Сказание о Шарьяре

Эпилог

Миновало ровно шестнадцать лет

С той поры, как Шарьяр явился на свет,

Миновало ровно шестнадцать лет

С той поры, как Анжим явилась на свет,

Возвратились домой Шарьяр и Анжим,

Возвратились с победой в родные края,

Как рабыня, покорно служила им

Чудо-птица — пленная Бюльбильгоя:

Во дворцовом саду стала в клетке жить,

Стала город от недругов сторожить,

Поутихла и присмирела она,

Песни грустные в клетке пела она,

И недолго в неволе, в тоске прожила —

Через год зачахла и умерла

Эта некогда грозная Птица зла.

Но зато этой птицы волшебная кровь —

Колдовская, густая, целебная кровь

От мучений праведника спасла —

Исцеленье желанное принесла!

Умирал справедливый хан Шасуар

И боролся за жизнь из последних сил,

И уже незримо над ним парил

Ангел смерти — сумрачный Азраил,

Но из крови птицы Бюльбильгои

Приготовил питье для него Шарьяр,

Умиравшего старца спасти решил —

Напоить этим снадобьем поспешил,

И внезапно начал слабеть недуг,

Прекратился жар нестерпимых мук,

И покинул старец свой смертный одр —

Снова стал, как юноша, свеж и бодр,

Снова стал и зорче, и веселей,

Словно всадник, сидящий крепко в седле,

И на радость, на благо державе всей

Прожил много лет еще на земле.

Миновало ровно шестнадцать лет,

И припомнила добрая Акдаулет,

Что ее молчания срок истек,

Что сдержала она свой святой обет,

И теперь своим детям приёмным она

Объяснить должна, рассказать должна

Все, что знает о тайне спасенья их,

Все, что знает о тайне рожденья их,

Все, что слышала от стариков святых,

И тогда Шарьяра вместе с Анжим

В свой шатер Акдаулет позвала с утра,

Объявила приёмным детям своим,

Что узнать им правду пришла пора:

Их отец настоящий — хан Дарапша,

А их мать настоящая — Гульшара,

А их город родной — вон за тем хребтом,

Что сверкает в рассветном огне золотом.

Далеко до столицы той, далеко,

И добраться туда нелегко, нелегко:

Если птицей лететь — сорок дней пути,

На коне скакать — целый год пути,

А пешком пойти — совсем не найти.

Загорелся страстной мечтой Шарьяр

Поскорее родного отца повидать,

Загорелась страстной мечтой Анжим

Поскорей повидать их родную мать.

На коня крылатого сел батыр,

Вместе с ним уселась в седло Анжим,

Взвился в небо могучий конь Жахангир

И помчался, как буря, неудержим:

В дальний край сестру и брата понес,

Через горы и степи эихрем спеша,

В ту столицу, где зол, нелюдим, угрюм,

Одряхлев от горьких, тоскливых дум,

Одиноко свой век доживал Дарапша.

Если птицей лететь — сорок дней пути,

На коне скакать — целый год пути,

Но могуч был волшебный конь Жахангир —

За семь дней этот город сумел найти!

Входят брат и сестра в старинный дворец,

А едва вступили в парадный зал,

Так и обмер — сына и дочь узнал

Восседавший на троне седой отец,—

Да и мог ли детей он своих не узнать,

Если так похожи черты лица

У Шарьяра — на грозного хана-отца,

У Анжим —- на их несчастную мать!

Весь дрожа, с возвышения хан сошел,

Изумлением, словно огнем, объят,

Поглядел со слезами старый орел

На красивых, могучих своих орлят

И вскричал, потрясенный: «Велик Аллах,

Всемогущ и всеведущ в своих делах,—

Одиноким я прожил до этого дня

И не думал, что дети есть у меня!

Как случилось, что целых шестнадцать лет

Я не знал, что вы родились на свет?

И не знал, что где-то живете вы,

И не знал, что где-то растете вы!

Что за чудо великое вас сберегло?

Что за бедствие в край чужой унесло.

Что за счастье в край родной привело?..»

Но не стал властелину Шарьяр отвечать,

А спросил сурово: «Где наша мать?»

И не стала отду Анжим отвечать —

Повторила снова: «Где наша мать?»

Все затихло вдруг... Пробежала дрожь

По рядам служителей и вельмож...

А великий владыка земных владык

Сокрушенно вздохнул, головой поник,

Птицей раненой вырвался из груди

Надрывающий душу, печальный крик:

«О всевышний! Нет оправданья мне,

Нет названья тяжкой моей вине,

Не поверил я нежности и чистоте,

А поверил нелепости и клевете!

Что могу вам, дети мои, сказать?

Сердце можете мне на куски растерзать,

Но не знаю, где ваша страдалица-мать!..»

А тем временем возле дворцовых ворот

На широком майдане собрался народ,

И могучим красавцем — крылатым конем

С изумлением любовался народ.

На орлиные крылья его дивясь,

Подойти поближе к нему боясь,

С ослепительно-белого скакуна

Не сводил народ восхищенных глаз:

Да, такого сказочного коня

Увидать наяву, среди бела дня,—

Это в жизни случается только раз!

Вдруг глядят: по ступеням бежит Шарьяр,

Плачет, руки ломает, рычит Шарьяр,

И слышны во дворце суматоха, шум,

Будто старый дворец охватил пожар.

А за братом Анжим бежит второпях,

А за ней, тяжело от волненья дыша,

С искаженным лицом появился в дверях

Седовласый, грузный хан Дарапша.

Подбежал к Жахангиру, шатаясь, батыр,

Обнял шею его, задыхаясь, батыр,

Морду конскую гладит, целует джигит,

Как в ознобе дрожит, в исступленье твердит:

«Ты послушай, брат, мой могучий брат,

Ты, как молния, быстр и, как сокол, крылат,

Ты весь мир облетел — повидал, говорят,

И заоблачный рай, и подземный ад.

На тебя одного вся надежда моя:

Мать мою погубили, изгнали враги,

Облети, огляди все земные края,—

Помоги мне найти ее, помоги!

Если нашей матери нет в живых,

Отыскать хоть могилу ее прошу,—

Я волшебный настой при себе ношу,

Надо будет, из мертвых ее воскрешу!

