потому что в этом стихотворном экспромте явственно пародировалась его интонация, его образная речь. Да и вообще намекалось на его отнюдь не богатырское телосложение. Позднее Сергей любил возвращаться в застольных разговорах к этому послевоенному лету, к этому купанию и экспромту, который, судя по всему, ему нравился.

Вечерами, когда над куполами Софийского собора с криком кружились городские стрижи, мы шли на Соборную горку. И здесь, на крутом береговом откосе, подолгу смотрели на закат, на воду, мерцающую алыми отблесками, на излуку, испещренную головами купающихся и темными пятнами прогулочных лодок. Из парка доносились звуки духового оркестра — на эстраде играли, как и до войны, «Синий платочек». Для порядка мы заглянули на танцплощадку, где в эти ранние предвечерние часы одиноко кружились девчата в белых носочках и ситцевых платьицах с белыми воротничками. Но мы не пошли танцевать, а вернулись на Соборную горку — излюбленное место вологжан, которым отрадна и красота речной излуки, и какая-то особенная, исполненная сосредоточенности и величия тишина, изредка пересыпаемая звоном курантов. В соседстве с Софийским собором, этим белоснежным чудом северного зодчества, думалось широко, говорилось свободно, читалось легко и задушевно. Я имею в виду стихи, которые в ту пору мы особенно любили читать друг другу. Да и позднее Сергей Орлов сохранил эту привычку — читать новые стихи множество раз и самым разным людям, как бы проверяя стихи на слушателях, в чем-то убеждая самого себя. Правда, стихотворение «В городском саду» мне довелось прочитать в одном из сборников поэта несколько дет спустя, но я сразу же понял, почему тогда так часто и внезапно замолкал Орлов, почему он глядел на этот закат, на реку, на танцплощадку из дальней дали, немыслимой нам в ту пору.

…После короткого, глубокого вздоха начинается это стихотворение:

В стихах этих, как и всегда у Орлова, нечто обыденное, не побоюсь сказать, трогательно-привычное — лишь сигнал для внутренней настройки, которая подхватываем поэта, подымает его на крыльях воодушевления — выше, выше… И уже не с колокольни, откуда открываются голубоватые от тумана окрестности Вологды, а с какой-то иной высоты видятся ему пути-дороги нашего фронтового поколения.

…Что я могу еще добавить к этим стихам?.. А только то, что в августе семьдесят восьмого года на старинном здании, стоящем возле Софийского собора, возле крепостной стены, появилась табличка: «Улица Сергея Орлова». Нет прекраснее места в родной Вологде, и нет теперь для меня более памятного, чем этот береговой обрыв.

В пятьдесят четвертом году Сергей Орлов приехал заканчивать высшее образование в Литературный институт имени Горького. Между тем наступили зимние холода, а постоянного жилья у Орлова не было: ездить на пригородных поездах в Переделкино, где в бывших дачах располагались комнаты студенческого общежития, он не хотел, да и не мог по состоянию здоровья. Вот и ютился то за ситцевой занавеской в коммунальной квартире где-то возле Белорусского вокзала, то жил в номерах, то приезжал ночевать ко мне на Крестьянскую заставу. «Мы живем на Крестьянской заставе…» — начиналась наша песня, сочиненная в дороге. Нынче не сохранилось ни названия этого старого московского района, ни домов и домиков с неизменными вязами под окнами, закрытыми парадными подъездами, печками, облицованными кафелем. От бывшей Крестьянской заставы теперь идет Волгоградское шоссе — многоквартирные дома, обширнейшие пустыри для новых застроек.

В одном из домов по Новоселенской улице у меня была крохотная комнатка, которую мне предоставили родители моего друга Всеволода Назарова, погибшего в марте сорок пятого года в Венгрии. И хотя Елена Дмитриевна и Андрей Захарович каждый день топили печь, облицованную все тем же старинным кафелем, в комнатке было более чем прохладно. Однажды ночью у Орлова даже волосы примёрзли к металлической спинке кровати, о чем он не раз вспоминал в дружеском кругу. Но как студент Сергей Орлов имел множество льгот, вернее, получилось так, что он сам себе устроил свободное посещение занятий. Ибо и в ту пору он уже был известным поэтом, одним из лучших среди фронтовиков. Его творческая активность в домике на Крестьянской заставе была исключительно велика — он создавал третью книгу стихотворений «Городок», которая мне чем-то напоминала «Районные будни» Валентина Овечкина. И Сергей радовался этому сравнению. В одном из очерков, посвященных его творчеству, мне доводилось писать, что после поэтического монументализма, запечатленного в сборнике «Поход продолжается», поэт вдруг как-то светло и дружелюбно оглянулся вокруг. Он всмотрелся в тихий северный район, в его будни, в его людей — «министров поля и реки». И с грустью заметил, что только родной городок «не растет, не строится, как надо…»:

Но жизнь этого, как бы раньше сказали, заштатного городка полна чудес и удивительных людей. Когда Сергеем уже было написано стихотворение о «маленьком, смешном и популярном» фотографе, я во время нашей полуночной беседы рассказал, что однажды из громкоговорителя в некоем районном центре мне довелось услышать довольно-таки странное объявление — диктор сообщил, что по заявкам товарищей радиослушателей будут передаваться русские народные песни в исполнении… нет, не знаменитой на весь мир певицы, а работницы местной промкооперации. Через некоторое время Орлов читал мне свое новое стихотворение «Шура Капарулина поет…».

