Сказание о Шарьяре

Детство Шарьяра и Анжим. Песнь третья.

О том,

как не сумела юная Гульшара

уговорить своего грозного супруга

не уезжать на охоту,

о девяти завистливых ханских женах,

а также о том, как бывает опасно

вступать по пути

в разговор с незнакомой старухой.

После свадебной ночи, с первого дня,

Зачала красавица Гульшара,

И все больше и больше день ото дня

Стала хану нравиться Гульшара.

И стыдлива была она, и нежна,

И к тому же учтива, добра, умна,

А когда округляться стал ее стан,

То и вовсе пришел в восхищенье хан.

Значит, будет и он наконец отцом,

Значит, дело было совсем не в нем,

А в холодных, бесплодных женах его,

Ни на что не годных женах его!

На супругу, полневшую на глазах,

Стал взирать с уваженьем спесивый хан,

И о двух обещанных близнецах

Стал мечтать с нетерпеньем счастливый хан.

А когда засыпал, то из ночи в ночь

Два младенца снились ему без конца:

Сына видел он — будущего храбреца

И веселую дочь, ясноглазую дочь.

И казалось, что только проснулись они,

И ручонками к хану тянулись они,

И у каждого чуб сверкал золотой,

И блестел, как серебряный, чуб другой.

Замирал он от счастья, пылал огнем,

С молодою женой оставаясь вдвоем,

И мечтали они, и считали дни,

И заранее так решили они:

Если мальчик родится — желанный дар,

То пускай будет имя ему — Шарьяр,

А родится девочка вместе с ним,

То пускай зовется она — Анжим.

А тем временем девять ханум,

Девять ханских немилых жен,

Бесполезных, постылых жен

Понемногу взялись за ум.

Понимали девять ханум:

Если сына родит Гульшара,

То для них, для бесплодных жен,

Золотая прошла пора,

От владыки не жди добра —

Прочь прогонит их со двора.

Стали думать девять ханум,

Как бы заговор им сплести,

Как бы верное средство найти,

Чтоб соперницу извести,

Как зарезать ее во сне

Или яд тайком поднести,

А самим следы замести

Да невинный вид соблюсти.

Но жила Гульшара взаперти,

Даже в сад не ходила почти,

И к тому же была Гульшара

У владыки в такой чести,

Что ее сорок зорких слуг,

Не смыкая глаз, стерегли,

Как живой алмаз, берегли,

Не давали чужим войти.

Совещались девять ханум,

Огорчались девять ханум —

Все равно ничего не могли

Подходящего изобрести.

Проходили за днями дни,

И как водится искони,

Тяжелеть начала Гудьшара:

Двух младенцев носила она,

И давно ощутила она,

Как в набухшем ее животе

То и дело резвятся они,—

Было больно и сладко ей

От младенческих их затей,

От восторженной их возни.

И уже во дворце по ночам

Перестали гасить огни,

И все больше было вокруг

Шепотни, беготни, суетни.

Знали все, что немного теперь

Остается времени ей:

Приближался положенный срок

Разрешиться от бремени ей —

Ждать осталось несколько дней.

Видел это хан Дарапша,

Замирала тревожно душа,

Колотилось сердце в груди,

Будто бешеный конь, спеша,

И подумал хан Дарапша:

«Сорок лет на свете живу,

А впервые свою мечту

Я увижу вот-вот наяву.

Стоит только подумать мне,

Сердце так и несется вскачь,

А когда родится сынок,

Услыхав его первый плач,

Умереть от счастья могу —

Был я нравом всегда горяч!

Не уехать ли лучше мне

На охоту куда-нибудь?

На рассвете отправлюсь в путь

И в далекой степной стороне

Отдохнуть хоть немного смогу

И рассеять тревогу смогу.

А когда наступит пора

И ребенка родит Гульшара,

Пусть отправят ко мне гонцов,

Молодых, лихих удальцов,

И тому, кто первый ко мне

Привезет счастливую весть,

Окажу небывалую честь,

Что не снилась ему и во сне:

Знатным беком назначу его,

Награжу впридачу его,

А потом со счастливой душой

Поспешу вернуться домой —

То-то праздник будет большой!»

Так в душе сказал Дарапша,

Больше мешкать не стал Дарапша

И немедля в приемный зал

Всех придворных своих созвал:

Сорок два хамелдара пришло,

Тридцать два мухирдара пришло,

И властитель всех удивил —

Об отъезде своем объявил.

Но никто из его вельмож,

Наполнявших приемный зал,

Удивления не показал

И сомнения не показал,—

Хану здравицу провозглася,

Ум владыки превознося,

Не жалели они похвал.

