Глава 9 Случай на охоте

В мае месяце счастливо миновала коронация императрикс, подарив госпиталю, вопреки ожиданиям профессора Бидлоу, всего лишь двадцать новых пациентов с ножевыми и двадцать пять – с тяжелейшим алкогольным отравлением. Наверное, так знаменовалось начало эпохи стабильности и порядка. Весна, спорая и дружная, наконец-то нагрянула – с теплым солнышком и набухшими зелеными почками (а в госпиталь – еще пятеро пациентов – с сезонным обострением душевной болезни).

Пошли весенние охоты, императорский двор засобирался в Измайлово – в охотничью летнюю резиденцию, дворец и одновременно обширнейший ягд-гартен, отстроенный во всей красе еще юным царем Петрушей. Предсказание сбылось – великолепный ландрат Левенвольд не уехал в свою Лифляндию, остался при дворе. Ему пожалован был чин генерал-полковника и дано высочайшее поручение – организовать в Измайлове одноименный гвардейский полк, для охраны императорской особы.

Яков тактично напоминал дядюшке об обещанной рекомендации, без которой к ландрату не стоило и соваться – не разглядит его с небес, такую муху. Профессор жалел отпускать от себя – талантливого анатома, алхимика и акушера, но помнил о данном слове и говорил осторожно:

- Идти надо, когда зовут, а когда не зовут – навязывать себя не следует. Вот пригласят нас с тобою в Измайлово, когда прострелят ляжку очередному егерю – и я про тебя не забуду. Кстати, знаешь ли, что многоумный барон Корф отбывает в Курляндию? Я могу составить протекцию для тебя, поедете вместе – барон дипломат, совсем как покойный твой патрон…

Барон Корф и в самом деле отправлен был от двора – улаживать на Митаве дела господина фон Бюрена, который стремился в рыцарский орден – как кот стремится на обеденный стол. По версии официальной, Корф отослан был прочь от монаршего тела – за безбожие, но при наличии возле государыни двух открытых братьев-агностиков Левенвольдов – это его «безбожие» выглядело жестокой шуткой.

Корф на прощание привез профессору Бидлоу два атласа – анатомический, женевской типографии, и акушерский, специально для молодого Ван Геделе.

- Я знаю, что вы интересуетесь, - чуть смущенно говорил он Якову, и в фаянсовых наивных глазах его стояла печаль, - Я весьма наслышан, друг мой – о ваших волшебных «чемберленах».

- Увы, то лишь неточная копия, - поправил его Ван Геделе.

- Супруга моя в тягости, и мне хотелось бы заручиться от вас обещанием – быть возле нее, когда придет срок.

Яков немедля поклялся принять у баронессы роды, и незадачливый меценат удалился – нести дипломатические вериги, представляя вдали от кипения жизни интересы ненавистного ему парвеню фон Бюрена.

- Барон пролетел – мимо цели. Не выдержал конкуренции. Как я и говорил – съели его, в соревновании победила дикость, сиречь обер-камергер, - резюмировал профессор, - А жаль. Барон куда умнее и лучше. Почему ты не хочешь ехать с ним? Он дипломат, и человек приятный – а твой ландрат, прости, конечно, злодей и самодур еще тот.

- Барон не звал меня с собою, - напомнил смиренно Яков, - Напротив, просил остаться – возле его супруги. И потом, я привык выбирать из имеющегося – самое лучшее, даже если это лучшее самодур и злодей.

- Что ж, погоди, потерпи еще немного мою московскую практику – и я непременно пристрою тебя туда, куда ты мечтаешь, мой Яси, - обещал ему дядюшка, и Яков с тоскою думал: «Когда же?»

Яков принимал роды, замещая приболевшую дядюшкину акушерку, и дважды успешно пустил в ход свои новаторские щипцы. Да, это была интересная практика – госпиталь, пациенты в городе, порою не из последних лиц, и разнообразные медицинские случаи, как в калейдоскопе, мелькавшие перед любопытным взором молодого врача. Но у Якова была все-таки мечта – вернуть свою прежнюю жизнь, какой была она при де Лионе, с приключениями, тайнами, балами и прекрасными дамами.

Добрый дядюшка прихватил однажды Якова с собою – к постоянному своему пациенту, князю Андрею Черкасскому, на обычный прием, проходивший каждую неделю по средам.