Отыскать не сумеешь — не пощажу:

И тебя убью, и себя убью,

А сумеешь найти — от души награжу:

Отпущу на свободу — клятву даю!

Небесами клянусь, Сулайманом клянусь,

Этим перстнем — его талисманом клянусь:

Если мать ты сумеешь мою найти,

Отпущу на свободу — клятву даю! Помоги!

Посмотри, что творится со мной!

Или с матерью я возвращусь домой,

Или с жалкою жизнью прощусь земной,

Потому что жизнь превратилась в ад...

Помоги, помоги мне, могучий брат,

И тогда ты свободу получишь, брат!..»

С изумленьем взглянул на хозяина конь —

Буйной радостью взор его полыхнул,

Задрожал от надежды отчаянной конь,

Горячо вздохнул, головой тряхнул,

На мгновение оба крыла распахнул

И от радости крыльями так взмахнул,

Что над всей столицей пронесся гул,

Дикий ветер деревья к земле пригнул,

Стаи птиц над кровлями всполохнул.

Вскинул голову конь и заржал — да так,

Что раскат грозовой в небесах громыхнул,

И послышался жалобный вой собак,

И рассыпалась в страхе толпа зевак.

Тут Анжим подбежала: на брата глядит

И глядит на взволнованного скакуна,

Сразу все поняла — разгадала она,

Пожалела, что чуть опоздала она:

«Эх, Шарьяр, напрасно ты поспешил —

Непростительный промах ты совершил,

А всему горячность твоя виной,

Почему не советуешься со мной?

Мог бы клятву ты не давать, поверь,

Хоть и мудр этот конь, а все-таки зверь,

Чем свободную жизнь обещать ему,

Мог бы попросту ты приказать ему!

А назад этих слов не возьмешь теперь —

Он такой же упрямец, как ты, Шарьяр:

Если чем-нибудь раззадоришь его,

Не удержишь и не переспоришь его!

Да, напрасно ты не спросил меня,

А теперь считай, что с этого дня

Потеряли крылатого мы коня!..»

Но не слушал речей разумных батыр —

Слезы лил из глаз безумных батыр,

Захрапел под яростным седоком

Вороной, чистокровный карабаир,

И еще четырех скакунов лихих

Приготовить Шарьяр приказал для них,

Закричал, чтоб скорей оседлали коней,

Самых быстрых ему отобрали коней

Да грузили припасы на сорок дней.

Так и кинулись слуги, усердьем горя,

Исполнять приказания богатыря,

Вот уже поднялся, полетел Жахангир,

Низко-низко, над самой землей паря,

А за ним, стремглав, бросив ханский пир,

За ворота столицы, в простор степной,

Словно туча, угрюм, поскакал батыр

Со своей неразлучной, верной сестрой,—

Поскакал, вороного коня торопя,

Сдвинув грозные брови, зубами скрипя,

И одно только твердо знал наперед:

Либо мать найдет, либо сам умрет

Низко-низко, бесшумно летел Жахангир,

По-орлиному крылья свои распластав,

Зорко-зорко на землю глядел Жахангир —

На извивы тропинок, на волны трав,

На аулы, пастбища и сады,

На мечети, кладбища и пруды,

То снижался, совсем приникал к земле —

По-собачьи обнюхивал чьи-то следы,

То крутою дугой взмывал в высоту

И холмистый простор озирал на лету,

Ни травинки, ни камешка не пропускал,

Над широкой равниной кружился-искал:

От несчастной изгнанницы с прежних лет

Не осталось ли хоть малейших примет?

А Шарьяр и Анжим торопились вослед.

Девять дней и девять ночей подряд

Молча мчались рядом сестра и брат —

По гремучим камням, по зыбучим пескам,

По крутым буграм, луговым коврам,

Мчались лунного ночью и знойным днем,

Поспевая с трудом за крылатым конем,

Не сказали ни слова за девять дней,

Потому что горели одним огнем,

Пламенели тревогой, мечтой одной:

Повстречаться с изгнанницею родной!

А крылатый конь все летел, летел —

То вблизи, то почти исчезая вдали,

Над равниной кружил, не касаясь земли,

Обещанье сдержать непременно хотел,

Но как видно, задача была трудна

Даже для волшебного скакуна!

На десятую ночь, в предрассветной мгле,

Задремала Анжим, качаясь в седле,

Вдруг послышался ей сквозь туманный сон

Чей-то крик и стон, топот, грохот, звон,—

Будто битва кипит, сотня труб трубит,

Меч звенит о меч, щит стучит о щит,

Содрогнулась, со сна ничего не поймет,

На рассвет в тревоге Анжим глядит:

То не трубы трубят, не клинки гремят,

А вдали, за волнами песчаных гряд,

Средь пустынной равнины, где травы шумят,

Жахангир у степного колодца стоит —

В плоский камень звонким копытом бьет,

Машет крыльями, гривой густой трясет

И взволнованно ржет — подойти зовет.

Как безумный, хлестнул вороного Шарьяр,

Дикой бурей понесся, неудержим,

А за ним — по пескам, по бурьянам густым —

Вне себя от волненья, помчалась Анжим.

Вот колодец заброшенный виден в степи —

Заржавелая крышка, замок на цепи,

А кругом ни тропинки, бурьян шелестит,

Высох старый колодец, всеми забыт.

Спрыгнул наземь Шарьяр — и замок рванул,

И железную крышку прочь отшвырнул,

Заглянул в колодец — в сырую тьму,

И дохнуло гниеньем в лицо ему,

Наклонился, на самое дно поглядел

И внезапно от ужаса похолодел,—

Хриплый шепот донесся из тьмы глухой,

Еле слышный, как трепет листвы сухой:

«Это ты, Хасан?.. Это ты, родной?..

Почему так шумишь и гремишь, дорогой?

Не беда ли какая случилась с тобой?..»

Не терял ни мгновения ловкий батыр:

Сделал петлю из крепкой веревки батыр,

В черный зев колодца с трудом пролез

И в зловонной сырой глубине исчез,

И горя от волненья, следила за ним,

Трепетала, молитву шептала Анжим:

Неужели сбылось? Неужели сбылось?

