Шварце муттер

Глава 13 На дне

Яма внутри оказалась горяча – прела в своей глубине. Яков зажмурился, затаил дыхание, чтоб не наглотаться, и попытался плыть в вязкой жиже вверх, как в воде – но не больно-то вышло, яма утягивала в себя, как трясина. Сколько не дергайся – только глубже уходишь. «Буду говенный утопленник» - по-русски подумал Яков, понимая, что вот-вот не выдержит, и вдохнет, и тогда уж точно потонет – и тут твердое что-то, то ли древко, то ли палка, задело его по плечу. Утопленник машинально ухватился – и добрая неведомая сила тут же потянула его наверх. «Одумался граф, - мелькнуло у Якова в сознании, - Не взял грех на душу». Вынырнув с хлюпаньем, он сперва вдохнул – и что-то, увы, попало-таки в рот – и лишь потом открыл глаза.

- Вот ведь кошкина отрыжка, - по ту сторону спасительного дрына, за который судорожно цеплялся утопающий, стоял веселенький Ивашка Трисмегист, и явно упивался течением жизни, - Выбирайся на край, я палкой подсоблю. Только вот руки не подам, не обессудь.

Яков и дышал-то с трудом, куда ему было – отвечать. Кое-как зацепившись, выбрался он из ямы и сел в весенние желтые цветочки, переводя дыхание. Пошарил по карманам – часы, табакерка – все пропало. Пропал и сам кафтан, дорогой, от лучшего портного, и туфли ушли в зловонную глубину. И доброе имя…

- Обещал же – что разыщу тебя, - Трисмегист прислонил палку к дереву и с любопытством глядел на спасенного им доктора – буквально обтекающего фекалиями, - А тут иду мимо, гляжу – тебя несут. У графа частенько кого-то несут, невезучих – сюда, везучих – на конюшню, - русская речь у Трисмегиста выходила такою же, как и немецкая – взволнованный мелкий трескучий горох, - А тут – ты. Нечаянная радость…

Яков поднялся на ноги, снял с себя кафтан и бросил обратно в яму – все равно кафтан пропал. Предстояло еще добираться до дома – у всех на виду, и в таком виде…

- А где лакеи, что меня топили? – спросил он.

- Я им шепнул кой-чего – они пулей к дому прыснули, - Ивашка заговорщицки подмигнул, - Пойдем со мной, отмоешься, - милосердно пригласил Трисмегист, - Я живу неподалеку, мы с тобою огородами быстренько доскачем. А то хватится тебя дракон-то, решит проверить – потонул али нет…

- Кто – дракон? – спросил Яков, отплевываясь.

- Да граф этот, что тебя притопил. Идем живее, шевели батонами…

В дом Трисмегист провел гостя задворками.

- Перед-то у нас опечатан, - разъяснил он, не смущаясь. Видать, это и был тот самый дрыкинский выморочный дом, о котором поминал де Тремуй. На заднем дворе доктор Ван Геделе сбросил с себя все до нитки, и лишь тогда – Ивашка проводил его в баню. Пока Яков отмывался, вычищая из ушей и ноздрей отходы жизнедеятельности графской дворни, хозяин принес ему сложенную стопочкой монашескую рясу и видавшие виды подштанники:

- Не обессудь, что сами носим – то и тебе…

- Как же полицмейстер тебя не гонит? – спросил Яков, промывая в четвертый раз свои длинные волосы, - Этот дом опечатан, он в казну определен, в нем же нельзя вот так жить.

- Можно, - отмахнулся веселящийся Трисмегист, - Если знаешь хорошенько вице-канцлера Остермана. Перед этим господином полицмейстер делает красивую стойку, что твоя борзая.

Яков прежде слышал про Остермана – про самого умного человека при русском дворе, и про самого болезненного. Дядюшка, правда, считал вице-канцлера гениальным симулянтом, выдумывающим себе недуги, притом с огоньком и фантазией – ни в одном медицинском справочнике не было подобных болезней. Остерман недолюбливал ездить в присутствие, и сочинял для себя диагнозы – и сухотку внутреннего уха, и глазные килы, и бог знает что еще.

- Ты служишь вице-канцлеру? – спросил Яков, поражаясь карьерному взлету боевого монаха.

- И да и нет, - туманно отвечал Трисмегист, - кое-где пересекаюсь, и вице-канцлер хранит меня до поры до времени, как драгоценный талисман. Это он так говорит – он любит цветисто выражаться.

- Ты вытащил меня из ямы и отмываешь – для него? – догадался вдруг Яков.