Доктор Бидлоу осматривал княжеские ноги – пациент страдал подагрой и одновременно водянкой – и давал полезные рекомендации. Князь Черкасский слыл богатейшим в России помещиком, и профессор во глубине души надеялся «стравить» их с алчным Яковом, чтобы сплавить племяннику это капризное и болезненное нещечко. Доктор Бидлоу тяготился богатыми бездельниками, к которым хочешь, не хочешь – а езди, и выслушивай жалобы и сетования, а книга по гнойной хирургии тем временем сама себя не напишет.

- Какую обувь изволите носить? – спрашивал профессор, ощупывая костистыми пальцами слоновьи княжеские конечности. Яков смиренно стоял при этом чуть поодаль, держал докторский саквояж и делал лицо глупое и значительное.

- Дома в валенцах фигуряю, а на службу – тут, как положено, ботфорты, - с важностью поведал толстый одышливый князь, косясь неодобрительно на Якова.

- Обувь следует выбирать посвободнее, - посоветовал мягко профессор, - Видите, у вашей светлости мозоли от узких ботфорт.

- Вы это гофмаршалу скажите, профессоре, - прокряхтел сердито пациент, - Даром, что петиметр сей почти уж мой родственник – это чистый цербер. Цвета блюдет, и фасоны – в черном ни-ни, в свободном ни-ни, все только в узком, и чтобы с золотишкой…Стольких от двора отправил переодеваться – то галстух ему нехорош, то чулки не того фасону. Как говорится, не трогай говно – оно и не пахнет, как ездил в тех, испанских, так и продолжу ездить, лучше мозоли, чем этот золоченый почечуй, зятек мой будущий…А что за малый с вами, профессоре – сынишка?

- Племянник, Яков Ван Геделе, - представил родственника доктор Бидлоу, и не поскупился на рекламу, - Автор того самого стойкого зубного лака, что так понравился вашей светлости. Помощник мой в госпитале, хирург, зубы рвет – как сам Асклепий. И акушер отменный…

От последних слов князь аж передернулся, и отнял распухшую ногу из профессорских рук:

- Акушер нам не надобен, для дворни у нас повитуха имеется, а самим нам незачем. Княгиня стара, а Барбаренька девица – не надо нам акушера.

«Не надо – так не надо, - подумал про себя Яков, - Никто и не навязывался. Выходит, ее и в самом деле дома зовут Барбаренькой, я-то решил, что Тремуй так шутит».

Князь поспешно рассчитался с доктором за визит, надел свои валенки и уковылял в кабинет, как-то странно и кособоко склоняясь вправо. Дядя и племянник переглянулись, пожали плечами и пошли по коридорам к своей карете.

Пока они ждали во дворе карету, а кучер, заболтавшийся в людской с княжеской дворней, неспешно заводил экипаж на каретный разворот – с прогулки примчалась знаменитая Барбаренька Черкасская, та самая, что так полюбила зубной лак. Барбаренька сидела на вороном коне, как медуза – маленькая, но очень широкая, в пурпурной амазонке и татарских сапожках с острыми носами. На лицо княжна была – вылитый папаша, такая же щекастая и носатая. Сопровождал Барбареньку арап-казачок на буланом коньке, черный, аж лиловый, мальчишка в шитой серебром ливрее. На бархатно-черном лице его голубоватой белизною отсвечивали белки глаз, и при улыбке – обнажались острые ровные зубы. Из-под шляпы у юного шталмейстера выглядывал, бия по спине, хвост из множества жестких негритянских косичек. Яков засмотрелся на заморское чудо, и дядюшка за рукав потянул его за собой в подъехавшую карету:

- Это неприлично, Яси – так таращиться. Между прочим, сей фрукт экзотический – подарок княжне от добрейшего графа Остермана…

Яков и из окна отъезжающей кареты следил, свернув шею, как чудо-казачок помогает княжне сойти с лошади, и медуза-Барбаренька с размаху обрушивается с лошадиной высоты в его черные руки.

- Барбаренька девица – не надо нам акушера, - вполголоса пробормотал Яков, цитируя князя, и дядюшка тут же воскликнул:

- Ты тоже увидел! Вот ведь молодец! Ты и в самом деле отличный акушер, ты не зря себя хвалишь.

- Так руки у княжны набелены, и шея, а с лица, видать, пудру ветром сдуло, - пояснил Яков с обычной скромной и милой своей улыбкой, - А на лице и над губами – пятна, как у покойницы. Тут и слепой бы увидал, дядюшка.

«Гофмейстрина, царица, княжна – кто в Москве не беременный?» - подумал Яков и добавил тихонько:

- Ай да Ренешка!