Замечу, что именно там, на Крестьянской заставе, я имел возможность видеть, как работает Сергей Орлов над своими стихами. Он их, по собственному выражению, «вытаптывал», он сочинял их на ходу, он переворачивал в уме одну и ту же строчку множество раз, а затем заносил строки и строфы на первый же попавшийся листок бумаги. В то время он не вел тетрадей, но я помню про листочки из блокнота, из тетрадки, я помню даже бумажную салфетку со стола ресторана ЦДЛ, на которой довольно четким округлым почерком, с отдельно стоящими друг от друга буквами, было написано какое-то стихотворение. Иные слова были перечеркнуты, но стихотворение было видно почти что сразу. Позднее, когда мне довелось заниматься творчеством Есенина, я не мог не поразиться этим сходством и почерка, и самого творческого процесса: ведь Есенин тоже сочинял стихи в уме, а затем почти готовые записывал на первый же попавшийся клочок бумаги. Вообще в Орлове меня часто поражало что-то воистину есенинское — его удивительно легкая походка, его врожденная артистичность, которая угадывалась и в жестах, и в манере поведения, его феноменальная память не только на свои стихи, но вообще на стихотворные тексты, наконец, его умение говорить так, что за словесным образом угадывался и второй и третий смысл… Сергей Орлов много читал, но отнюдь не по институтским программам. Нет, читал он быстро и только то, что было ему внутренне необходимо. Когда однажды он пришел со мною в Публичную библиотеку, где я проводил все дни и вечера, то через какое-то время он откровенно заскучал в этом огромном, ярко освещенном, заполненном шорохом страниц зале и тихо-тихо и как-то незаметно исчез.

…За стихотворный цикл, опубликованный в журнале «Огонек», Сергею Орлову была присуждена ежегодная премил журнала. По-моему, это была его первая литературная премия. Ранним январским утром мы приехали в здание комбината «Правды», но не столько за экземпляром журнала, сколько за гонораром. И потом долго и чинно завтракали в ресторане гостиницы «Москва». Сергей читал «Соловьиху» Бориса Корнилова, которого превосходно знал с довоенной поры. И так хорош был этот долгий и дружеский завтрак, эти белоснежные скатерти, этот хрусталь на столе, что нас не страшил даже жгучий январский ветер, который ожидал на улице.

Я на ощупь протянул руку к телефонной трубке и сразу же узнал Сергея Орлова.

— Слушай, как называли между собою солдаты немецкий автомат?

— А полегче у тебя ничего другого не нашлось?

— Я серьезно спрашиваю, — Сергей начинал сердиться. — Не могу вспомнить… «шмассер»… «шмайссер»…

За окном, серел осенний рассвет, и в этом зыбком, скользящем и призрачном свете здание новостройки, возвышающееся напротив, казалось, медленно, как океанский теплоход, вплывало в маю квартиру.

— Ты что? — Нетерпение Сергея росло. — Пропал куда-то… Хочешь, я тебе весь стишок прочитаю?.. Сам все поймешь…

И деловым тоном начал читать стихи, которые обдумывал, надо полагать, не одну ночь и которые сразу же отбросили меня назад, в огненные сороковые.

Днем я никак не мог избавиться от смутной тревоги, внушенной мне этим новым стихотворением Сергея. Садился ли в троллейбус, заходил ли в Союз писателей, протискивался ли в вагон метро, временами — среди всей этой деловой суеты и человеческого многолюдья — я погружался в стихотворные строки. И хотя ни одной я не запомнил наизусть, они жили во мне зримыми образами, вернее — видениями. Вот я видел прозеленевший — в уродливых шишках и наростах — старокрымский лес, вот ручей в ложбине, слабо окрашенный кровью раненых партизан, кровью медсестры, которая только что стирала в этом ручье бинты…

Вначале мне показалось, что Орлов в давнем фронтовом эпизоде еще раз выразил свою главную творческую идею: все безвестное воистину величаво, если величавы и возвышенны цели, во имя которых гибнет человек. Но постепенно мне стало раскрываться и нечто иное. И я подивился душевной силе и личному мужеству Сергея Орлова, ибо он выразил в этих стихах и нестерпимо жгучее чувство беззащитности перед чем-то неотвратимым, я бы сказал, роковым… Орлов не хотел успокоительных слов — память войны не позволяла ему солгать в главных «проклятых» вопросах человеческого существования. Орлов не щадил себя, но он щадил близких и друзей, которых не всегда посвящал в эти свои мысли, которые, вероятно, возникали в нем помимо воли. Его духовный мир был необычайно сложен, и были у него тайны, которые он поверял только стихам.