Неужели мать найти удалось —

Их красавицу-мать спасти удалось?

За мгновеньем мгновенье томительно шло,

Загудело каменное жерло,

Голоса донеслись, чей-то плач и мольбы

Из колодца — из черной его трубы.

А еще через миг появился брат —

Вид ужасный, всклокочен, зубы стучат,

Мокрой плесенью, грязью покрыт батыр,

Как безумный, дрожит и хрипит батыр,

И худое, измученное существо,

И седое, скрюченное существо,

Чуть живое, слепое, в лохмотьях гнилых

Увидала сестра на руках у него.

Чуть от ужаса не закричала Анжим,

К брату опрометью подбежала Анжим —

Помогла драгоценную ношу ему

Положить на расстеленную кошму,

И в отчаянье смотрят брат и сестра

И не могут поверить, не могут понять:

Неужели вот это и есть Гульшара —

Их пропавшая мать, их красавица-мать?

Ворот свой, торопясь, разорвал Шарьяр,

Амулет заветный достал Шарьяр:

На груди, на цепочке крепкой висел

Золотой амулет — драгоценный тумар.

А хранился в тумаре целебный настой —

Это был настой совсем не простой,

Удивительным был его состав:

Не из самых редких целебных трав,

А из крови колдуньи Бюльбильгои,

Чудо-птицы, певуньи Бюльбильгои,

На земле прожившей тысячу лет,

Был настой приготовлен этот густой.

Колдовская сила таилась в нем:

Стоит капнуть — вспыхивает огнем,

Будешь ранен — рану твою исцелит,

Станешь старым — сразу омолодит,

Будешь даже убит, даже в землю зарыт –

Из объятий смерти освободит!

На колени стал юноша у ковра,

Где лежала в беспамятстве Гульшара,

Наклонился, бережно снял с нее

Перетлевшую обувь, гнилое тряпье,

И взглянув на жалкую наготу,

На морщины ее, худобу, слепоту,

С новой силой юноша ощутил

Всю ее страдальческую судьбу,

И угрюмые складки легли на лбу,

И от гнева стиснулись кулаки,

А под бронзой его загорелой щеки

Заиграли железные желваки,

Слезы больше прятаться не могли —

По лицу суровому потекли.

Вылил юноша снадобье на ладонь —

Стала сразу ладонь горяча, как огонь!

Осторожно настоем волшебным мать

Начал он с головы до ног растирать.

Первым делом веки ей приподнял,

Тихо-тихо незрячие смазал глаза,—

Тотчас бельма уродливые сошли,

Заблестели, прозрели сразу глаза,—

Будто два агата зажглись в пыли,

Будто два удивленных цветка расцвели!

Смазал щеки — румянец прошел волной,

И морщины разгладились сами собой,

Смазал волосы — волосы стали черней,

Смазал шею и плечи — стали полней,

Смазал груди — упруго они поднялись,

Молодыми соками налились,

Смазал все ее тело — до самых ступней,

Тело чуткое стало нарцисса нежней,

А пленительный стан — кипариса стройней,

Снова молодость возвратилась к ней,

Возвратилась прежняя чистота,

Возродилась прежняя красота,—

Снова стала красавицей Гульшара,

Как в расцвете самых счастливых дней!

А Шарьяр отшвырнул пустой амулет —

Больше в нем ни капли снадобья нет.

И светясь, и стыдясь, и на мир дивясь,

Мать спасенная медленно поднялась —

Землю, солнце, людей узнавая с трудом,

В пробужденье поверить еще боясь.

Как цветок поутру, расцветала она,

Как свеча на ветру, трепетала она,

Будто долго-долго во тьме спала —

Ничего, ничего понять не могла!

И стремительно бросилась к ней Анжим,

Будто пущенная с тетивы стрела,

В свой дорожный плащ ее облекла,

Зарыдала, руками ее обвила,

И глядел с восхищеньем на них батыр,

И глядел с изумленьем на них батыр:

Словно вдруг у Анжим появилась сестра —

Так похожа была на нее Гульшара,

Молодая красавица Гульшара!

Как узнала детей спасенная мать

И как с ней повстречались они опять,

Не берусь подробней вам описать —

Не смогу подходящих слов отыскать.

А когда после бурных объятий и слез

Стали волны радости утихать,

Стали слезы радости высыхать,

Сын могучий ласково произнес:

«Успокойся, о наша страдалица-мать,

Я клянусь и душой, и заветным мечом:

Ты отныне свободна! Тебе ни о чем

С этих пор не придется печалиться, мать!

Я— твой верный сын, твой надежный щит,

И покуда сердце в груди стучит,

Нас ничто, родная, не разлучит!»

А потом на крылатого скакуна

С восхищеньем матери указал:

«Вот кому благодарной ты быть должна,

Вот поистине твой избавитель! — сказал.—

Без него я не смог бы тебя найти,

Без него я не смог бы тебя спасти,

И не встретив детей, как свеча во тьме,

Догорела, угасла бы ты взаперти.

Слушай, верный конь, что тебе скажу:

Я поклялся — и клятву свою сдержу,

Ты свободен,— на волю, дружок, лети!..»

И Шарьяр с крылатого сбрую снял,

И седло, и узду золотую снял,

Полон чувств благодарных, от всей души

На прощание скакуна обнял,

И увидел с радостью Жахангир,

Что и вправду его отпускает батыр,

Что опять, как в былые, счастливые дни

Перед ним открыт весь широкий мир!

О, свобода — без удержу, без границ,

Небеса, где лишь ветры да крики птиц,

Высота, где лишь солнце да облака,

Где для сердца отважного жизнь легка!

И от счастья заржал заливисто конь,

Запылал, задрожал порывисто конь,

Потянулся, встряхнулся, копытом бьет

И уже не ржет, а трубит, поет —

Собирается ринуться в дальний полет!

И вот тут-то Шарьяр внезапно застыл —

Даже руки в отчаянье опустил:

Лишь теперь он опомнился, наконец,

Сожаление жгучее ощутил,

Лишь теперь он увидел, что сгоряча

Сам коня крылатого отпустил,

Лишь теперь осознал он, какая беда

Расставаться с красавцем таким навсегда!