- Ренешка? Рейнгольд? – иронически переспросил его профессор, - Боюсь, в этой истории он как раз и ни при чем. Он в Москве всего лишь с марта, а у княжны какой срок? Вот определи – по пятнам?

- Второй триместр, - посчитал тут же Яков.

- Ну вот. Оттого, наверное, бедняга так и рвался из брачных пут – не хотел давать бастарду свою древнюю рыцарскую фамилию.

- Выходит, и обер-гофмейстрина верная жена – у нее и живот уже виден, - прикинул Яков, - Значит, брюхата она от мужа, не от гофмаршала. А злые языки про нее болтают.

- Злые языки судят людей за их старые грехи – и по образу и подобию старых сочиняют уже и новые, - загадочно проговорил доктор Бидлоу и тут же оживился, кое-что вспомнив, - Раз уж князя Черкасского особа хирурга-акушера не заинтересовала – завтра сбудется давняя твоя мечта. Рано утром ты, я и бездельник Петер – выезжаем в Измайлово, в знаменитый охотничий дворец, чтобы служить страховкой для косоглазых придворных стрелков. И книга моя о гнойной хирургии – увы – никогда, наверное, не будет дописана.

Яков просиял своими бледными бриллиантовыми глазами и подумал: «Наконец-то…Поистине – троекратное ура…»

- Прежде здесь стоял единственный домик, а егеря ютились вокруг в палатках, - Петер проводил для Якова небольшую экскурсию, лишь по тем местам охотничьего дворца, куда разрешалась любопытным посетителям совать свой нос. Для охраны приватности во всех углах дворца расставлены были императорские «новьо» - гвардейцы-измайловцы. Профессора Бидлоу сразу же по приезде подхватил в свои когти Лестенцио-Лесток, и увлек за собою, обняв за плечи – раздавить по стаканчику.

Молодые люди блуждали вдвоем по просторным залам деревянного терема, и выбрались наконец на обширный балкон – в стиле римских амфитеатров – с которого высокие гости вот-вот намеревались начать палить из ружей, по согнанной собаками и егерями под балкон дичи.

Петер наблюдал с интересом, как вельможи картинно прицеливаются, и принимают красивые позы, как бы демонстрируя, что будь их воля – уж они бы ни за что не промахнулись. Увы, пока ее величество не изволили пожаловать – начать стрельбы никто не мог. Яков с завистью оценивал наряды титулованных особ – для охотничьих столь яркие и расшитые золотом, что затаись такой охотник в лесу – его тут же задрал бы ревнивый кабан. Дамы демонстрировали искусство своих портних – в покрое смелых амазонок, и пальма первенства была здесь у портнихи обер-гофмейстрины Лопухиной, чей изощренно пошитый лиф скрывал пикантную тайну прекрасной княгини. Не знай Яков, что княгиня брюхата, нипочем бы сейчас не догадался – такой тонкой казалась ее талия.

В отсутствие венценосной кузины прекрасная цесаревна Лисавет давала собственное смелое представление – в духе незабвенного Вильгелльма Телля. На голову мальчишки-пажа возложено было яблоко, и плутовка-цесаревна демонстративно целилась в жертву из богато инкрустированной двустволки, как будто надеялась привлечь чье-то внимание. И – не прогадала. Лисавет красиво выгнулась в охотничьей стойке, и отставила ножку – поистине крошечную для девицы такого роста – и Яков, и повеса Петер залюбовались ею, как и тогда, впервые, на горке. И все мужчины на балконе пожирали глазами шалунью-царевну, все, пожалуй, кроме одного.

- Ваше высочество, нижайше прошу прощения, - холеная рука с розовыми ноготками легла на вороненый двойной ствол, матовый воск отразился в зеркальной черни металла, - Регламент не дозволяет целиться прежде, чем будет подан знак. И этикет – не позволяет вам целиться в человека.

Обер-гофмаршал говорил по-французски, мурчаще грассируя – словно перекатывал языком серебряный шарик, и голос его звучал при этом холодно и отстраненно. Цесаревна отвела взгляд от прицела, опустила ружье – лениво, словно нехотя:

- Регламент, гофмаршал? Этикет, бонтон, бонмо? – в голосе ее, высоком и звонком, слышалась издевка, - Я и не хотела стрелять, вовсе не хотела, Ренешка, я только желала позлить тебя, - по-русски проговорила Лисавет, не глядя, передала ружье назад, своему егерю, и вдруг кончиками пальцев взяла обер-гофмаршала за подбородок и повернула его лицо – к себе, с почти незаметным усилием, - Ты же злишься, Ренешка?

