Шварце муттер

Глава 11 Что упало – то пропало

- Для шкурки, но не для мясца охотник застрелил песца, - продекламировал тоскливо бездельник Петруша.

- Мораль проста - одним песец, другим… - продолжил было Яков русский перевод лафонтеновской басни, но завистливый Петер бросил в него из кресел салфеткой. И, как всегда, конечно же, промахнулся.

Яков собирался нанести визит будущему своему патрону, великолепному графу фон Левенвольде, и красовался перед зеркалом, принимая изящные позы в новехоньком, по самой последней моде, кафтане – с широкими узорчатыми обшлагами и в рюмочку ушитой тончайшей талией. Петеру же предстоял день в госпитале, в обществе нарывов и гнойных язв, и бедняга, несомненно, завидовал.

- Ландрат, говорят, неравнодушен к таким вот молоденьким щеголям, - подначил ехидно Петер, - Особенно когда у них выразительные глаза, и такая тонкая талия…

- А я слышал, мой наниматель предпочитает военных, и притом таких, чтобы уже успели повоевать, - отвечал братцу добродушный веселый Яков, - А я штатский пшют и шпак, и буду интересен ему исключительно как лекарь для его дуэльных ран, подагры и почечуев.

- Твоя талия в двадцать два дюйма – заставит его переменить вкусы, - начал было Петер, но тут в дверь постучали.

- К профессору пожаловал герр Гросс, - объявил слуга, - Я сказал ему, что доктор Бидлоу на службе, но он просит выйти к нему любого из вас – говорит, что вопрос его годится для всякого доктора.

- Кто это – Гросс? – спросил Ван Геделе, расправляя перед зеркалом кипенный кружевной кроатский галстух.

- Лейб-инженер, молоденький и довольно милый, - припомнил Петер, - Ты мог видеть его в «Семи небесах», он играл за столиком наискось от нас – такой, как лисичка, цвет его волос еще зовется у англичан клубнично-рыжим.

- Убей бог, не помню…

- Еще бы, ты все ел глазами ту пару лютеран-трупорезов…

Яков собрался было спросить, отчего пасторов-лютеран Петер зовет трупорезами, но тот рывком поднялся с кресел:

- Идем же, Яси, пощебечем с придворной птичкой – что-то ей надо?

Пауль Гросс и в самом деле был мил – с лукавым лисьим личиком, золотыми наивными ресницами и пышной шевелюрой красновато-рыжего оттенка – как и говорил Петер, клубничного. Он ожидал господ докторов в просторной голландской гостиной.

- Взгляните, дотторе, как экспертов в хирургии – ничего не смущает вас на этом рисунке? – инженер Гросс развернул перед докторами распечатанный на плотной, желтоватой от времени бумаге – оттиск с гравюры. На рисунке изображена была театральная сцена времен французского Руа Солей, с взошедшими на заднике одновременными солнцем и луною. Две оперные примы в пышных юбочках и в крестообразных подвязках – и бог весть какого пола обе – заливались на переднем плане, с перекрученными талиями и картинно отставленными ножками. А позади перекрученных прим – свисали на тросах четыре херувима, подвешенные за пояс к потолку.

- Вас интересуют вот эти ребята, герр Гросс? – Петер толстеньким, сужающимся к ногтю пальчиком ткнул в херувимов.

- Да, с точки зрения хирургии, и анатомии – не слишком ли опасно они висят? Мне показалось – при подобной фиксации хороший шанс для перелома хребта.

- Отличный шанс, - подтвердил Яков, - Ремень на талии – и грубая веревка. Один резкий рывок – и хребет пополам.

- И где вы взяли эту фантасмагорию? – полюбопытствовал Петер.

- Версальская опера, «Триумф Вакха и Ариадны», год одна тысяча шестьсот семидесятый – от рождества Христова, - ответствовал Гросс, - Мне поручено максимально скопировать изображенную здесь сцену, но я опасаюсь – сделаться невольным убийцей для наших статистов.

- И станете – если не продумаете как следует крепеж, - предрек Петер, поднося гравюру к самым глазам – он был близорук, - Художник дурак, смотрел оперу невнимательно. Подобные ремни – верная смерть, тем более в движении, здесь нужны такие шлейки, как делают для болонок. Болонкам тоже сворачивает шею обычный ошейник – и вам следует поучиться, как делать пятиточечную безопасную шлейку, у скорняков, что их производят. Впрочем, я сам зарисую для вас, дайте только, возьму перо, - и Петер, увлекшийся уже предполагаемыми ангельскими шлейками, убежал в кабинет за чернилами и пером.