Некоторые поэты, желая восславить героизм наших современников, вольно или невольно подменяют эстетические понятия «возвышенного» понятием «поразительного». И создают стихи, действительно поражающие внутренней пустотой. Орлов никогда не смешивал эти понятия. Напротив, он был твердо убежден, что поэзия не должна поражать других ни внешними эффектами, ни громкими и пустыми словесами. Однако его воин «без званий и наград» покорил сердца множества множеств не только этой своей рядовой судьбой, не и необыкновенной, «планетарной» славой.

И вот сейчас, возвращаясь к раннему звонку, в общем-то, обычному в наших дружеских отношениях, я думаю о том, как все-таки важен был этот звонок: он внезапно приоткрыл завесу над напряженной духовной жизнью, которой жил Орлов до последнего часа.

А стихотворение «Где вязы кронами сплелись…», посвященное Юлии Друниной, было опубликовано в посмертной книге Орлова «Костры». Добавлю: среди двухсот стихотворений, ранее неизвестных никому. Это и была самая непонятная и сокровенная тайна Сергея Орлова.

Мне пришлось даже перевести дыхание, когда я взял в руки эту, казалось бы, потрепанную, обветшалую, но такую весомую книжицу. Обложка была разорвана, вернее — в центре зияла рваная пятиконечная звезда.

Я видел эти звезды не на музейных стендах, не в залах воинской славы, а там, под Выборгом и Сандомиром, Старым Козле и Градцем Краловым, видел возле убитых, сраженных наповал, залитых кровью, видел на обложках боевых уставов, на пачках писем… Такие рваные звезды оставляют снарядные осколки, бронебойные пули, шарики противопехотных мин, оставляет все то, что нацелено в грудь человека, в самое сердце солдата.

А сердце солдата бывает прикрыто комсомольским билетом и офицерским удостоверением, пачкой писем от матери, справкой о старых ранениях, а иногда и медалью, заслуженной в боях…

Все, что я рассказываю сейчас, все имеет прямое отношение к жизни и поэзии Сергея Орлова, к его человеческому облику, его столь горькой для всех нас смерти.

О том, что Сергей Орлов, был ранен, я знал и раньше, знал от него самого. Нет, я не оговорился, именно ранен, а не только обожжен в тяжелом танке «KB».

Вроде бы неохотно, а может быть, и чуточку иронично, как старые солдаты вообще любят говорить о странностям военной судьбы, или, по-старокнижному, фортуны, Орлов вспомнил эпизод из своей госпитальной жизни.

Раненые сдавали документы комиссару госпиталя. Солдат, стоявший впереди за два человека, подал комиссару партбилет, простреленный пулей и залитый кровью. Это был его, раненого солдата, партбилет. Стоявший за ним сержант подал свою солдатскую книжку с оторванным, краем. Но когда Сергей Орлов стал сдавать документы и показал комсомольский билет, пробитый осколком, то комиссар не выдержал и грубовато, но верно сказал: «Вы что, сдурели, что ли, ребята?..» Все трое получили смертельные ранения, и все трое остались жить.

Сергея Орлова спасла медаль «За оборону Ленинграда», да, именно эта медаль, которую он недавно получил и носил вместе с документами в кармане гимнастерки.

Но осколок, вырвавшийся из кромешной тьмы, из самого чрева войны, прочертил страшную траекторию в далекие, в семидесятые годы. Он догнал поэта на его самом высоком, самом блистательном творческом рубеже, догнал и убил наповал.

В медицине подобное называют каким-нибудь латинским словом, но, по-моему, здесь именно этот остроконечный, раскаленный осколок, который пробил комсомольский билет комсорга танковой роты — Сергея Орлова, и убил его.

Совсем недавно мне показала этот билет за номером 4235182 еще совсем мальчика, улыбчивого и широколицего, — его жена, а теперь уже — увы, увы! — его вдова и верный преданный друг Виолетта Степановна Орлова. Нет, я не могу и не хочу говорить о Сергее Орлове просто как о человеке, мне хочется говорить о Сергее Орлове как о человеке-легенде.

Да, он был таким легендарным героем Отечественной войны, витязем, закованным в танковую броню, и первым ворвавшимся в город, называемый в летописях Господином Великим Новгородом.