- Да ведь она – в лоскуты… - на ухо прошептал Якову догадливый Петер, - Накушались ее высочество…

Из-за спины цесаревны вынырнул текуче Лестенцио-Лесток, что-то горячо зашептал ей на ухо, и рука цесаревны опустилась. Пальцы разжались, выпустили жертву. Гофмаршал, все это время стоявший неподвижно, как золотое изваяние, и лишь трепетавший ресницами, усмехнулся – уголочком рта – снял с головы оцепенелого пажа алое яблоко и неспешно удалился по своим гофмаршальским делам, танцующей придворной походкой, игриво подбрасывая яблоко в ладони.

- Отдаст прекраснейшей, - сострил Петер.

Яков по случайному везению поймал один взгляд – способный вспороть и прожечь собою полированные доски балкона. Нати Лопухина так смотрела на шалунью Лисавет – если бы взгляды умели убивать, цесаревну разорвало бы уже надвое.

- Хорошо, что я успел к вам, мои петиметры, - профессор Бидлоу выплыл на балкон, вместе с ароматом рябиновки и кунтушовки, - Яков, я имею для тебя отличную новость.

- Какую же, дядюшка? – вопросил Ван Геделе, во глубине души уже зная – какую.

- Я имел честь говорить с предметом твоих стремлений, - профессор подмигнул, - И моя протекция имела успех. Правда, твой будущий патрон пообещал для тебя – маленький экзамен, но я думаю, это будет несложно. Что он знает о медицине – полковник и дипломат? Ландрат? Вряд ли более тебя.

Яков отметил про себя, что дядюшка, как и цесаревна – изрядно хорош, то ли деревенский воздух так влияет, то ли крепкие русские напитки.

- Буду рад соответствовать, - отвечал он пространно, - запросам господина ландрата. Он не поведал вам – когда мне предстоит держать экзамен?

Профессор потер лоб:

- Он спешил, я и не понял толком. Как я думаю – пришлет за тобою. Да вот и они…

Первым появился на балконе обер-гофмаршал, он возвестил о явлении государыни по-русски, и Яков подивился – по слухам, младший Левенвольд вовсе не знал русского языка. «Наверное, заучил речь наизусть, - догадался доктор, - При наличии музыкального слуха это несложно». Анна Ивановна, в голубом охотничьем платье, выгодно подчеркивавшем небесный цвет ее глаз, явилась на балкон в сопровождении величественного ландрата и высокомерно-потерянной госпожи фон Бюрен. Под балконом тут же засуетились егеря, совсем как в римском цирке, сгоняя жертвенных животных как можно плотнее в поле монаршего зрения.

Дядюшка приобнял Якова за плечи, словно показывая всем – вот он, мой протеже.

- Дядя, Петруша нас приревнует, - пообещал Яков, но Петруша лишь плечами пожал. Его мечта была не протекция, его мечта была – ничего не делать.

Государыня сделала первые несколько выстрелов – из новаторского многозарядного ружья, системы Лоренцони, и льстивые аплодисменты рассказали миру о замечательной ее меткости.

- Кто там? – спросил Яков у тянувшего шею Петера, самому ему было не видно.

- Тур. И кабан, - отчитался Петер, - Два из трех – в цель.

Бюренша, конечно, не стала стрелять, только важно задирала нос.

- Ее не учили стрелять, она вроде Корфа нашего, из рыцарей, - пояснил всезнающий Петер, - У них, у орденских, баб строго держат.

Ландрат принял из рук адъютанта ружье, пробежался пальцами по куркам – почти с нежностью, и вдруг стремительным, птичьим движением – на мгновение оглянулся туда, где Бидлоу обнимал своего протеже. И тут же – отвернулся, как и не глядел, и вскинул ружье на плечо. Выстрелил – кажется, и не целясь вовсе.

- Кто там? – опять спросил Яков у зоркого Петера.

- Егерь… - сдавленно отозвался его наблюдатель, - В плечо…

- Вот и его маленький экзамен для тебя, - профессор снял руку с плеча Якова и оттолкнул его прочь – к выходу, - Ступай, Яси.