Был и вправду сказочно конь красив:

Весь — огонь, напряженье, восторг, порыв!

Как натянутый лук, так и замер он,

К восходящему солнцу взор устремив.

Был он строен, как лань, и поджар, как волк,

Тверже меди, мощнее бурливых рек,

Серебристая шкура — как горный снег,

А волнистая грива — как черный шелк.

Шея выгнута, каждая жилка дрожит —

Так стремительно жгучая кровь бежит,

А звезда на умном, широком лбу

Возвещает редкостную судьбу.

Много лет Жахангир на свободе жил,

Больше жизни свободою дорожил

И теперь опять ее заслужил!

А Шарьяр на коня исподлобья глядит

И молчит, раздосадован и сердит.

Догадались сразу сестра и мать:

Жаль такого коня ему отпускать.

И похлопав его по плечу рукой,

Улыбнулась Анжим: «Что с тобой, дорогой?

Не сердись, говорю тебе не в упрек,

Это был для тебя неплохой урок:

Ты уж слишком горяч, тороплив чересчур,

Вот теперь и стоишь, опечален и хмур.

Будь разумнее, брат! Ведь не зря говорят,

Что стрелу и слова не вернешь назад,—

Не клянись опрометчиво, милый брат,

А теперь делать нечего, милый брат!»

А громадные крылья уже напряглись,

И внезапно песчаные вихри взвились,

Зазвенело в ушах, потемнело в глазах,

Взмыл волшебный конь в голубую высь.

Взвился конь — красив, горделив, могуч,

Словно молния, жгуч, словно сокол, летуч —

Выше самых высоких скалистых круч,

Выше самых далеких слоистых туч!

И раскат громовой загремел в небесах,

И порыв грозовой загудел в небесах,

Охватил Гульшару безотчетный страх —

Зашаталась, едва устояв на ногах.

А крылатый конь сделал круг, другой,

Устремился к солнцу крутой дугой,

Растворился в лучах зари золотой,

Чуть не плакал батыр... И сердечно с ним

Говорить, как с ребенком, стала Анжим:

«Не печалься, Шарьяр, а послушай сестру,

Хоть и жаль скакуна, это все же к добру!

Если б дальше владел ты конем таким,

Стал бы слишком опасен, неукротим —

Побеждал бы врагов чересчур легко,

Залетал бы, дружок, чересчур далеко.

Ты сейчас и добр, и могуч, и тверд,

Только слишком горяч, непослушен, горд,—

Что бы стало с тобой, если б целый мир

Пред тобой беспомощно был простерт?

О, тогда, мой любимый, мой грозный брат,

Возросла бы гордыня твоя стократ,—

Беспощадный, неистовый, начал бы ты

Покорять страну за страной подряд.

Ослепила бы жадная страсть тебя,

Опьянила бы сила и власть тебя,

Ты не знал бы преград, неразумный брат,

Стали б люди не славить, а клясть тебя!

Нет, мой добрый брат, мой любимый брат,

Станешь слишком велик — будешь сам не рад,

Трудно в жизни могучему, милый брат,

Что случилось, то к лучшему, милый брат!..»

Вслед коню Шарьяр поглядел с тоской,

А потом сокрушенно махнул рукой

И, опять подбодрясь, просветлев лицом

Повернулся к матери дорогой.

На седло помог он взобраться ей,

Застучали копыта усталых коней,

И отправились к роще соседней они,

Что была от колодца невдалеке,

Расстелили ковер на мягком песке

И уселись рядом в густой тени.

И сказала Анжим: «Дорогая мать,

Много зла довелось тебе повидать

И не мало пришлось тебе пострадать,

Но теперь ты детей обрела опять,

Что ж ты плачешь — в себя никак не придешь,

Погляди-ка лучше, как сын пригож,

Как могуч и горд — на орла похож,

Где батыра такого еще найдешь?

Успокойся же, добрая, милая мать,

Ни слезинки теперь понапрасну не трать,—

Миновали мучительные времена,

Снова сделалась ты молода и стройна,

Словно юный тюльпан, и свежа, и нежна,

Как ты нравишься нам — не могу передать!

А теперь я прошу: расскажи о себе,

О своей небывало жестокой судьбе,—

Надо детям о матери правду знать».

И на дочку любуясь, на сына дивясь,

Красотою и мужеством их гордясь,

Гладя их по густым волосам золотым

И внимая в слезах голосам молодым,

В эту встречу поверить еще боясь,

Улыбаясь и плача, и снова смеясь,

Обратилась мать к близнецам своим,

К оперившимся милым птенцам своим,

И, волненье свое поборов с трудом,

Им тихонько рассказывать принялась.

«Да, шестнадцать лет мне страдать пришлось,

Дорогие, родные птенцы мои,

Девять лет мне сначала блуждать пришлось,

О любимые близнецы мои!

Всеми проклятая, в тряпье, в пыли,

Потерявшая мужа, и сына, и дочь,

Я бродила, как тень, по лицу земли,

И никто не хотел осужденной помочь,

Пожалеть, накормить не хотел меня,

Обогреть, приютить не хотел меня,—

Все смеялись, бранились да гнали прочь!

Наконец, через девять томительных лет,

После горьких скитаний, мучительных бед

Захотела наш город увидеть я

И тайком возвратилась в родные края.

Но узнали, охотиться стали за мной

Беспощадные воины — ханские псы,

Снова небо грозило огнем и бедой,

Снова брошена жизнь была на весы,

И хотите знать, кто в смертельный час

От расправы меня уберег и спас?

Не богач, не вельможа — простой чабан,

Нищий парень, одетый в гнилой шапан,

Сын раба, мой спаситель и друг — Хасан.

Не боясь поплатиться своей головой,

Над беглянкою сжалясь еле живой,

Он врагов направил на ложный след —

Обманул отряд их сторожевой,

А меня в пустынную степь повлек

И в колодце спрятаться мне помог —

От насилья вражьего сохранил,

Под землею заживо схоронил,

Но зато от позорной смерти сберег!

И еще семь долгих, жестоких лет,

Семь страдальческих, одиноких лет,

Как в могиле, не видя ни звездных ночей,

Ни дневных лучей, ни родных очей,

Провела я в колодце, на самом дне,

В этой черной каменной западне

С безутешным отчаяньем наедине.