- Я как увидел, что ты в дерьмо летишь – решил что ты дурак, - Трисмегист подал гостю очередную лохань с подогретой водой, - А ты дурак – не совсем. Простец, да не полный. Нет, я тебя отмываю – не для господина Остермана. Ему ты не нужен. Но кое-кто, не менее почтенный, желал бы ангажировать тебя на очередной танец.

Яков вытерся, отжал волосы – кожа так и хранила аромат нечистот, легкий, но явственный. Как же будет смеяться над ним Петер…

- Что ж, спляшем – раз приглашают, - сказал он, набрасывая на себя монашескую рясу.

Когда Трисмегист открыл потайную дверку в дрыкинском подполье и повел его за собою подземным ходом – Яков почти не удивился. Ведь Трисмегист, Меркурий – он и есть проводник из мира в мир, из мира верхнего – в мир подземный. След в след ступал доктор за своим провожатым, за дрожащим огоньком одинокой свечи - по каменным опутанным паутиной коридорам, то спускавшимся лесенкой вниз, то делавшим резкий, неожиданный поворот. Длинная ряса путалась в ногах, приходилось придерживать ее, как подол дамского платья.

Потолки стали чуть выше, и в стенах явились узкие зарешеченные бойницы.

- Почти пришли, - обрадовал Якова его проводник, и тут же как из-под земли вырос перед ними высоченный детина.

- Это я, - не смущаясь, приветствовал детину Трисмегист, - И с добычей. Пропусти нас, друг мой.

Страж отступил чуть в сторону, Ивашка вошел, наклонив голову, в низкий дверной проем, и Якова за руку втащил за собой.

В этой комнате упоительно пахло – словно в райском саду. Запах апельсинов, мандаринов, персиков и садовой клубники заглушил аромат нечистот, который источал отныне доктор Ван Геделе. Фрукты в дощатых коробках стояли – на полу, и на полках, и в стенных глубоких нишах, несколько ящиков занимали даже скамью и грубо сколоченный стол, оставляя совсем немного места могучему жидовскому подсвечнику и раскрытому бухгалтерскому гроссбуху.

- Я же обещал сорвать для вас персик, - он бесшумно выступил из-за фруктовых благоухающих пирамид. Виконт де Тремуй одет был в русское, и расчесан на пробор, как слободской лавочник. Но Яков сразу его узнал – как и раньше, по дивным глазам.

- Мне кажется, вы несколько перестарались, виконт, - кивнул доктор на ящики с персиками. Тремуй рассмеялся:

- Через час всю эту роскошь заберет барыга. Что толку смотреть за оранжереей – и ничего с этого не иметь. Итак, вы сходили на рандеву к своему предмету?

- Сплавал, - криво усмехнулся Яков, - Мой предмет едва не утопил меня в нужнике, спасибо – Иштвану, вытащил дурака.

Трисмегист после этих слов заметно приосанился. Затем уселся на край лавки, откинул капюшон и принялся чесать в голове.

- А я-то гадаю – что за удивительное амбре, - шевельнул ноздрями де Тремуй, - Значит, миссия провалена. В буквальном прочтении – именно провалена.

- Увы… - вздохнул Яков. Он все еще не совсем понимал, чего может хотеть от него – смотритель оранжереи. То, что виконт де Тремуй расхититель вверенных ему богатств, и, возможно, лихой человек – ясно было и без слов. В московских подземельях не водилось травоядных, только хищники. Но чего мог попросить такой человек от неудачника-доктора?

- У тебя на лбу написано, - виконт подошел близко-близко к Ван Геделе и заглянул ему в лицо, - Ты думаешь – чего он хочет от меня, старый гриб?

Яков лишь пожал плечами и кивнул.

- А что бы сам ты дал – за спасенную жизнь, доктор? – спросил Трисмегист со своей скамьи.

- Я не знаю, - смутился Яков, - И не уверен, что жизнь моя спасена – может, завтра ландрат узнает, что я не утонул, и меня отравит. Говорят, он может – и ведь это ничего ему не будет стоить.

- Есть один человек, - де Тремуй отступил от Якова, брезгливо поморщившись от его волшебного аромата, - Который сможет укрыть тебя от ландратского гнева. Он один в Москве такой – тот, кого ландрат слушает, кому смотрит в рот, и никогда не перечит, и позволяет ему с собою – все-все-все…Прекрасный золотой кавалер, гибкий, как плеть, тонкий, как игла, и сладкий, как грех.

- Фууу… - невольно скривился на лавке Трисмегист.

- А что ты хочешь? Что есть, то есть, - невозмутимо отвечал ему виконт, - Таков он – младший братишка Рейнгольд. Доктор, я же говорил тебе прежде – ты взял с полки не того брата.