Придворные гроздьями висли с балкона – смотрели, жив ли раненый, фрау Бюрен держала в своих руках дрожащие руки ее величества, и что-то ласково и успокаивающе шептала ей по-немецки, и лишь спокойный, хладный, как лед, ландрат – повернул голову, коротко кивнул – именно Ван Геделе, бочком пробиравшемуся на выход, одному ему – мол, ступай, Яси…Вот и твой экзамен. И лишь затем направился к хозяйке, отстраняя заполошную Бюреншу, и собою отгородил, закрыл царицу – для всех, и ото всех, и платком стер ее слезы, и шепотом повелительно попросил – более не плакать, о пустом.

Лазарет помещался в отдельной избушке, спрятанной в гуще леса, позади царского терема. Яков, видя, что у раненого прострелено – не плечо, как показалось ему издали, но грудина, там, где легкое, указывал помощникам – как правильно нести больного, чтобы тот не захлебнулся кровью. Он, Ван Геделе, оказался единственным доктором среди лакеев и доезжачих, составлявших эту маленькую процессию, и оттого сделалось ему не по себе. Как будто кто-то нарочно запретил – и Петеру, и Бидлоу, и Лестоку – подходить к больному. «Неужели правда? – билась в голове у Якова, как молот, гулкая страшная мысль, - Неужели он устроил для меня подобный экзамен? И неужели ему такое – дозволено…»

Помощники доставили Якову его саквояж, и по приказу его принесли бутыль с лауданумом. Хоть раненый и был изрядно пьян, прежде чем сделался подстрелен, вырезать пулю все же следовало при какой-никакой анестезии. Егерь хрипел и закатывал глаза, пока доктор рвал на нем облитую кровью рубашку, и желваки ходили на сером от щетины лице. «Ландрат меткий стрелок, - Яков взглянул на рану, на то, как вошла пуля, - Еще чуть-чуть, и убил бы. Но не убил. С такой раной можно выжить, но хороший шанс – и умереть. Все зависит лишь от ловкости хирурга…»

Яков изгнал из лазарета всех любопытных, оставив двоих самых трезвых егерей, с физиономиями, на которых лежал хоть легчайший отсвет интеллекта.

- Ты – держи подсвечник, но чтоб не капало на него, да и на меня, вот так, - велел он первому, и второму , - А ты будешь подавать мне то, что я велю. Я постараюсь так называть, чтоб ты понял. Ты же русский, да? – Яков машинально говорил по-русски, и тут с ужасом сообразил, что помощники его могут оказаться кто угодно, хоть татары – кого только не привечали сейчас на царской службе. По счастью, детина согласно кивнул:

- Русский я, православный.

- Конфессия неважна, - невольно улыбнулся доктор. Инструменты разложены были рядком на полотенце, воду и бинты доставили еще прежде – можно было приступать. Яков занялся раной, по ходу дела придумывая инструментам русские названия, специально для своего ассистента – «щипчики с зубчиками», «игла с кольцом», «кривой зажим» и «ноженки с загогулинкой». Это было бы даже веселее, чем русские пословицы в исполнении Клауса Бидлоу – если бы не было так печально.

Извлеченная пуля звякнула о днище таза, и тот помощник, что светил, с любопытством склонился, и свет опасно затрепетал.

- Встань как было, дубина! – огрызнулся Ван Геделе, уже зашивавший рану. Егерь дышал, со свистом, но дышал. Свет дернулся и вернулся на место.

- Я пульку хотел поглядеть, - оправдался свеченосец, - Его аль не его?

- Кого? – не понял Яков.

- У полковника Левенвольда все пульки подписаны – Кэ Гэ, Карл то бишь Густав. Я и глянул – его ли?

- Чьи ж еще, - вздохнул Яков и попросил другого своего помощника, - Дай-ка бинт, любезный. Кажется, ваш коллега будет жить.

- По-любому ему свезло, - завистливо проговорил свеченосец, - Живому ли, мертвому. Полковник ему за такую рану золотом отвалит. Он щедрый, полковник, и добрый, даром что немец. Ежели подстрелит кого или конем задавит – завсегда семье премию дает, у них в неметчине так заведено – за любой ущерб деньги платить.

- А наши задаром всех стреляют, - мрачно продолжил его мысль другой помощник. Яков не стал комментировать, затянул потуже повязку и сказал егерям:

- Все, ребятки, свободны, можете гулять. Спасибо вам – за подмогу. Я с больным посижу пока, а вы ступайте, если встретится вам кто-то из Бидлов, Николай или Петер – попросите заглянуть, проведать меня.