И конечно, уже умерла бы давно

Ваша бедная, всеми забытая мать,

В путь загробный, конечно, ушла бы давно,

Если б юноша этот не стал помогать.

Хоть и низкого рода, бедняк простой,

Но душа у него самоцветов полна,

Разве может сравниться любая казна

С этой верностью, мужеством, добротой?

Раз в неделю, тайком, на закате дня,

Он семь лет подряд навещал меня,

Приносил мне лепешку и тыкву с водой,

Даже мясом не раз угощал меня,

«Не навек заточенье твое!» — повторял,

«Скоро, скоро спасенье твое!» — повторял,

Сам надежду на будущее не терял

И меня от всей души ободрял.

И дала я Аллаху такой обет:

Если в радостный день, через много лет,

Буду я, наконец, прощена людьми,

Повстречаюсь с украденными детьми,

Если зрячей, разумной останусь я

И еще будет девушкой дочь моя,

То любой ценой я ее должна

Выдать замуж за этого чабана!

О любимый Шарьяр, радость глаз моих,

Если матерью признаёшь меня,

Избавителя моего найди,

Дай ему оружие, дай коня,

В жемчуга и парчу его наряди,

За услугу по-хански его награди,

Обними, как брата, прижми к груди!

О родная Анжим, сладость глаз моих,

Если матерью признаёшь меня,

То хочу быть обещанному верна

И хочу быть достойной этого дня,

Все мечты сбылись — остается одна:

Выйди замуж за этого чабана!

И поверь материнским моим словам:

Я счастливую жизнь предрекаю вам,

В этом мире, где властвуют грех и ложь,

На избранника божьего он похож.

С первых слов ты полюбишь его, Анжим:

Он умен, благороден, неустрашим,

Бескорыстен, пылок— на всей земле

Ты души прекраснее не найдешь!»

Целый день отдыхали спокойно они,

Сидя в роще старой, в густой тени,

Начало вечереть, стал синеть простор,

И горящие крылья закат распростер.

И тогда, на самом исходе дня,

По тропинке отару овец гоня,

Появился вдали молодой чабан —

Статный парень, одетый в драный шапан:

По степи прямиком, он шагал босиком,

То и дело поглядывая кругом,

Длинной палкою раздвигал бурьян,

И шепнула мать: «Это он!.. Хасан!..»

Вот он взором пустынную степь обвел

И к колодцу заброшенному подошел,

И увидев, что кто-то сломал замок

И поднять тяжелую крышку смог,

Задрожал чабан с головы до ног.

Вот к отверстию круглому он приник —

Убедился, что опустел тайник,

И растерянно озираться стал,

Сразу видно: чего-то бояться стал,

Сразу видно: как поступить, не знал.

И тогда вскочил на коня Шарьяр

И камчою хлестнул — и уже через миг

По кустам и буграм скакал напрямик.

Увидал Хасан, как в степной дали

Мчится всадник навстречу в густой пыли,

И подумал сразу: — Вот смерть моя!

Видно, ханские псы нас обоих нашли,—

Буду я казнен, точно мерзкий вор,

Ждут меня или петля, или топор,

Или черный каменный гроб — зиндан,

Ведь известно, каков наш любимый хан —

Беспощаден наш досточтимый хан! —

Так, дрожа, размышлял молодой чабан.

Хоть и в грязных отрепьях ходил Хасан,

Благородной, гордой была душа,

Хоть и в горькой бедности жил Хасан,

Как у воина, твердой была душа.

Увидал он, что гибель к нему спешит,—

Разве пеший от конного убежит? —

И решил он удар достойно принять,

Оскорбленья и муки спокойно принять,

Не рыдать, о пощаде не умолять.

Гордо выпрямился Хасан-джигит

И, зубами скрипя, исподлобья глядит,

Как несется к нему на храпящем коне

Обагренный закатом, будто в огне,

Беспощадный воин в стальной броне.

«Кто такой? Как зовут?» — осадив скакуна,

Громогласно батыр спросил чабана.

«Я пастух, а имя мое — Хасан!» —

Глядя с вызовом, отвечал чабан.

«Ты пастух? А Хасан — это имя твое?

Ну-ка, скидывай живо свое рванье!..»

Как услышал юноша этот приказ,

Понял сразу: вот его смертный час!

Рвань гнилую сбросил с широких плеч —

Видно, смерти мучительной не избечь.

Обнаженный по пояс, глядит чабан:

То ли будет плеть его плечи сечь,

То ли вспыхнет молнией острый меч?

И презрительно говорит чабан:

«Что ты ждешь, лиходей? Убивай скорей!

Ты привык, злодей, потрошить людей.

Только знай: я поступком своим горжусь,

Ничего не боюсь — и во всем признаюсь.

Да, бездомной скиталице я помог,

Злополучной страдалице я помог,

Беззащитную душу травили вы, псы,

И над нею не сжалиться я не мог!

Что ж, терзайте несчастное тело мое —

Ведь на то и двуногое вы зверье,

Режьте, ешьте досыта плоть мою —

Ведь она не дороже, чем это тряпье!

Хоть и жадные, злые чудовища вы,

Моего не возьмете сокровища вы:

Над бессмертной душою не властны вы,

Жгите, мучьте,— а ей не опасны вы!

Пусть от вас и терзанья, и смерть приму,

Но душа покинет земную тьму,

Как беглец покидает свою тюрьму,

И взлетит к всевышнему самому,

Станет спрашивать он: — Ты в слезах? Почему?

И она обо всем расскажет ему —

И на вас, нечестивцы, укажет ему!..»

Ждал удара яростного Хасан,

Но глядит — не верит своим глазам:

У батыра не острый булат в руках,

А парчовый, пестрый халат в руках.

Вот он юношу в этот халат облек,

Стал его наряжать с головы до ног:

Улыбаясь, цветную надел чалму,

Сапоги остроносые дал ему,

Чудо-саблю в алмазных ножнах надел,

Ожерелье из перлов роскошных надел,

Ярким поясом стан его обвязал —

И обнял, и по-братски облобызал,

«А меня Шарьяром зовут!» — сказал.