Надо жизнь придворную знать —

Такова притворная знать:

Страхом скованы чувства их,

Лесть и хитрость — искусство их.

Был встревожен только Томан,

Осторожный, мудрый Томан,

Но с владыкой спорить не стал,

Понапрасну вздорить не стал,

Потому что знал наперед:

Если что-то на ум взбредет,

Не изменит решенья хан.

Посветлел лицом Дарапша,

Задышала спокойней грудь,

Повелел он стеречь Гульшару —

Пуще глаза беречь Гульшару

И с отрядом джигитов в путь

Собираться стал поутру.

Услыхала о том Гульшара,

Безмятежная до сих пор,

Запылала огнем Гульшара

И слезами застлался взор,

И забыв, что для ханской жены

Появиться при всех — позор,

Побежала она, в чем была,

На большой, многолюдный двор.

Увидала супруга она

На арабском белом коне,

С ловчим соколом на руке

И в тяжелой, стальной броне,

И схватилась за стремена,

Не стыдясь любопытных людей,

И поводья его скакуна

Обмотала вкруг шеи своей,

И молящий взор подняла,

И супруга молить начала,

Упрекать и стыдить начала:

«Ты куда, ты куда уезжаешь, мой хан?

На кого ты меня оставляешь, мой хан?

Погляди на жену — я совсем на сносях,

Так зачем ты меня покидаешь, мой хан?

Ты помчишься, в степные просторы спеша,

Мой могучий, мой доблестный хан Дарапша,

Беззащитной останусь я,— а впереди

Что-то темное, страшное чует душа.

Если конь чистокровный стрелою летит,

Обо всем забывает счастливый джигит,—

Увлеченный охотой, забудешь и ты,

Что супруге покинутой гибель грозит.

Ловчий сокол сидит у тебя на руке,

Скоро скроешься ты вдалеке, вдалеке,

В этом доме, где девять соперниц живут,

Я останусь в тревоге, в бессонной тоске.

Девять жен твоих старших не любят меня,

Девять жен твоих старших погубят меня,

Дашь им яду — охотно отравят меня,

Дашь им сабли — на части разрубят меня.

А ведь я — не одна, за троих я дышу,

Двух младенцев твоих я под сердцем ношу,

Ты пойми, мой возлюбленный: не за себя,

А за них, за младенцев невинных, прошу.

О, мой хан!.. Боевого коня расседлай,

Не езжай, не езжай в неизведанный край!

В этом доме, где девять соперниц живут,

Ты жену беззащитную не оставляй!

А решишься уехать — меня не жалей,

Не жалей и своих долгожданных детей:

Острый меч обнажи — и ударом одним

И жену, и детей беспощадно убей!..»

Если воин сидит на коне

При оружье, в стальной броне,

То с коня слезать не к лицу

Настоящему храбрецу.

Улыбаясь, владыка глядел,

А в душе страдал и горел,

Так и жгли его эти слова

Будто сотни горящих стрел.

Приказал он супруге своей

Возвратиться в шатер скорей,

Обещал через несколько дней

Непременно вернуться к ней,

И в душе свой отъезд кляня,

Только с виду тверже кремня,

Он сердито хлестнул коня.

Мчался, мчался хан по цветам степным,

По лугам густым, по холмам крутым,

Был он мрачен, злобной тоской томим,

Поспевали джигиты с трудом за ним.

Мчался, мчался с веселым топотом конь,

Как на крыльях летел, закусив удила,

Но внезапно встал, как вкопанный, конь,

Чуть владыка не вылетел из седла.

Хлещет хан скакуна своего сгоряча,

Ядовитой гадюкой свистит камча,

Но ни с места конь — бьет ногой, храпит,

От испуга пеной густой покрыт.

Изумился хан: никого кругом,

Что ж случилось с верным его конем?

Будто он ногой угодил в капкан,

Будто крепкий держит его аркан,—

И внимательней огляделся хан.

Что ж он видит? У самых конских копыт

Чуть живая старуха в траве сидит,

Тюбетейка дырявая на голове,

А на теле костлявом тряпье висит.

Поглядели бы вы на эту каргу,

Что сидела, скорчившись, на лугу:

Так и бегали глазки, как пара мышей,

И торчали колени выше ушей.

А худа, желта — ну совсем скелет,

Можно было ей дать полтораста лет,

Над беззубой челюстью — хищный нос,

Будто дохлые змеи — пряди волос.

Было слышно, как злобно сопит она,

Как при каждом движенье скрипит она,

И казалось: измучась от злости ее,

Развалиться желали кости ее!

«Прочь, несчастная! — крикнул сердито хан.

Я бродяг и нищенок не люблю!