Помощники ушли, переглядываясь и перешучиваясь на матерном русском, донельзя довольные собою – как-никак, спасители. Пациент спал с открытым ртом, налитый водкой и опием по самые брови. Проснется ли, выживет ли после операции – бог весть. Яков взял из таза круглую пульку, оттер от крови – две буквы, латинские К и Г явственно проступили на темном боку. Яков плюнул в сердцах, отбросил пулю обратно в таз и ополоснул ладони. Руки дрожали – от страха ли, от гнева? Яков вытер ладони о жилет, достал из кармана табакерку и вышел в сени.

И в сенях было слышно – как со свистом дышит в избе егерь. Яков взял из табакерки щепотку, со зла чуть просыпал, но потом все-таки отправил в ноздрю, с облегчением прочихался и шумно выдохнул. Грозный мир вокруг него разом подобрел – слышно стало, как в лесу заливаются птички, стрекочет неугомонная сорока. Две вороны перекаркивались на ветвях – совсем как бабы на базаре…Яков уселся на крылечке, вздохнул прерывисто и принялся ждать – дядю ли, Петера, а может, кого еще.

Позади лазарета послышались голоса. Яков встрепенулся было – не дядя ли с братцем идут за ним? Но нет, говорили по-французски, и явно не те. Или праздные гуляки забрались в лесную чащу – пошептаться, раздавить шкалик. Или же нет…

- Помнишь, именно здесь стояла та палатка? – Яков сразу узнал эту мурлыкающую картавость, серебряный шарик во рту, - А теперь тут поставили маленький домик…

- На этом месте стоило бы поставить скромный обелиск, в память о нашей былой глупости, - иронически отвечал другой, незнакомый Якову голос, произносивший французские слова будто по-немецки, - Здесь впервые были мы счастливы, и я, дурак, так смешно и наивно умолял тебя тогда бежать со мною…

Яков аж подавился и незаметно выглянул меж перил – кто там такой? Из-за перил видны были ему только ноги в ботфортах, но ботфорты те были – ценою в годовое докторское жалованье. «Вдруг это сам ландрат? – подумал Яков, - Голос похож – столь же иерихонский, да не тот, не хватает победительной самоуверенности».

- Может, я жалею, что отказался? – со смехом отозвался серебристо-грассирующий полушепот обер-гофмаршала, - От тебя, мой невероятный, невозможный, мой ужасный месье Эрик…

Яков всполошился – что же там за месье Эрик, да еще и в таких ботфортах, и потянулся глянуть еще раз, уже – над перилами. И – увидел.

Ничего любопытного не происходило, стояли двое друг напротив друга, среди трав и цветов, разговаривали, один играл тонким хлыстом. Нет, не ландрат. Половинка от римской геммы – обер-камергер фон Бюрен. Матово-смуглый, как испанец, черноглазый фон Бюрен, очень стройный господин в лиловом бархате, вороном дивном аллонже и драгоценных ботфортах. Бледный выморочный лиловый очень шел к его темной коже и к пронзительным зеркальным глазам, с чуть раскосым остзейским разрезом.

- Напрасно ты жалеешь, - тихо-тихо и нежно-нежно говорил он, мучительно смущаясь, страдальчески сведя угольные брови, и гибким своим хлыстом нервически сбивал головки с весенних цветов, - Я здесь, и уже никуда не денусь. Помнишь, как Габриэлю тогда пообещал – что в Москве снова свидимся…

- Яси! – раздалось за кустами. Два нетрезвых веселых слона ломились сквозь чащу – поздравить выдержавшего экзамен студента. Яков не стал орать им в ответ – постеснялся высоких персон, да и пациента не захотел будить. Все равно рано или поздно родственнички его отыщут.

Благородные господа обер-камергер и обер-гофмаршал переглянулись, с недоуменным презрением пожали плечами и неспешно удалились по тропинке, по которой, как видно, только что и пришли. Яков смотрел им вслед, угрызаемый жестокой змеей любопытства – что же это все-таки было? Фон Бюрен продолжал уничтожать своим хлыстиком весенние бутоны, а младший Левенвольд следовал за ним на небольшом расстоянии, ступая осторожно, чтоб не вляпаться туфельками в майскую глинистую лужу. Он переступил брезгливо через сонного весеннего ежика, отодвинул едва оперенные зеленью ветви и пропал за поворотом – вслед за своим стройным, растерянно-надменным, великолепным спутником. В конце-то концов, ничего непристойного они не сказали и не сделали, но Якова озадачила – их беседа.

У Петруши всегда в запасе имелось доброе, но ехидное слово – для утешения кузена.