«Будь отныне счастливым, богатым»,— сказал,

«Я к тебе приехал сватом»,— сказал,

«С ханской дочерью завтра же вступишь в брак,

Как предписано шариатом»,— сказал,

«Я вернулся домой! И теперь вдвоем

Отомстим врагам заклятым!» —сказал,

«А за то, что ты матери нашей помог,

Хоть и сам был от гибели на волосок,

От позорной казни ее сберег,

Столько лет и кормил ее, и стерег,

Я тебя побратимом своим нарек

И на вечную дружбу целую клинок,

Будь отныне любимым братом!» — сказал.

Так опять в сердцах воцарился свет,

Так сбылось через долгих шестнадцать лет

Все, что некогда сорок старцев святых

Возвестили праведной Акдаулет,

И пройдя шестнадцатилетний круг

Безутешных скитаний и тяжких мук,

Всей земле доказать смогла Гульшара

Силу верности, чистоты, добра,—

Наяву повстречала в конце концов

Двух своих украденных близнецов,

Двух могучих, любимых, родных птенцов!

А теперь вы, наверно, хотите узнать,

Как наказаны были девять ханум?

Как возмездие к старой колдунье пришло?

Как повержены были обман и зло?

Это — все, что осталось мне досказать,

Чтоб узлы последние развязать.

Ранним утром, весенней зарей золотой,

Возвратились в столицу брат и сестра,

Вместе с ними, сияя лучистой звездой,

Возвратилась спасенная Гульшара.

Кто же в ярких одеждах, на гордом коне,

С изукрашенной саблей, в чеканной броне,

Крепкоплечий, с лицом загорелым, простым

Ехал рядом с красавицею Анжим?

Это был, друзья, не простой чабан —

Ханский зять, молодой красавец Хасан,

И столпившийся у городских ворот

С ликованием их встречал народ.

А в толпе и старуха-колдунья была —

У себя в конуре усидеть не могла,

Ближе всех сумела она пролезть,

Ведь была пронырлива, как игла.

Не терпелось своими глазами ей

Поглядеть на торжественный въезд гостей,

Поглядеть тайком, хоть одним глазком,

Да юркнуть куда-нибудь поскорей.

От волненья подпрыгивала она,

Тощим телом подрыгивала она,

И локтями толкая чьи-то бока,

Усмехалась, подмигивала она,

Дыбом космы седые ее поднялись,

И от злости кости ее тряслись,

II мелькали в мышиных ее глазах

Любопытство, наглость, насмешка, страх.

Вот въезжает Шарьяр на широкий двор,

Гордой радостью пламенеет взор,

Рядом с ним — и доблестная сестра,

И Хасан, и спасенная Гульшара.

А густая толпа запрудила дворы,

И гудит взволнованный пестрый люд,

Бубны звонкие бьют, и служанки поют

И под ноги коням расстилают ковры,

Воют трубы, и сыплются ливнем цветы,

Вьются флаги, воздетые на шесты,

И Шарьяр останавливает у дворца

Вороного могучего жеребца.

Улыбаясь, толпу оглядел с седла,

И карга, что шагах в десяти была,

Рот разинув, от ужаса обмерла.

Было так или нет, но почудилось ей,

Что батыр в упор на нее взглянул

И узнал, и насмешливо ей кивнул,

И злорадно, весело подмигнул.

Показалось со страху седой карге,

Что глаза его вспыхнули грозным огнем,

Что сейчас он кинет в нее копьем,

Что сейчас раздавит ее конем!

Содрогнулась колдунья, зубами скрипит,

А глаза так и вылезли из орбит,

Побелев, ошалев, заметалась она,

За ворота шмыгнуть попыталась она,

Но с утра толпившийся у ворот

За воровку принял ее народ,

«Эй, держи, держи!» — завопил народ.

«Эй, держи!.. Держи!..» Этот громкий крик

Прямо в печень старухе, как нож, проник,

И услышав топот бегущих ног,

Так и кинулась грешница наутек.

Мчится, выставив нос, будто хищный клюв,

По проулкам, задворкам бежит напрямик,

То по мусорным кучам, то через арык

Так и скачет, по-заячьи спину согнув.

Знает только одно: настигает беда,

Надо быстренько спрятаться, — но куда?

А иначе найдут да потащат на суд,

И уже ей мерещились плаха и кнут.

Становилось колдунье страшней и страшней,

И казалось: погоня слышней и слышней,

И боялась старуха назад взглянуть,

Хоть уже и не гнался никто за ней,—

Как от злой лихорадки, дрожала она,

И хрипя, без оглядки бежала она,

И казалось: все ближе и все грозней

За спиною — яростный храп коня,

Лай собак неистовых, свист ремня,

И копыта стучат, и гремит броня...

«Эй, держи!.. Держи!..» Будто сам Шарьяр

Скачет следом за нею, дыша горячо,

Руку вытянул — хочет схватить за плечо,

Саблю поднял — вот-вот нанесет удар...

Завизжала, метнулась в какой-то двор,

Во дворе громадная печь — тандыр,

И сверкнуло в мозгу: — Спасена, спасена!

Вот уж там-то меня не найдет батыр!..

Кошкой выгнулась, в топку пролезла она,

В закопченном тандыре исчезла она

Да как взвоет — почуяла лишь теперь,

Что горящими углями печь полна!

Билась, плакала — выбраться не смогла

И в мучительных корчах сгорела дотла,

И остались от этой зловредной карги

Только тухлая вонь, труха да зола.

И еще, чтоб закончить об этом речь:

Вскоре стали в тандыре лепешки печь,

И дивятся хозяйки — не могут понять,

Что за мерзостью стала печь вонять?

Хоть и сделано тесто из чистой муки,

Как полынь, получились лепешки горьки,

Сколько раз ни пекли — та же горечь опять,

Что поделать: пришлось эту печь сломать.

Рассказал о колдунье — и хватит о ней,

Не собрать ей горелых своих костей!

Возвратимся к дворцу, где встречают гостей.

Это видели все, это помнят все:

У дворца с коня Гульшара сошла,

И толпа восторженно замерла,

Изумляясь дивной ее красе,—

Молода и нежна, как сама весна,

По цветному ковру ступала она

Так легко, как ступает чуткая лань

По весенним свежим лугам в росе.

