Шварце муттер

Глава 20 Андрей Иванович Остерман

«Всегда будь собой. Кроме тех случаев, когда можешь быть драконом. Тогда – будь драконом». Интересные же книжицы почитывают смотрители гардеробной…Тощенькое издание на языке мандарин, прислано было от виконта де Тремуй, в канун предстоящего визита китайских посланцев. Остерман и не думал, что книга окажется столь занимательна – мягкой лапкой толкнет – в самое сердце. Свобода выбора, единство и двойственность, мужество оставаться собою, и мужество – от себя отказываться…И все – на прекрасном языке мандарин, недурная практика перед прибытием китайского посольства. Андрей Иванович провел над подарком уже три прекрасных часа, и свечи в шандале оплавились, и шея затекла – но никак было не оторваться…

- К вашему сиятельству – граф Левенвольд, - смиренно напомнил из-за спины дворецкий, - В кабинете ожидают…

- Давно ожидают? – Андрей Иванович поднял голову от книги, очнулся. Словно невидимые когти – разжались…

- Час битый, если не более, - ответил дворецкий, и невесомо усмехнулся, самым краешком рта, - Спят-с…

Выходит, Рене все-таки прилетел к нему – с маскарада. Остерман заложил цепочкой волнующую книгу, кивнул дворецкому на подсвечник – мол, возьми с собой – и вышел из комнаты, бесшумно ступая в домашних войлочных туфлях, сшитых – как турецкие сапожки.

Рене спал, в кабинете, на кушетке – на той самой кушетке, на собственном месте – в доме Хайни Остермана. Это место всегда было – только его, он всегда и сидел на этой кушетке, если являлся к своему Хайни – с докладом ли, за советом, и Остерман привык уже видеть его – именно здесь. Разве что прежде он никогда здесь не спал.

Остерман жестом задержал на пороге дворецкого с его шандалом, и подошел, и смотрел на спящего Рене – как на картину, в свете пока еще единственной свечи. Этот его карнавальный русалочий наряд, и камни в волосах, и пудра, и ресницы – как получается их наклеивать, такие длинные? Драгоценная марионетка…

Рене Левенвольд был у вице-канцлера давним, лучшим шпионом, был – глаза его и уши при дворе, и сам Остерман помогал Рене – подняться после очередного падения, закрыться от неизбежного удара. Никто и никогда не знал наверняка – кто из них – и чья креатура. Они были – пупхен и пуппенмейстер, и Рене блистательно отыгрывал на придворной сцене – комбинации, выстроенные вице-канцлером в пыли его кабинета. Он – жил, Остерман – сочинял для него жизнь, и порой осязал дрожание нитей, протянутых от собственных пальцев – к нему, как трепещут они, и как рвутся – порою. Рене был его тенью, но затмевающей блеском собственного скромного хозяина.

Будь драконом – а Рене и есть он – твой дракон, ты сам…

Герцог де Лириа – забавное, говорящее имя у этого дипломата – писал однажды об Остермане и дружбе его с братьями Левенвольде: «Дружит с обоими, любит – одного». Любит – одного…Любит – кукловод марионетку, проживающую за него, и ради него – его собственную непрожитую, волшебную, увлекательную и пьянящую жизнь. Любит в нем – несбывшегося себя…

Остерман отобрал у дворецкого подсвечник, поставил на комод – самоцветные отсветы пробежали по зеленой тафте, заиграли искрами шпильки, засветилась зеленоватым золотом пудра, дрогнули ресницы, столь неестественно длинные.

- Доброе утро, Рене.

- Разве утро? – он сел на кушетке. Парик его растрепался, и смялся кафтан морского бога – таким же кот вылезает из-под дивана, столь же несуразный и словно бы придавленный.

- Нет, Рене, еще ночь, не пугайся, - Остерман уселся в кресло-качалку, и оттолкнулся от пола, начиная движение. Так же лодочник отталкивается от берега – и плывет, - Как прошел маскарад?

- К черту маскарад, - Рене машинально расправил локоны, и стая зеленоватых светляков взвилась над его головой, - С этой ночи у меня – козырная карта. Черной масти…Тесть мой в руках у меня, Барбар отныне – тоже, осталось разве что убедить муттер.

- Разве что? – Остерман прищурился, - Не это ли – главное? В твоей игре банкир именно муттер, вовсе не твой несчастный тесть.

- Ты прав… - забавно было смотреть, как он печалится – даже золото меркнет. Иногда нарочно стоило его расстроить – чтобы увидеть эту сказочную меланхолию.

- Прости, но сегодня я сыграл твою партию за тебя, - со сдержанным торжеством промолвил Остерман, - И выговорил у муттер – твою свободу. Муттер позволяет тебе расторгнуть помолвку – если ты, конечно, сторгуешься с князем, и сделаешь все красиво. Дашь Черкасским сохранить лицо – и немножечко пнуть тебя, в утешение.

- Хайни! – а ведь эти фальшивые ресницы, они делают его глаза – раскосыми, как у тех, что говорят на языке мандарин, - Ты лучший мой друг…Что ты сказал ей, как ты ее заставил?

- Одно слово, Рене, только одно – слово, купившее твою свободу, - Остерману нравилось играть с ним, кошке с мышью. Что здесь поделаешь – его марионетка, золотой пупхен, которым и следует, и единственно возможно – играть. Но он не спросил – какое слово? – только глядел, обведенными зеленью глазами, искусственно задранными – к вискам. И Остерман продолжил сам, так и не дождавшись – вопроса:

- Жаль, что ты не желаешь угадывать. Этот освободивший тебя мутабор. Это единственное слово – Габриэль.