- У нас ставят «Триумф»? – уточнил у Гросса тем временем Яков, - Я полагал, что ноты утеряны безвозвратно, и после провала эту оперу уже не поставить…

- Да какое… - вздохнул пренебрежительно Гросс, - У нас только декорация от «Триумфа». Ставим «Нерона», тоже провального. «Любовь, приобретенная кровью и злодейством». Бог даст, премьеру покажем к тезоименитству, если тенор не запьет и балерины не забеременеют – этих только-только понаберут из деревенских – через месяц уже все брюхаты, как кошки, - бледный Гросс красиво зарозовелся, - Таков уж наш руководитель – у него подобные вещи выходят на раз…

- Рене Левенвольд? – догадался внезапно Яков, - Церемониймейстер? Он же обер-гофмаршал, курирует все придворные постановки.

- А кто же еще, - пожал плечами инженер, - Ему из Дрездена одна из его прежних обоже – они везде у него – передала с оказией гендельские ноты – и вот, изображаем уже третью неделю, пародию то ли на Версаль, то ли на оперу Августа Сильного…

Вернулся Петер, с чернильницей и пером, и принялся вдохновенно чертить на листе на обороте гравюры – схему шлейки.

- Нет! – всплеснул руками Гросс, - Это редкая гравюра, мне за нее голову снимут. Возьмите другой лист…

- Поздно, - констатировал Петер, - Я уже закончил. Могу подписаться под рисунком – как на рецепте.

- Не стоит, - убитым голосом отвечал инженер, - Сколько я должен вам за консультацию, доктор?

Лицо его разом сделалось мышиным, серым и скучным, и Петер спросил с жалостью:

- Неужели ваш начальник столь суров, что прибьет вас за этот лист бумаги?

- Он не дерется, - с вялой улыбкой отозвался Гросс, - Но лучше бы дрался. Оплеуха предпочтительнее – всех тех обидных определений и сравнений, что теперь меня ожидают.

- Я сделаю вам скидку за порчу гравюры, - попытался смягчить его горе Петер, - И возьму с вас двадцать копеек вместо сорока. И, если понадобится – готов ответить перед вашим начальством, за то, что разрисовал листок.

- Не нужно. Вам потом еще жить и жить – с теми эпитетами, которыми вас наградят. А я и так уже знаю – что я рыжая безмозглая прокислая арестантская запеканка.

- Так зовет вас ваш патрон? – рассмеялся Яков.

- Так меня назвали, когда я предупредил, что задник у сцены станет заваливаться при попытке «сделать, как в Версале» - и он завалился, и почти на самого обер-гофмаршала. В Измайлове не сделаешь как в Версале, просто оттого, что Измайлово – оно совсем не Версаль.

Яков вспомнил Измайлово, вспомнил Версаль – который он тоже видел, сопоставил и понял, что нет, Измайлово ну никак не Версаль. Инженер рассчитался и укатил с испорченной гравюрой навстречу порции унижений, Петер – отправился на службу в госпиталь, а Яков – полетел к вершине своей карьеры.

Дом великолепного светского льва – и окружали призрачно-белые мраморные львы, на ограде, и на лестнице, и возле каретного разворота. Смотрели на визитеров пустыми выпуклыми глазами. Якову запомнились их собачьи тела и человеческие носы – явно скульптор не то что не видел живого льва, даже нетвердо его себе представлял.

Якову совсем не пришлось томиться в приемной – будущий патрон уже ждал доктора в своем кабинете. Римский стиль декора, тревожные изумруд и киноварь – таково было убранство графских покоев. Сдержанная роскошь, холодный шик. Дорический ордер, гобелены, оленьи головы, картины Каравака…

- Я слышал, что измайловский пациент твой поправляется, - вместо приветствия произнес ландрат голосом глубоким и гулким, словно колодезное эхо. Таким голосом хорошо орать команды на плацу перед полком, - Твой дядя не зря нахваливал твои таланты.