А навстречу — в томительной тишине —

Не спеша, тяжелой парчой шурша

И по-старчески тяжело дыша,

По ступеням спустился хан Дарапша,

И увидели все, как владыка стар,

До чего он дряхлым, согбенным стал

И как рядом с ним Гулынара стройна,

Молода, пленительна, хороша.

Содрогнулась толпа: перед юной женой

На колени владыка упал при всех,

«Ты простишь ли мне мой великий грех?» —

Горьким голосом он воззвал при всех,

И казалось, как тысячи струн, тишина

Задрожала, мучительно напряжена:

Что несчастному старцу ответит жена?

«Встань! — супругу молвила Гульшара,—

Встань, не мне судить, в чем вина твоя,

Ты — мой муж, я — как прежде, жена твоя,

И у нас обоих — один судья,

И пускай обитающий в небесах

Взвесит все на своих золотых весах,

А тебе скажу, повелитель мой:

Пожелаешь — останусь твоей женой,

А не хочешь признать — отошли домой!»

И владыка глаза к небесам возвел,

Не вставая с колен, молитву прочел,

И казалось: стал расцветать — расцвел

Обожженный молнией, дряхлый ствол.

Да, спасение хан в этот миг обрел,

Хоть урок и поистине был тяжел,

Ибо силы грешник в себе нашел

Обуздать свою гордость и произвол.

В тот же час по городу слух прошел,

Что видали на нем золотой ореол,—

Много лет старый хан был угрюм и зол,

Но явился незримый, святой посол,

И строптивость свою властелин поборол,

И небесный свет на него снизошел.

Время — жернов тяжелый, судьба — мукомол:

Сколько зла этот жернов уже размолол,

Сколько лжи, клеветы, как труху, отмел!

А когда поднялся с колен, наконец

Стал бодрей и моложе старый орел,

Стали радостней тысячи глаз и сердец,

Гул прошел, как от роя веселых пчел,

И при кликах ликующих во дворец

Старый хан молодую супругу отвел,

Приказал вельможам собраться в зал,

Пир великий устроить им приказал

И торжественно с Гульшарой взошел

На прадедовский золотой престол.

Час пришел за мерзости прошлых лет

Девяти злодейкам держать ответ!

Горький плач послышался, брань и стон —

На допрос повели девять ханских жен.

Властелина увидели в зале они,

Гульшару молодую узнали они,—

Белый свет помутился у них в глазах,

Как сухая листва, задрожали они.

Перед ханом грозным упав во прах,

О пощаде взмолились они в слезах,

И словами захлебываясь второпях,

Обо всем, обо всем рассказали они.

Рассказали, как сразу же, в первые дни,

Гульшару ненавидеть стали они,

Как боялись, что выгонят их со двора,

Если хану младенцев родит Гульшара,

Как решили с его молодой женой

Рассчитаться, покончить любой ценой,

Как старуху-колдунью смогли подкупить,

Чтоб соперницу юную погубить.

Рассказали, как прятались возле шатра,

Где рожала своих близнецов Гульшара,

Как в беспамятстве мать молодая была

И колдунья похитить детей смогла,

Как охрану и слуг усыпили они,

А младенцев в пруду утопили они,

Но сперва Гульшаре, чтобы всех обмануть,

Положили щенка и котенка на грудь.

Рассказали, как долго терзали ее,

Как с позором изгнать приказали ее

И считали, что кончено с ней навсегда

И что сгинули дети ее без следа,

А когда обнаружила этот обман

Молодая прислужница их Шируан,

Так избили ее, не жалея плетей,

Что забыла бедняжка про ханских детей.

Рассказали, как чудом дети спаслись —

Не погибли в пруду, а расти принялись,

Как пришлось на базаре нанять мясника,

Чтоб покончить с младенцами наверняка,

И как подлый мясник, возвратясь, сказал,

Что младенцев мертвых глодал шакал,

И как тайно ему был подсыпан яд,

Потому что лишь мертвые не говорят...

И рыдали в отчаянье девять ханум,

К небесам простирали руки в мольбе,

И в безумном раскаянье девять ханум

Рвали платья и волосы на себе,—

Да, страшны, велики прегрешенья их

И неслыханны преступленья их,

Но с тех пор миновало шестнадцать лет,

Неужели теперь им держать ответ,

Неужели к ним снисхожденья нет?

Полыхал возмущеньем хан Дарапша,

Жаждал страшного мщенья хан Дарапша,

Греховодниц пыткам предать решил,

За дела их с избытком воздать решил,

И готов был своею рукой Шарьяр

Нанести негодяйкам смертельный удар:

Девять хищниц скорей обезглавить хотел,

Девять грешниц в пекло отправить хотел,

Бросить псам хотел девять мерзких тел!

И напрасно молила за них Гульшара,

Потому что с детства была добра,

И несчастных соперниц пыталась спасти

От плетей, от пыток и топора,—

Непреклонен старый был властелин,

Непреклонен был и могучий сын,

И тогда, поднявшись, как меч, остра,

Запылав, как жгучий язык костра,

«Хватит крови, брат! — бросив гневный взгляд,

Молодому батыру сказала сестра.—

Ты поклялся быть справедливым, брат?

Так не будь горделивым, гневливым, брат,

Гнев и гордость — это злотворный яд,

Дашь им волю — разум тебе затмят.

А тебе я вот что скажу, отец:

Лютым казням пора положить конец,

Ты послушай, что злому тирану сказал,

Перед плахою стоя, святой мудрец: —

В каждом сердце живут и змея, и орел,

Сделай так, чтоб орел змею поборол,

В каждом сердце живут человек и зверь,

И да будет зверь побежден теперь! —

Хоть и был беспощадный тиран суров,

Поразил его смысл этих вещих слов,

Он жестокость свою осознал до конца —

И святого помиловал мудреца.

Так и ты благородство свое покажи,

В ножны мудрости ярость свою вложи,

Не терзай эти девять заблудших душ,

Отвести их ко мне в шатер прикажи,

Не суди поспешно об их вине,

Предоставь это мне и твоей жене,

Мы с несчастными сами поговорим,

Наказанье им сами определим,

Все мы взвесим — и грех, и раскаянье их,

Все увидим — и ложь, и отчаянье их,

Будем зло мы судить по законам добра,

Обойдемся без петли и без топора,—

Подождите до завтрашнего утра».