- С чего вы… ты думаешь, что гофмаршал примет меня на службу? – удивился Яков, и тут же вдогонку прибавил, - И тебе-то это зачем?

- Он примет тебя – да хоть в пику старшему братцу, - де Тремуй уселся за стол напротив Трисмегиста и пролистнул свой гроссбух, - А мы со своей стороны еще и дернем за пару ниточек, чтоб наверняка. А зачем мне это – да, признаться, чистая поэзия. Вот ты клифт его видел?

- Что? – не понял Яков.

- Кафтанчик гофмаршала, весь золотом обшитый, - перевел для него Трисмегист, - Если такой кафтанчик выжечь – пуд, наверное, золота будет.

- Пуда не будет, - Яков завел глаза, прикинул в уме, - Если царской водкой выжигать, фунтов шесть наберется. Или все семь…

- Ого! – восхитился виконт, - Да ты алхимик! Я это запомню… А клифт обер-гофмаршальский – давняя мечта моя. Только гофмаршал не бросает его в общей гардеробной – у него там как-то шляпа пропала, и с тех пор ни-ни.

- А шляпу – тоже ты? – не стерпел Яков.

- А то… для чего я столько мыкался с этим блудливым чучелом, Анри Мордашовым – с паршивой овцы хоть шерсти клок. Пара шляп со вшами, один жилет завалящий… Хоть полфунта золотишка – на общее…

- А? – не понял Яков.

- На общее, - пояснил Трисмегист, переводчик с языка лихих людей – на обычный, - В коробку, в насущное. В казну арестантскую, на помощь сидельцам, для ссыльных, для каторжных… Ты думал – он для себя эти персики с мандаринами из оранжереи попер? Или для себя – золотишко выжигает из графских шляп? Виконт – подземный казначей, смотрящий за общим, он и книгу ведет, и по ней – перед вором еженедельно отчитывается. Ничего себе, все – людям…

Яков совсем запутался и стоял с абсолютно растерянным видом – не понимал, в чем суть и чего от него хотят.

- Завтра к тебе пожалует некто Гросс, - де Тремуй, видать, сжалился над недоумевающим доктором, - И позовет тебя с собою. Ты не ломайся, езжай с ним. А там – увидишь. Плыви, как в лодочке, по течению – авось куда приплывешь. Вот увидишь – наш золотой мальчик возьмет тебя под свое крыло, просто для того, чтоб позлить любимого братца. А для тебя – это самый лучший исход, в твоем положении.

- И я должен буду – принести тебе его золотой, - Яков замялся, - клифт?

- Борони бог! – воскликнул в ужасе Трисмегист, и де Тремуй отвечал, показав в улыбке землистые ровные зубы:

- Нет, ты не должен будешь приносить мне – шкурку от золотого хорька. Просто будь там, где я тебе укажу – в то время, которое я тебе укажу. И все.

На пороге комнатки возникли двое, одетые, как приказчики в лавке:

- Мы от барыги, Виконт. Велишь выносить?

- Погодите, ребята, - де Тремуй поднялся из-за стола, взял из ящика персик и бросил Якову – тот поймал, - Я же обещал тебе персик. Вот. И ступай – Ивашка проводит тебя.

- Общее, или насущное, или же коробка – что-то вроде банка у лихих людей, - разъяснял Якову Трисмегист, провожая гостя по ледяному, оплетенному тут и там паутиной подземному коридору, - Все мы туда жертвуем толику малую – и шулеры, и тати, и мошенники, что векселя рисуют. А как припрет – из общего выделяется и на откуп, и на то, чтоб в остроге с голоду не сдохнуть, и чтоб на этапе не забили. А Виконт за коробкой – смотрящий, трясется над нею, даже книгу специальную учетную ведет.

- То есть – он главный тать на Москве? – уточнил Яков.

- Не из последних, но не главный, - отрицательно покачал головой Трисмегист, - главный на Москве, Вор – Ванька Каин. Как – градоначальник у вас наверху. А Виконт, выходит, навроде господина Остермана, вице-канцлер.

- Сдался же я ему… - подивился Яков, - И как только ты так вовремя ко мне подоспел – еще чуть-чуть, и утоп бы.

- Я ждал тебя, - признался Трисмегист, - Виконт сказал, где тебя ловить, он ведал, что ты к графу на рандеву собрался.

- Я сам же ему и нахвастал…

- А теперь я тебе похвастаю, - Трисмегист поднялся по кирпичной лесенке, и пламя свечи пляшущим кругом озарило дубовую дверь. Ивашка открыл дверь ключом, дернул за кольцо, - Входи, гостем будешь.