Граф Левенвольд-первый, или старший, сидел в кресле в длинном халате, затканном драконами и чудовищами, и в серебристых персидских туфлях. Аспидные кудри его, поутру пока еще не напудренные, змеино вились по плечам, и темный шрам отсвечивал перламутром – совсем как у той, Трисмегистовой черной иконы. Яков шагнул навстречу – будущей своей судьбе, своей удаче, и склонился низко, и припал губами к белой теплой руке, пахнущей чуть-чуть пеплом, чуть-чуть чернилами и слабым, горьким, пропащим жасмином.

- Я рад, что выдержал экзамен, ваше сиятельство, - сказал доктор Ван Геделе, и посмотрел снизу вверх – в каменно-прекрасное лицо ландрата, в его дымно-серые равнодушные глаза, - И счастлив буду – и впредь служить вам.

- Я не Тайная канцелярия, мне не надобны верные, мне надобны умные, - граф отнял руку и жестом велел Якову выпрямиться, - А таких мало. Садись, юноша – мне лень задирать голову, говоря с тобою, - и он указал на кресло возле себя, - Мне не нужен слуга, мне нужен – товарищ. И даже – подельщик, как говаривают в вашем московском подземном царстве.

Яков устроился в кресле и внимал. Ландрат нравился ему чрезвычайно – царственный, магнетически красивый, и от глубокого голоса его – пробегали по спине доктора горячие волны.

- Ты хороший лекарь, и догадлив, и не болтлив – эти выводы можно сделать из измайловского нашего приключения, - продолжил граф, - Но я совсем не знаю тебя. Быдлин племянник – это не биография. Кто ты, что ты, как жил ты прежде, чем прибыл в Москву? Дядюшка твой говорил о Лейдене, но ведь между Лейденом и Москвою – сколько? Три года, пять? Целая жизнь.

Ландрат достал из карманов своего расшитого чудовищами халата – трубку, и табакерку, и огниво.

- Рассказывай же, как ты жил, чему научился, - он набил трубку табаком, раскурил ее. Вельможа, полковник, галант императрицы – курил костяную армейскую трубочку, словно простой солдат. Но смотрелся при том – как римский цезарь. Яков, полностью очарованный, подался к нему в своем кресле – будто кролик к удаву – и начал, запинаясь, взволнованный рассказ:

- Отучившись в Лейденском университете – и все экзамены успешно выдержав – я практически сразу же поступил на службу к одному господину. То есть и прежде были мы знакомы, пока я учился – в одной компании играли, и вместе однажды охотились на косуль. Вдвоем с патроном я и провел лучшие свои четыре года жизни. Он был дипломат, мой любезный наниматель – с ним мы путешествовали и в Версаль, и в Саксонию, и в Цесарию, и ко двору католического испанского монарха. Мой патрон научил меня многому, что знал сам – читать по губам, составлять различные эликсиры. Возможно, и вашему сиятельству интересны будут такие мои навыки…

- Отчего ты не назвал его имя? – ландрат откинул гордую голову, выпустил изо рта колечко дыма.

- Шевалье де Лион. Моего прежнего патрона звали – шевалье де Лион.

- Анри де Лион или же Шарль де Лион? Их два брата, и все их путают – совсем как меня с моим… - наигранно усмехнулся ландрат, - Так который?

- Шарло де Лион, - как во сне, сказал Яков, - бедный Шарло де Лион…

- Я знал его, - глухо проговорил ландрат, - Мы как-то виделись с ним в Ревеле, по цесарским моим делам. Красавец шевалье, тонкий и острый, как испанский стилет…Поимел меня в Ревеле – по полной, как потом выяснилось. Так ты и есть тот его доктор, мальчик? Как я сразу не понял – бриллиантовые глаза, детская невинная улыбка. Он говорил о тебе всем – даже мне, так был тобою очарован.

- Это было у нас взаимно, ваше сиятельство, - вздохнул доктор, - Я тоже был очарован. Он был моим учителем, и отцом, и другом, и всей моей жизнью, бедный мой господин де Лион.

- И он выучил тебя – читать по губам, составлять эликсиры. И яды, верно? Вы были вместе, в горе и в радости, и души друг во друге не чаяли. Отчего же расстались?

Ландрат выпустил в воздух еще одно дымовое колечко и, прищурясь, смотрел на Якова. Глаза его стали как черные полумесяцы. Он еще улыбался, но глаза вдруг сделались злые.

