Шварце муттер

Глава 8 Нати Лопухина

For want of a nail the shoe was lost,

For want of a shoe the horse was lost…

Все и вышло, как в английской Степкиной считалке – споткнулась лошадь, перекосило карету, сорвалось колесо – в бездонную майскую канаву. Экипаж повалился, брызнули стекла – она едва успела спрятать лицо в ладони. Рухнуло все, покатилось, перепуталось – кони, форейторы, упряжь, и пассажиры внутри кареты…и – «baby was lost». Не «kingdom», всего лишь «baby»…Но, когда слуги несли ее в дом, из экипажа, никто не знал еще, что кровь на платье – не только от порезов. Не сразу поняли, что надобно бежать за акушеркой. Кровь была потом – везде в будуаре, в сказочной маленькой комнатке, изнутри обитой шелком, словно шкатулка. Или же – словно гробик для канарейки…

Он приехал поздно ночью – не оттого, что боялся мужа, просто нашлись дела поважнее. Муж, кажется, даже сам проводил их до ее комнат.

Их – потому что он привел с собой врача.

- Ты же не приглашала еще нашего Бидлоу, Нати?

Она покачала головой, глядя на человека за его спиной – мрачного, как смерть в капюшоне. Этого его доктора, кажется, даже так и звали – Deses, Смерть.

- И не нужно. Никому не стоит знать – по крайней мере, до охоты. Ты нужна мне на охоте здоровая и веселая, а не овеянная траурным флером. Зависть, но не жалость – вот твоя аура, как говорят алхимики. Справишься?

Нати кивнула.

- Этот мой доктор – он для мертвых, не для живых, он тюремный прозектор. Но начинал он – как абортмахер.

- Вы сохранили младенца, мадам? – Смерть в капюшоне выступил вперед, - И все то, что вышло с ним вместе – уж простите за неприятные подробности…

- Все за ширмой, - бросила она коротко, - в умывальном тазу, под пеленкой.

- Спасибо.

Лекарь ушел за ширму, вернулся за подсвечником – и с ним вместе побрел за ширму опять. Силуэт его проступил на шелке, как в театре теней – как он склоняется над тазом и перебирает что-то в нем, словно жемчуга.

- Рене! – позвала Нати, и голос ее сорвался на хрип.

Он присел на край ее постели, и взял ее руку, и заговорил – тихо, но отчетливо, проговаривая каждое слово. Он говорил – и одновременно сцеловывал сукровицу с раскрывшихся порезов, с тыльной стороны ее ладони:

- Произносить слова следует внятно и четко, и в то же время так тихо – чтобы собеседник невольно вслушивался в них, ловил их – словно капли дождя в пустыне.

- Мне больно! – Нати ударила его пальцами по губам, и на костяшках осталось – золото его помады.

- Воин долженбыть внимателен в подборе слов, и никогда не говорить: «Я боюсь», или «Как больно!» Таких слов нельзя произносить ни в дружеской беседе, ни дажево сне, - отвечал он с лукавой улыбкой, - А что, тебе очень больно?

Нати пожала плечами. Лекарь вышел из-за ширмы, вытирая руки:

- Вам очень повезло, мадам. Все вышло полностью – от меня не требуется более ничего, разве что дать вам перед сном лауданум. Но с этим справится и мой почтеннейший патрон, он может и осмотреть вашу светлость, если вам то понадобится…

- Ступай уже! – «почтеннейший патрон» нетерпеливым жестом отослал лекаря прочь, - Я уверен, ты сам найдешь дорогу.

- А как же…- Смерть поклонился – с издевательским раболепием – и мгновенно пропал за дверью.

- Тебе очень больно? – повторил Рене. Он сбросил туфли и забрался повыше в подушки.

- Нет же, - Нати протянула ему и вторую руку, - Здесь тоже, смотри, - и он поцеловал – и эти порезы, и она произнесла – внятно и тихо, как он только что учил, - Все равно ребенок был – не твой.

- Ты же знаешь, мне это безразлично.

- Все говорят, что ты женишься…

- Нет, Нати, я не женюсь, - он отнял от губ ее руку, и переплел ее пальцы со своими – сверкнул кровавый фамильный перстень, - Довольно мне продавать себя, или позволять себя покупать. В меня достаточно играли – пора уже и учиться играть самому. И толстая дура Барбар уж точно не будет в меня играть, и толстая дура Анхен…

Нати успела ладошкой зажать ему рот. Потому что шпионы – они сейчас везде, и за печкой, и за портьерой. Он прикусил ее ладонь изнутри – острыми, как у котенка, зубами. И смотрел на нее исподлобья – золотая, кружевная, неверная, невесомая, бездушная игрушка. И глаза его были – темный янтарь, девический акварельный этюд, трагические, заплаканные – но все будто бы понарошку…

- Подельщица, - сердито сказала Нати, с простецким кукуйским выговором, - Так у нас в Охотске говорили. Про то – что я для тебя. На эшафот за тобой готовая…

- Галатея, - он не возразил ей, скорее, дополнил, - Дура каменная, превращенная мастером – в прекрасное изваяние. Творение совершенное, создание, креатура, марионетка. Безмозглая статуя, в которую один влюбленный в нее дурак вложил свою душу.

- Но у тебя ведь нет души, Рене?