Яков поднялся по лесенке, шагнул за дверь – и оказался в крошечной подземной часовне, освещенной пока что единственной трисмегистовой свечой. Ивашка тем временем затеплил еще несколько свечек – озарились невысокие своды из белого, старинного камня, витые облупленные колонны и темный, воском залитый аналой. На аналое стояла виденная уже прежде доктором икона с черной печальной мадонной, и под иконой – серебристый квадратный ящик с прорезью в крышке, как для писем.

- Матушка Елена? – вспомнил Яков имя прекрасной страдалицы.

- Споручница грешных, - прибавил Трисмегист, - Исполнительница всех желаний. Ты не представляешь – сколько дураки московские денег жертвуют, чтобы их желания исполнились.

- И она исполняет? – усомнился практичный Яков.

- Не поверишь – исполняет, - усмехнулся Трисмегист, терзая пятерней свои редкие белые волосы, - Один вельможа просил подряд казенный на ремонт конюшен – и получил, на другой же день. Другая дама, княгиня, очень не хотела ребенка рожать, попросила матушку – и на третий день ребенка выкинула. Исполняет она, матушка, не обманывает.

Яков догадался, о какой княгине шла речь – недавно обер-гофмейстрина Лопухина потеряла дитя, по слухам, нежеланное, от нелюбимого мужа. Дядюшка Бидлоу лично навещал ее и осматривал.

Богоматерь глядела на Якова с иконы – казалось, в самое его сердце. Белки глаз выделялись на бархатно-черном ее лице, матовые зрачки смотрели внимательно и строго из-под тяжелых век, и два тонких шрама вдоль щеки словно светились в полумраке. Младенец лишь угадывался на руках черной муттер, как не особенно нужный мадонне аксессуар.

- Хочешь, загадай желание, - предложил Трисмегист, - вот хоть, чтоб ландрат тебя не убил.

- Он и так меня не убьет, - отвечал Яков, - Поленится. Орлы мух не едят. А пожелания – собирают в этот ящик?

- Кто грамотный – пишет и в щель кладет. Дворяне такое любят. И по-французски пишут, и парсунки подкладывают. Тех особ, о ком просят.

- А ты – их читаешь? – догадался Яков, - Или не только ты?

- Все тебе скажи, - рассмеялся Трисмегист, - Кто надо, тот и читает. Я пожертвования беру – часть на общее идет, часть на содержание храма, - Ивашка хитро подмигнул, - Недавно была у меня дама, высокая, вся в черном, в вуали и с такими глазами, - он показал, – раскосыми, татарскими. Оставила цидулку весьма странную – желала приворожить к себе, и кого – верховную особу. Ну не дура? Правда, рублей пять еще в ящик положила.

- Та дама уже арестована, - вспомнил Яков о недавнем скандальном деле, - Она верхом скакала под бюренскими окнами, голая под плащом. Вроде порчу наводила на благородную курляндскую чету. Бюрены не стерпели такого компоту и наябедничали инквизиторам – и прекрасная госпожа вчерашним вечером была арестована как ведьма. Прасковья Юсупова, княжна. И дура, ты прав, редкостная. А ты, значит, тоже донес на нее?

- Обижаешь! – взвился орлом Трисмегист, - Окажись я доносчиком – и Виконт отправит меня туда, откуда я тебя недавно извлек. У нас как раз доносчиков в нужниках топят. Нет, мой патрон, тот, что цидулки читает – так же далек от инквизиции, как ты или я. Ему интересно нечто совершенно иное – так сам он говорит. А если инквизиция проведает про часовню – на костре гореть и мне, и всем, кто сюда прихаживал. И за колдовство, и за измену – ты же знаешь, с кого писана моя богоматерь.

- А та, с кого она писана, царица Авдотья, - вспомнил вдруг Яков, - Она жива еще? Говорят, такие портреты крадут душу, и человек, с которого писаны они, болеет и чахнет.

- Болеет. И чахнет, - согласился Трисмегист, и видно было, что ему не по себе, и даже стыдно, - Был я у нее, у матушки – как-никак, хозяйка моя прежняя. Больна, при смерти, даже не признала меня. Грешен я перед нею – что затеял такую игру, да только и пути назад для меня нет. Отступлюсь – сожрут меня мои патроны, и костей не оставят…

Трисмегист принялся одну за другой задувать свечки – пока не осталась одна-единственная. Лицо у него было при этом печальное.

- Неужели у тебя нет никаких желаний? – спросил он Якова, и тот покачал отрицательно головой:

- Кончились. После сегодняшнего купания.

- Тогда пойдем. Выведу тебя наверх, на свет божий, - Ивашка взял последнюю свечу и поманил гостя за собою.