Убирайся прочь — тебе говорю,

А не то конем тебя раздавлю!»

А к нему старуха ползком, ползком

И костлявой рукою за стремя хвать,

И покорным, жалобным голоском

Как начнет молить, как начнет взывать:

«Пощади, всемогущий хан Дарапша,

Знают все: милосердна твоя душа,

Не дави меня — не гневи судьбу,

А сперва послушай свою рабу!»

«Говори! — владыка ответил ей.—

Только некогда мне — говори быстрей!

Лучше, старая, нас не держала бы ты,

Отвечай же: с какою жалобой ты?»

«На охоту отправился ты поутру,—

Начала старуха горько вздыхать,—

На кого ж ты покинул свою Гульшару,

Разве можно одну ее оставлять?

Ожидает она близнецов двоих,

А детей рожать — это тяжкий труд,

Да к тому же девять соперниц злых

Под одною кровлею с ней живут.

Ох, со старшими женами жить беда,

Ведь от них всегда ожидай вреда,

От проклятых соперниц немало зла

Натерпелась и я в былые года!

Очень худо, когда остается одна

Молодая, безропотная жена,

В первый раз всегда нелегко рожать —

Повитуха ей опытная нужна.

Мне бедняжку жалко от всей души,

Я ведь в бабушки ей гожусь вполне,

Разреши, милосердный хан, разреши,

Чтобы я побыла при твоей жене.

Буду я, как за дочкой, за ней ходить,

А придет пора — помогу родить,

Если только, вернувшись, великий хан,

Ты меня не забудешь вознаградить!»

Не простою старуха была —

Видно, хану глаза отвела:

Не увидел он, как страшна,

Как уродлива и стара,

Как угодлива и хитра

Эта мерзостная карга,—

А ведь было легко различить

В ней опаснейшего врага!

Ничего он в ее словах

Удивительного не нашел,

Ничего он в ее глазах

Подозрительного не прочел,

Не заметил, что чуткий конь

Беспокоится и храпит,

На старуху косо глядит,

От испуга пеной покрыт.

Заморочен и с толку сбит

Был ее лицемерьем хан,

Несмотря на зловещий вид,

К ней проникся доверьем хан

И решил, что сама судьба

Благосклонна к нему была

И на помощь к нему пришла.

Рад был хан, что почтенных лет

Повитуху жене нашел,

Горсть больших золотых монет

Тут же высыпал ей в подол,

С пальца перстень любимый снял

И старухе проклятой дал,

А на нем — резная печать:

Показать надо перстень тот

Сторожам дворцовых ворот —

Будут с почестями встречать.

Приказал он хитрой карге,

Чтобы в город немедля шла,

Чтоб явилась она к Гульшаре,

Поселилась в ее шатре,

Безотлучно при ней была,

День и ночь ее стерегла,

От соперниц злых берегла,

А когда наступит пора,

Чтобы ей рожать помогла.

И наказ этот строгий дав,

Наградить ее обещав,

Позабыв досаду и гнев

И заметно повеселев,

Хан хлестнул камчой скакуна,

Подал знак джигитам своим,

Храбрецам знаменитым своим,

И помчался вперед стремглав.

Только всадники скрылись вдали,

Потонули в густой пыли,

Как старуха в движенье пришла –

Стала дьявольски весела,

Вся от хохота затряслась

И приплясывать принялась,

Тюбетейку в руке крутить

И подбрасывать принялась,

Свой дырявый подол задрала,

Кувыркаться в траве начала —

Так, что руки-ноги сплелись

Наподобье тугого узла.

Наконец, утомилась она,

Кое-как распрямилась она,

Отдышалась, взглянула кругом

И пустилась в город бегом.

Все быстрей старуха бежит,

Словно заяц, спину согнув,

Мчится, выставив острый нос,

Будто хищный, горбатый клюв,

Развеваются змеи волос,

От усталости тело болит,

От натуги печень горит,

А она все бежит и бежит —

Обливаясь потом, бежит,

К городским воротам спешит.

Будто вихрь ее злой несет,

И сама себя на бегу

По спине она пятками бьет —

Подгоняет себя вперед!

И не в силах уже удержать

Свой стремительный, дикий бег,-

Так не может ни зверь бежать,

Ни тем более — человек.

Да, не просто хитра и зла

Эта мерзкая тварь была —

Не напрасно хану лгала,

Этой встречи давно ждала!

И бежит теперь, весела,

Словно конь, закусив удила,

Хочет жертву скорей настичь,

Как отравленная стрела.

Знатоком своего ремесла

Эта злая карга слыла

И не старой ворчуньей была —

Настоящей колдуньей была.