- Он умер, мой шевалье, - сказал тихо Яков, - оттого и расстались.

- Отчего же умер?

- От яда, ваше сиятельство.

- Ты чудо, мальчик, - ландрат выколотил погасшую трубку – прямо на бухарский ковер, - Твоя ангельская улыбка, твои божественные глаза… - он говорил ласковым, свистящим, страшным шепотом, - Знаешь, малыш, все мы, те, кого зовут дипломатами – немного знакомы между собою. Круг наш узок, и все мы чуть-чуть, но знаем друг друга. Все мы слышали о мальчишке, которого таскал с собой Шарль де Лион, о мальчишке, с которого не сводил он глаз, носился с ним, как курица с яйцом. И каждый из нас – кто больше, кто меньше – слышал о том, как умер кавалер де Лион. О том, из чьих рук принял он свою смертную чашу. Нет, я не знаю наверняка, был ли его возлюбленный миньон подкуплен, или попросту был такой дурак, что позволил кавалеру умереть – но о тебе я слышал.

- Попросту дурак… - неслышно прошептал Ван Геделе, - легкомысленный дурак…

- Ты прибыл в Москву – из Польши, и с тех пор ищешь выходов на меня, и просишь дядюшку дать тебе рекомендации – именно к графу Левенвольду. И не к младшему повесе Левенвольду, который часто болеет и хорошо платит, именно ко мне, злюке и жадине, - усмехнулся граф, - Не к умнице Корфу, не к миллионщику Черкасскому. Ты хочешь – только ко мне. Ты искусный хирург, божественный красавец – и я почти тебе верю. Когда такая талия и такие глаза – это растопит любой лед, правда? – в голосе его зазвучало отчаяние, словно чьи-то глаза и талия уже причиняли ландрату нестерпимую боль, - И ты почти меня получил. Если бы я не знал – как умер твой де Лион. Если бы я не знал – что ты въехал в Москву два месяца назад, в польской карете. Говорили, что смерть де Лиона – дело рук панов Чарторижских, и мальчик-отравитель лишь послушная их марионетка. Вряд ли ты не ведал, дружок – что я вот-вот еду, по польским нашим делам, в Варшаву, в гости к тем же самым Чарторижским.

- Вот и не ведал, - пробормотал потрясенный Яков. Он оцепенел в своем кресле – от того, как поворачивалось его блестящее прежде дело. Жизнь его осыпалась, как зыбучий песок – в подземную яму. Ландрат улыбался злыми глазами, играл погасшей трубкой – лев, которому все в этом мире дозволено. Он убивал, играя – что же он сделает, когда возненавидит?

- Ты чудо, - ласково произнес старший, первый, великолепный Левенвольд, - Ты ангел. Я почти поверил тебе. Был почти уже твой. Как же ты проболтался? Жаль, правда жаль – даже мне самому. Что ж, пора нам с тобою проститься, - ландрат убрал трубку в карман, поднял руку – рукав с вышитыми чудовищами упал, и показался перстень, украшенный кроваво-черным круглым камнем. Ландрат щелкнул пальцами, камень из черноты перелился в кровь. Створки дверей раскрылись. Два гайдука стояли на пороге, в черно-оранжевых лифляндских ливреях, как два застывших вопросительных знака.

- Merde, merde, merdere, - задумчиво и словно сомнамбулически выговорил ландрат, и откинул голову, гордую, на длинной стройной шее, и улыбнулся змеино. Львиная грива его разметалась по плечам, словно отброшенная шквальным ветром, - Прощай, малыш.

«Хоть – не Коко» - успел подумать Яков. Гайдуки подхватили доктора, как вещь, и стремительно понесли – так демоны уносят грешника в ад. Да и ад оказался неподалеку – маленькая процессия миновала залы с оленями и картинами Каравака, парадную лестницу с сахарными белыми львами, черную лестницу, сад…Яков следил почти глубокомысленно – куда его несут. И внутренне рассмеялся – когда догадался. Французская скороговорка графа оказалась точной рекомендацией – Яков понял это, когда уже летел, пущенный с ускорением, с размаху – в широкую и глубокую выгребную яму, загаженную по самый край многочисленной левенвольдовской дворней. Плюх – и глубокое, мгновенное погружение. Как говаривал любитель пословиц доктор Бидлоу – «что упало, то пропало».