А наутро, едва разгорелся восход,

Вышли странницы из городских ворот,—

К девяти этим странницам приглядясь,

Ханских жен с удивленьем узнал народ.

А они, как овечки покорные, шли,

Завернувшись в одежды черные, шли,

Вышли в степь, поглядели на город родной,

Поклонились смиренно до самой земли.

И пошли, не оглядываясь, вперед —

Через степь, где жестокое солнце жжет,

По дороге, что в Мекку святую ведет.

В то же утро глашатаи на площадях

Объявили тысячам горожан:

Прежних жен за грехи, клевету, обман

Приказал изгнать справедливый хан,

Не казнить, не жечь, не пытать велел,

А на десять лет их изгнать велел,

Да еще везде, где они пройдут,

И еду, и приют им давать велел.

Пусть к святыням отправятся девять жен,

От грехов избавятся девять жен

Пусть побродят с нищенскою сумой

От селенья к селенью, в стужу и в зной,

А когда замолят свои грехи,

Могут с миром вернуться к себе домой —

Доживать спокойно свой век земной.

Все на свете одно с другим сплетено —

Так с рождения мира заведено:

Если сбыться чему-нибудь суждено,

Это сбудется, сбудется все равно!

Потому что время — гончарный круг,

Человек — сосуд в руках гончара,

И какое изделье выйдет из рук,

Знать должны заранее мастера.

Говорят, что судьба слепа и хитра,

Но судьба — лишь причудливая игра,

А у жизни законы — как твердый алмаз,

Потому что поистине жизнь мудра.

То, что было затоптано в грязь вчера,

Ярче вспыхнуло золота и серебра,

А поддельный жемчуг еще с утра

Вместе с мусором вымели со двора.

Слуги ада вернулись в кромешный ад,

Возвратилась в рай земной Гульшара,

Возродился к жизни погибший брат,

И достойного мужа нашла сестра,

Победили извечные силы добра,

Хоть и было сражаться им тяжело,

Миновала облачная пора,

Наступила солнечная пора,

Превратились в прах клевета и зло!

Так, друзья, случается и сейчас,

И на этом кончается мой рассказ.

Что ж, друзья дорогие, спасибо вам,

Что внимали прилежно моим словам,

Что не скучен вам был мой старинный сказ,

Мой неспешный, затейливый, длинный сказ.

А сказать по правде, и сам я рад,

Что встречался с вами два дня подряд

И рассказывал вам о далекой поре,

О Шарьяре и верной его сестре.

Я о горьких страданьях их рассказал,

О боях и скитаньях их рассказал,

Вместе с ними и странствовал, и воевал,

Их тревоги и горести переживал —

Будто море бурливое переплывал.

А теперь мы стоим на другом берегу,

Где героев моих я оставить могу...

Что еще напоследок добавить могу?

Долго прожил великий хан Дарапша,

Долго прожил и мудрый хан Шасуар,

А потом взошли на престол Шарьяр

И его луноликая Хундызша.

Вместе с ними жила до преклонных лет

Досточтимая, добрая Акдаулет,

И за все злоключенья была сполна

Гульшара-страдалица награждена.

До последнего дня, безмятежна, светла,

Жизнь ее, как чистый ручей, текла,

Теплотою и лаской окружена,

Как цветок многолетний, она цвела —

Всех земных матерей счастливей была

И до внуков и правнуков дожила.

А чабан Хасан знатным беком стал —

Уважаемым человеком стал,

Сам Шарьяр называл его братом своим,

И вельможи заискивали перед ним.

Правил самой обширной областью он,

Отличался и воинской доблестью он,

И умом, и щедростью, и добротой,

Был с богатыми строг и прост с беднотой,

Потому что не мог позабыть о том,

Что и сам когда-то был бедняком,

Сам когда-то за стадом ходил босиком.

Был он всеми вокруг и любим, и чтим,

Горячо полюбила его Анжим,

С ним счастливо и дружно жизнь прожила,

Семерых детей ему родила:

Четырех отважных богатырей

И еще трех красавиц, трех дочерей,—

Видно, мудрое небо в награду ей

Ниспослало чудесных таких детей!

И за свадьбою свадьбы шли чередой,

Разрасталась счастливая их семья,

И блистали мужеством сыновья,

И блистали дочери красотой,

И у всех был с детства чуб золотой,

И сверкал, как серебряный, чуб другой,—

Верный знак, что явились они на свет

Под высокою, благословенной звездой!

А Шарьяр еще долго по свету кружил,

Много новых подвигов совершил,

Много полчищ вражеских сокрушил.

В этих битвах умножил он славу свою,

Укрепил и расширил державу свою,

А погиб в походе — в чужом краю.

Но пока был жив, много славных дел

На земле Шарьяр совершить успел,

Был до самой смерти могуч и смел.

И его по заслугам любил народ,

И о жизни его не забыл народ —

До сих пор сказанья о нем поет.

Что ж, друзья, пора попрощаться нам,

Стало лето клониться к осенним дням,

И прохладно становится по вечерам.

Ну-ка, палку мне протяни, сынок,

Хорошо бы ты мне и подняться помог,

Девяносто лет — это долгий срок.

Тишина-то какая!.. Уснул мой сад...

Только ветки чинар вековых шелестят —

Не о том ли, что было сто лет назад?

Поглядите-ка, вот уже всходит луна,

Засиделся с вами я допоздна,

Вспоминая старинные времена...

Караваны пройдут — и теряется след,

Даже камни дряхлеют за тысячи лет,

А вот мудрое слово не меркнет вовек —

Ничего на земле долговечнее нет!

Потому-то, мои молодые друзья,

Этот старый рассказ я припомнил для вас

И поведал без лишних затей и прикрас,

А сейчас вам даю свой последний наказ:

Вспоминайте почаще мои слова,

Повторяйте почаще мои слова,

Сохраняйте для внуков мои слова,

В них народная, древняя мудрость жива,

А народная мудрость — всегда права.