- Столь высокого рода господа, да еще и подкинутые фортуной до самых небес, всегда немного сумасшедшие, - разъяснял Якову добряк Петер – про ландрата, - Голова у них от рождения занесена столь высоко, что упирается в облака. Частенько такие гордые шеи и ломаются – о небесную твердь…

Яков пребывал в растерянности, все никак не мог поверить – что экзамен его на должность личного хирурга оказался столь жестокой забавой. Петер же, равнодушный ко всему, лениво описывал братцу Яси нравы некоторых придворных звезд – на которых в бытность свою в Москве успел изрядно насмотреться.

Игорный дом назывался негласно – «Семь небес», так как состоял из семи игровых залов, порядковые номера которых возрастали – в зависимости от положения игравших в них персон. На первом, втором и третьем небесах, в подполе, играли кучера и солдаты, на четвертом и пятом, на антресолях под самым потолком – младшие офицеры, попы и разночинцы (на том же этаже помещались и девочки). Высокородные господа, почти все в темных носатых масках, скрывающих лицо и заметно искажающих голос – пребывали в высших сферах, на небе шестом и седьмом, в парадных залах просторного купеческого дома. Впрочем, на седьмое небо хода не было никому, кроме избранных лиц – за этим следили специальные охранники, и Якову с Петером пришлось удовольствоваться небом предпоследним, шестым.

Яков давно уже не носил Петеровых обносков, заказывал у дядиного портного для себя наряды – по французским модным рисункам. Завитый и причесанный по самой последней моде, в пышном кафтане и в кружеве – такой кавалер, явившись впервые в игорный дом, не мог не привлечь к себе внимания. Пока Петруша вкушал дары амура, на антресолях, со знакомой француженкой – бедняга Яков без особенного успеха отбивал атаки притонных старожил. Высокий и мрачный детина, в одежде лютеранского пастора, но отчего-то без креста, навязчиво и напористо убеждал доктора Ван Геделе составить с ним и с его товарищами партию в «двадцать и один». Яков снизу вверх смотрел на рослого плечистого искусителя – тот был без маски – настолько в себе уверен, мордаст, глазаст, с белокурой кое-как собранной косой, говорил он по-русски очень быстро и с французской картавинкой. Яков печенью чувствовал, что садиться играть с ним нельзя, но боялся показать себя трусом.

- Ну же, Коко! – с фамильярной насмешкой подначивал его белокурый француз, - Пойдем же, с вами как раз соберется курица, а так бог весть сколько нам ждать кого еще. Да и вы один…

Этот «Коко», французский амикошонский «котеночек», уже прежде попадался Якову на жизненном пути, и оставил по себе недобрые воспоминания. Что за манера – звать таким глупым именем незнакомого человека? Яков набрался храбрости, чтоб уж точно отказать, и тут же из-за спины услышал:

- Псст… - и рука легла на его рукав. Цепкая старческая лапка в самоцветных перстнях.

- О, месье Тремуй! – как родному обрадовался виконту доктор. Детина искуситель же поскучнел лицом и даже почесал пятернею свои растрепанные кудри.

- Тсс, мы все здесь инкогнито, - напомнил Якову смотритель оранжереи, и тут же обратился к его визави, - Я украду ненадолго вашего любезного собеседника, нам необходимо перемолвиться словечком…

Тремуй, как и почти все здесь, был в маске, и с натуральными зачесанными волосами, но Яков сразу его узнал – носатая маска не скрывала ни бархатных от пудры морщин, ни зеленых холодно-веселых глаз. Да и пластика у виконта была весьма своеобразная.

- Ваши ледяные очи не спрячет никакая маска, - вполголоса проговорил Тремуй, увлекая доктора через зал – на лесенку, - Я сразу узнал вас, юноша, по вашим бриллиантовым дивным глазам…

Яков подумал – и он узнал виконта по дивным глазам, выходит, они квиты. На лесенке де Тремуй раскрыл табакерку и предложил Якову:

- Угощайтесь, доктор. Я ощущаю себя просто богом из машины – так вовремя я вас похитил.

Мимо по лестнице проследовали две до бровей закутанные в плащи фигуры – так и пахнуло от них водкой и драгоценными яванскими пачулями.

- Наш премилостивый патрон, высокий покровитель сего места, - морщины Тремуя под маской разлетелись в улыбке, - Сам господин Салтыков, московский градоначальник. Возносится на свое седьмое небо. Знатный игрок, знаете ли – и все время в плюсах…

- А второй? – спросил Яков.

- Да бог весть, может, секретарь. Вы знаете, от кого я вас только что увел? Этот пастор – тюремный доктор, из «Бедности», и впридачу первый шулер. У него в каждом рукаве припрятано по колоде – для таких новобранцев на этом поле, как мы с вами.

«Бедностью» звалась подмосковная тюрьма, в последнее время – пугало для незрелых умов. Постепенно уголовное узилище превращалось в политическое – для противников молодого, но зубастого режима.

- Эти их партии, то бишь «курицы», как они их называют – ловушка для молодых дурачков, что явились кутить на папины деньги, - продолжил страстно Тремуй, - Но вас я не дам в обиду. Тем более после того, что я о вас слышал – как вы держали третьего дня свой экзамен перед злодеем ландратом. Ваш раненый выжил?

- О да! – улыбнулся доктор Ван Геделе, - И выздоравливает. Завтра патрон обещал принять меня, и если сойдемся в цене – я с полным правом загляну к вам в оранжерею за обещанным персиком. Вы же так сватали меня именно к герру Левенвольду.

- Я сватал вас к другому, - поморщился Тремуй, - Вы ошиблись, взяли с полки не того брата.

- Мой чуть лучше, - расцвел Яков – столь обезоруживающе и мило, что и виконт улыбнулся в ответ.

- Время покажет, - отвечал он лукаво, - Я должен идти наверх, пошептаться там кое с кем. Глядите, вот и ваш любезный кузен – я отдам вас из рук в руки…

По лесенке с антресолей, пританцовывая, шел счастливый веретенообразный Петер, любимец Амура. Яков подивился – откуда виконт знает, что они братья?

- Идем, Яси, играть, - весело призвал Петруша, прыгая со ступени на ступень, как козлик, - Что вы тут стоите, господа?

Тремуй текуче раскланялся и улизнул – на антресоли, а Петер и Яков возвернулись на свои шестые небеса. По счастью, белокурый шулер-француз уже составил свою вожделенную партию и сидел за столом в окружении двух лупоглазых недорослей и еще одного лютеранского падре, почему-то не в мужской носатой, а в женской бархатной полумаске. Как только Яков появился в зале – шулер-пастор повернул голову и уставился на него в упор мертвенными круглыми глазищами. Сосед его по столу, такой же пастор, но вдвое изящнее и тоньше, не глядя, наугад протянул руку и кончиками пальцев поворотил лицо белокурого игрока – обратно к карточному вееру, и все так же, не отрывая глаз от собственных карт, что-то прошипел ему сердито, одними бледными злыми губами.

- Что он сказал ему? – шепотом спросил любопытный Петер, - Ты же наверняка понял.

- Да, я понял, - отвечал добросердечный Яков, - И тебе скажу, тебя это тоже касается. Он сказал – «не отвлекайся от игры, Коко».

Служитель, изящный вертлявый юноша, поманил Петера и Якова за освободившийся стол, и братья последовали за ним – среди разношерстных игроков «шестого неба». Яков оглянулся напоследок – как там дела у француза? Тот сидел, весь в игре, и уже, наверное, вовсю мухлевал – такое у него сделалось вдохновенное лицо. Яков невольно зацепился взглядом за его соседа, того, что в дамской маске. Что-то было в нем – то ли знакомое, то ли не то. Серьги, женская маска – может, девка переодетая, здесь Москва, чего не бывает. Яков и за своим столом, играя, все взглядывал на него – что-то в этом втором пасторе его цепляло, кололо, как булавка, забытая в шве. Голубоватый муар ночной щетины – нет, точно не девка. Но – длинные серьги, и черные длинные волосы, блестящие, зализанные назад гладко-гладко, и лишь за ушами – переходящие в волны и колечки. Яков не знал его – но ему казалось, что все-таки знает. Он так таращился, что игрок поймал его взгляд, тонко улыбнулся бледными, совсем бескровными губами и подмигнул доктору, явно веселясь от внимания молодого красавца. Так вот же! Или же нет – у того, на галерее, были светлые волосы…

- Так же, кусок за куском, ты и вытягиваешь из меня мою душу…

- У тебя ведь нет – никакой души.

Господи, ну отчего же – какая-то недобрая неведомая сила все сводит и сводит их друг с другом? Или же – раз за разом мерещится ему этот призрак… Так подумал Яков, начиная играть – и у него была последняя рука, и он продулся – по самое не хочу.

Загрузка...